200 лет рода. Глава 13. Первые дни в Людиново

                13. Первые дни В ЛЮДИНОВО
 
                - -1- -

Он проснулся от мухи, правда проснулся чуть раньше и дремал под тихие разговоры женщин, которые возились у печки и за столом, готовя еду. Раздавались голоса бабушки, мамы, тети Клава и тети Кили; они продолжали вспоминать и рассказывать друг другу то, что не договорили вчера, и это было приятно слушать их голоса даже сквозь сон. Но эта муха,  которая назойливо лезла Альке в лицо, садилась то на щеку, то на лоб и ползала по рукам, щекоча лапками, не давала ему дремать и слушать. Он попытался спрятаться от нее под одеяло, отмахнуться от нее, но ничего не помогало, и, ворочаясь под одеялом, он проснулся окончательно.
Дедушки в доме уже не было, Миша тоже ушел на работу, и первое, что сделал, Алька, когда его накормили и были чем-то заняты, - это пошел потихоньку обследовать дом. Он посмотрел, как залезают на печку со стороны умывальника, побывал у бабушки в кухоньке, узнал у нее, как растапливается печь, как варится пища в котелках и для чего нужно несколько ухватов, а потом двинулся в новую часть дома, которая была за филенчатой дверью и которую он еще не видел.
Сразу же за дверью слева и справа за дощатыми перегородками оказались две маленькие комнаты, слева – темная без окон, почти коморка, а справа - с окном на улицу и кроватью, такая же маленькая, как у Вити за печкой. Дальше шла большая комната, где слева тоже была большая плоская печь и перегородка, за которой тоже угадывалась комнатка-каморка. Впереди в стене большой комнаты была еще дверь, видимо противоположный выход из дома, а справа на стене было два окна на улицу, между которыми стояло в кадке на полу какое-то неизвестное растение, большое, почти как дерево, с большими овальными и жесткими листьями (фикус, как он узнает позже).
Стены в этой комнате были оклеены обоями, полы покрашены коричневой краской, такой же, как диван, по стенам стояли стулья с круглыми гнутыми спинками (венские стулья), тумбочка-этажерка с книгами и  небольшой столик под салфеткой в ближнем правом углу. В дальнем правом углу комнаты вверху, на полочке с кружевами в темной раме, стояла икона в латунном окладе, изображающая женщину в платке с маленьким ребенком на  руках и по бокам от нее – еще две иконы поменьше. Под полочкой с кружевами на тройной цепочке висела небольшая прозрачная чаша из красного стекла с какой-то жидкостью -  в ней виднелся шнурок фитиля, на верхнем конце которого горел маленький огонек.
Вся комната с обстановкой выглядела торжественно и даже празднично: под иконой на полу стояла тумбочка, на ней - маленький подсвечник с тонкой желтой свечей, лежала небольшая книжка с крестом на обложке, и стояла открытка с изображением строгого седого старца с крестами на плечах, поднявшего одну руку со сложенными пальцами вверх.
Старец так неотрывно и прямо смотрел в глаза Альке, что под его строгим взглядом Альке стало как-то не по себе. Он даже отошел в сторону, отвернувшись от старца, и снова посмотрел на него со стороны, но старец так же упорно следил за Алькой строгим взглядом и держал руку так, словно о чем-то предостерегал смотрящего на него, так что Алька подумал, не сделал ли он чего-то плохого, тем что зашел в эту комнату без разрешения, и, бросив на комнату взгляд еще раз, предпочел вернуться обратно. (Позже он поймет, что это свойство любого портрета или фотографии человека, смотрящего в объектив, - следить взглядом за человеком, смотрящим на него.)
После обследования дома он напросился с бабушкой в огород, в который они прошли через ту самую дверь из большой комнаты и через правые сени дома.
В огороде, бродя между грядками, Алька совсем осмелел, поняв, что его никто особенно не опекает и ничего особенного не запрещает, и, обнаружив множества растений, начал просить у бабушки, то выдернуть для него морковку из грядки, то сорвать большой желто-коричневый огурец-семенник, потому что маленьких уже не было. Бабушка не соглашалась, ссылаясь на то, что морковка еще не выросла, и будут одни мышиные хвостики, а огурец-семенник есть нельзя, потому что он уже потерял вкус и вообще предназначен не для еды, а только для семян, из которых вырастут новые огурцы в следующем году. Лишать бабушку семян и оставлять ее на будущий год без огурцов он явно не хотел, но когда дело дошло до невиданных Алькой помидор, она не сумела сопротивляться его просьбе.
- Да они же еще зеленые, невкусные, - со смехом объясняла она Альке. – Надо чтобы выросли, поспели – они красные тогда станут, полежат немного на печи и покраснеют до конца, - вот тогда и будем есть. – Но ожидать столько Алька явно не мог, тем более, что если морковку и огурцы он уже пробовал, то помидор не пробовал никогда.
- Ну, бабушка, - уговаривал он, - я только попробую, откушу кусочек и все.
- Как откусишь? - смеялась бабушка, - прямо с ветки?.. Так он сгниет потом, и вся ветка может загнить, и все помидоры погибнут…
- А если сорвать? - начал изобретать Алька, - самый маленький, совсем маленький…
- Да ты же не будешь есть, - уговаривала бабушка, - они же горькие еще, противные…
- А ты пробовала? - поинтересовался Алька
- Пробовала, - ответила бабушка и засмеялась, поняв, что совершила ошибку.
- А я – нет, - разочарованно сказал Алька и посмотрел на нее такими голубыми глазами, что бабушка вовсе рассмеялась и сорвала ему зеленый помидор размером чуть больше вишни.
- Ну, пробуй, - сказала она, протягивая помидор, - только не глотай. А то еще живот заболит. – И Алька попробовал.
Попробовал и скривился: помидор оказался настолько горьким и противным, что Алька немедленно выплюнул его, продолжая отплевываться.
- Ну что, поверил теперь? – смеясь, увещевала бабушка. – Вот тебе наука, слушать взрослых и не делать, что они не велят.
Отплевавшись и усвоив, что бабушке можно верить на слово, Алька снова полез в растения, назадавал бабушке груду вопросов, попросил  ее, чтобы как-нибудь сделала для него ботвинью и щи из крапивы, а потом пришел дедушка, сказал бабушке, что ему что-то надо во дворе, и Алька немедленно увязался за ним, не заметив, как бабушка с усмешкой смотрела ему вслед.
 (Может быть эти наблюдения заставили бабушку вечером высказать Анне одно пророчество, которое Алька случайно услышал:
- Трудно тебе будет с ним, – негромко сказала она Анне, переводя взгляд с Альки на нее.
- Да? – удивленно  и так же негромко отозвалась Анна, взглянув на сына.
Алька даже обиделся на их слова; он, кажется, старался все делать так, чтобы не задеть и не обидеть никого кругом, тем более бабушку и дедушку, и вдруг - такой вывод.
Но жизнь подтвердила предсказание: им действительно было трудно друг с другом, впрочем, как и всем в их семье. Но он не понял того, о чем догадался уже во взрослом возрасте: бабушка возможно говорила не только о нем, а сравнивала характеры его и матери, и, зная в характере дочери желание всегда добиваться своего, увидела в характере внука нечто подобное, что будет часто сопротивляться матери, и предупреждала ее об этом.)

