Немые свидетели

         
     На Петроградской стороне я прожила почти полвека в общей сложности.

     Сначала, и довольно долго, это был совершенно чужой, даже чуждый дом, причём и тогда, когда мы остались в нём с детьми одни. Чужая тёмная мебель, громоздкая и со своей историей, которая меня никак не касалась.

     Дом меня тоже не любил: в нём появлялись время от времени то мыши, то тараканы, которых надо было изгонять всеми возможными способами, с привлечением специалистов. Не менее раза в год возникали протечки с крыши и чердака, куда регулярно забирались бомжи и прочий асоциальный элемент, где образовывались дыры в кровле и надо было по чёрной лестнице забираться в захламлённое пыльное пространство и что-то пытаться исправить до прихода вечно недоступных сантехников и слесарей…

     Бесконечные ремонты наших четырёхметровых потолков ЖЭК делал, правда, бесплатно: мне кажется, у его работников была некоторая душевная слабость ко мне… но сколько же это требовало и моих собственных усилий! Какой-то мартышкин труд. Дети в это время могли быть на каникулах у бабушки с дедушкой, а могли вместе со мной, оставляя неизбежные белые известковые следы, пробираться между шкафами, закрытыми бумагой и газетами, во вторую комнату, где можно было дышать и жить.

     Долгое время спустя я почувствовала вкус к этим вещам: к дубовому с резными балясинами столетнему буфету до потолка, к чёрного лака беккеровскому роялю, на котором с переменным успехом - и то из-под палки, то охотно играли дети…

     Паркет – «родной», дубовый и тоже столетний, стал вообще предметом моей гордости, хотя ухаживать за ним я научилась не сразу, мне его всё время хотелось помыть, так что наверняка испортила, но не совсем… Когда его покрыли лаком – паркет засиял и продолжает радовать глаз и удивлять гостей.

     На этом паркете сохранилась память о блокаде: как затянувшаяся не до конца рана - след от буржуйки, которая спасала от холода обитателей квартиры в блокадную зиму. Эти ожоги от печурки закрыты диваном, их не видно, но они есть.

     Все дверцы и ящики огромного столетнего буфета, столов и тумбочек имели исправные замки, которые как-то незаметно, одни за другими, перекашивались, переставали закрываться, а ключи от них терялись. Аккуратный и бережливый хозяин ушёл из жизни - и его мир постепенно исчезал из бытия...

     Что-то из темного "старья" я решалась выбросить. Однако это было сложно: память не о моей жизни была дорога отцу моих детей. Огромная дореволюционная вешалка красного дерева (как мы считали) или дубовая (скорее всего) занимала почти всё пространство тесной прихожей, выбросить её было невозможно по нескольким причинам. Во-первых, таким раритетом можно было и дорожить (наверное, на Петроградке, как и вообще в старом городе в огромных коммунальных квартирах, немало осталось подобных вешалок, однако как-то мне звонили с Ленфильма и просили разрешения поснимать в нашей квартире – значит, не так уж и много). Во-вторых, эта вешалка хранила память о блокаде: на боковой стороне было несколько не очень глубоких бороздок – зарубок, их оставил ослабевшей от голода рукой свёкор, который пытался разрубить деревянную махину, чтобы согреть замерзающий дом, - и не хватило сил…

     И другой предмет мебели был связан с блокадой потрясающей историей.

     В первую самую страшную блокадную зиму в магазине, куда свёкор пришёл отоварить карточки, он увидел молоденького моряка, который упрашивал продавца продать ему водки. В магазине её, конечно, не было, и он кидался ко всем с этой невозможной просьбой, а еле передвигавшие ноги люди отмалчивались, брали хлеб («125 блокадных грамм») и уходили. Николай Васильевич заговорил с моряком, которому надо было выговориться: было видно, что тот пережил страшное потрясение. Морячок получил на сутки увольнительную, пришёл домой (фронт был рядом) к родителям – и увидел разрушенный дом, где никого не осталось в живых. И ни кричать, ни плакать, ни землю мёрзлую грызть – выпить бы и забыться хоть ненадолго.

    А в чемоданчике у бойца был паёк для родителей. Он был, конечно, много больше блокадного пайка, но у одного бойца тоже невелик, и моряки собирали чемоданчик всем взводом, понимая, что такой счастливый случай у друга может и не повториться.

    Паёк был – отдать его было некому.