…Двор, куда Альку провел дедушка через дверцу прямо из огорода, оказался сзади дома и  показался Альке невиданной роскошью с точки зрения изучения всего, что в нем можно было изучать (шикарный музей под открытым небом, если бы он знал о таких музеях).
Здесь, прислоненные к забору между двором и огородом стоял стальной плуг и деревянная борона, на земле лежали деревянные сани, куда могли поместиться сразу человек шесть, и еще какие-то неведомые конструкции. У забора напротив стояла большая телега на четырех колесах вместе с хомутом, дугой и оглоблями и почти новая большая железная бочка с орлом и немецким крестом, нарисованным на боку, а на земле валялись шестеренки, колеса и другие детали из металла неизвестного происхождения. Дедушка объяснил Альке, что все это нужно для того, чтобы «бучить белье», а хомут и дуги, Алька знал еще по Челябинску, и пожалел только, что у дедушки нет лошади, чтобы можно было ее запрячь в телегу и , понаблюдать, как это делается.
Посредине двора лежало большое корыто для рубки ботвы, выдолбленное из  толстого дерева, железная ванна с каким-то месивом и бегали куры с цыплятами, тыкая клювами в землю, то прибегая к дедушке, то убегая от него, а вся земля на дворе была словно истыкана острой палкой; так ее исклевали и истоптали куры.
В глубине двора между заборами напротив дома стоял невысокий бревенчатый сарай, который оказался хлевом для скота. Алька обрадовался ему, думая, что он наконец увидит настоящую корову, но ему было показано только ее стойло, потому что рано утром корову отогнали в стадо, где она паслась где-то на лугу, а вернуться она должна была только к вечеру. Зато Алька, ознакомившись с курами и цыплятами,  лицезрел за загородкой настоящую свинью, которую дедушка назвал боровом, захрюкавшим при виде людей то ли призывно, то ли угрожающе.
Следующим открытием был чердак дома, куда Алька полез вслед за дедушкой  в большой лаз под крышей по приставной лестнице. Чердак показался ему огромным залом, где под балками висели разные непонятные и понятные вещи: конская сбруя, сухие березовые веники, грабли и косы, корзины и веревки из лыка, и даже несколько лаптей, о которых Алька слышал от Риты, но видел в первый раз и сразу же восхитился тем, как они сделаны. Одни были совсем маленькие, которые не лезли даже на Алькину ногу, другие - большие и ношенные, которые он водрузил прямо на сандалии и даже привязал к ноге длинными тесемками, но, попробовав ходить, понял, что ходить в них не сможет, так что дедушке пришлось пообещать сплести ему осенью «лапотки по размеру на вырост, чтоб лопотать ими по снегу зимой», как сказал дедушка. Что такое «лопотать» и «на вырост» Алька не догадался, но решил не уточнять: голова у него и так уже шла кругом от множества увиденного за сегодня.
Все это надо было как-то пережить и утрясти в себе, и Алька делал это, наблюдая, как, спустившись, дедушка ловко ремонтировал старые грабли, вставляя в них новые колышки. Он все делал одним топором: откалывал лучину от полена, строгал клинышек, и заколачивал его обухом топора, и Алька подумал, что так же ловко, одним топором он делал в доме все: и диваны и табуретки, и сани, и телегу, наверное. Утро было прекрасно!