    Моряк повторял, что отдаст его за бутылку. Николай Васильевич не знал, какими словами утешать его. И вдруг вспомнил, что перед войной на верх буфета забросили с какого-то торжества бутылку портвейна. И забыли про неё. И, скорей всего, она так и пылится там.

    Дальше… долгая дорога через замёрзшую Неву, по заснеженным тротуарам Петроградки, мимо слепых домов с заклеенными крест-накрест окнами. Это и сейчас неблизкий путь, а тогда?…

     Бутылка и правда нашлась. Не знаю, как достали её с высоты буфета: на стремянку, наверное, залез моряк, более молодой и сильный. А чемоданчик с консервами остался в благодарность и спас семью от голода.

     И не только эту семью, но и родственников, которым раздавали строго отмеренную часть сокровища.

    …  Постепенно мне открывалась история квартиры и её обитателей, соседей по лестнице, прошлое и настоящее дома и двора. Моя жизнь, как и жизнь соседей, становилась и уже тоже стала историей, почти неведомой современникам…

    Пере- и пост-строечные времена безвременья и безнаказанности как наждаком прошлись по этим старым домам. В нашем подъезде «вычистили» картины-триптихи на стенах с двух сторон. На одной был морской пейзаж, на другой – горный. Утром встали – пусто. Срезали.

    А лифт?.. Как выцарапывалась на его красных деревянных панелях – уж точно начала века! – всякая глупая чепуха. Как исчезли чуть туманное зеркало, старый коврик под ногами, вместо стеклянных вставок на дверях появились пластиковые и тотчас загадились, закоптились, подожглись… Кем? Кто знает.

    Когда приходят в подобные дома приезжие – для них это некий культурный шок, что-то необычное и очень питерское. Вроде как путешествие во времени. Или как прогулка по крышам Петроградской стороны: когда город видится в совершенно новом ракурсе, дворы-колодцы кажутся поэтичными и красивыми, а небо распахивается во всю свою северную мощь и очарование.

     В этих квартирах вполне можно сделать второй этаж. Иногда в коммуналках так и делали – например, моя дочь с мужем и маленькой дочкой жили такой комнате на Большом проспекте у Карповки. Им по молодости нравилось – мне нет. Я привыкла к воздуху и свету в домах моего любимого южного города детства. Заставленность, загруженность старыми вещами (захламленность, как я высокомерно думала) поражали и угнетали меня.

     На высоких просторных антресолях были, как и положено, какие-то коляски,
велосипеды, старые письма, лыжи, ящики из-под посылок с новогодними игрушками…

     Свёкор был классный, высококлассный фотограф, работал на должности инженера в оптическом институте (ГОИ), у него была броня от армии. Семье было легче выжить в блокаду, потому что пайки у работающих на предприятиях оборонного значения были больше, чем обычные. На антресолях мы нашли много старых чёрно-белых фотографий и стеклянные пластинки – дагерротипы. Одна из фотографий была поразительна: на фасаде дома на площади Льва Толстого в три этажа высотой и во всю ширину, закрывая окна квартир, – портрет Сталина… Кажется (я не очень точно помню, а фотографию безуспешно пытаемся найти), Сталин - в шинели генералиссимуса, с поднятой в приветствии рукой. На Красной площади парад, может быть?..

     Я тоже загружала на антресоли все «до поры», для кое-чего пора так и не наступила. Но стоит забраться на верхотуру, чтобы выудить ёлочные игрушки, подставку под ёлку, спиннинг или сапоги – и зависаешь.

     В пыльных фанерных ящиках из-под почтовых посылок прикрытые сверху лежат старые письма и открытки – сколько же их было! По 40 штук открыток писали к праздникам во все концы страны и за границу! Вот мамины, папины, одноклассников, родственников…

     А под ними – тетрадки, и почти в каждой на последних страницах - переписка с соседкой или соседом на лекции. Болтовня - сродни нынешнему чату, комментариям к публикациям, постам в Интернете. Это и проба пера, и попытка произвести впечатление, и ламентации, и признания… Пусто, в общем-то. Или не пусто, а способ формирования отношений и личности? Трудно сказать, но конспекты лекций уж точно страдали. Зато тут были первые попытки выразить себя на польском или французском языках, которые мы начали учить с первого курса.

     Среди множества писем есть такие, что стоило бы перечитать, сложить по порядку – и получить достоверную повесть жизни большой ленинградской семьи с корнями, уходящими в дореволюционную даль.