После обеда пришел Витя, и их вместе отпустили на улицу, предупредив, чтобы уходили не очень далеко, и они пошли в начало улицы, к большаку (улице 3-го Интернационала), разглядывая дома и неказистые заборы. Дома были разнообразные, но в основном похожие на Витин дом и выглядели не очень ухоженнами, а заборы – то из частокола, то из старых досок - произвели на Альку грустное впечатление. Зато, когда они с Витей вышли на большак, Алька уже смог представить себе масштабы улиц и города одновременно.
Большак был шире, чем их улица, он был вымощен булыжником, по которому было очень неудобно идти, по бокам дороги были канавы, а у домов – тропинки для пешеходов. И трава росла не как на улице Нариманова, а только вдоль этих тропинок и кусками у домов, прижимаясь к кустам и палисадникам. Но дома уже были лучше и больше, как у бабушки Саши, иногда крашеные зеленой или синей краской, но чаще – обмазанные и побеленные, что Алька видел первый раз, а большак тянулся далеко в обе стороны: налево - к станции Ломпадь, и направо, в сторону центра города, который неясно проглядывался вдалеке кронами высоких деревьев и крышами двухэтажных и трехэтажных домов.
Витя рассказал, что в центре города есть большой завод, магазины и разрушенная церковь, в которой сейчас кинотеатр, есть и трехэтажные, и четырехэтажные дома, а кроме этого - базар, кладбище, школы, больница, и город продолжается еще дальше за заводом и за рекой, а, если перейти большак прямо здесь и пойти по проулкам, то там будет большое озеро, которое тоже называется Ломпадь, которое идет слева от реки и разрушенного моста до самого завода и кончается плотиной. Пойти туда с Алькой без предупреждения взрослых Витя не считал полезным, хотя сам ходил туда уже не раз, а вдвоем их точно начнут искать.
Обратно они вернулись весьма вовремя, потому что у колодца собралась местная детвора и решала во что играть. Витя сообщил всем про Альку, что это его брат, который приехал из большого города, и детвора с интересом осмотрела Альку. Алька тоже осмотрел детвору, одетую кто в чем попало, а потом все вернулись к дальнейшему обсуждению и решила играть в прятки. Правда Алька сначала даже не понял, что это прятки, потому что все говорили о каких-то «похоронках», и он не понимал, кого и куда они собираются хоронить и что в похоронах может быть игрового, и, только когда они стали говорить о том, как будут считать, где стоять водящему, и где прятаться, догадался, о чем они говорят.
- А мы все время так говорим, - ни мало не смущаясь, подтвердил ему Витя. - Хорониться и хорониться – вот и «похоронки».
        Так Алька впервые познакомился с народным способом словообразования в родном языке и был несколько удивлен, поскольку слово «прятаться» они тоже знали, но игру в прятки упорно называли «похоронками», но он был удивлен еще больше, когда услышал слово «залиться». Оказалось, что это тоже самое, что «утонуть», но почему-то утонуть на улице Наримакнова могли топор, ведро, камень, но слово «утонул» про человека никто не употреблял, а упорно говорили «залился», словно человек сам себя заливал водой. Впрочем игра в «похоронки» ничем не отличалась от игры в Челябинске в прятки, разве что не было привычных сараев, и приходилось далеко бегать от водящего у колодца и прятаться в кусты и палисадники на  широкой улице.
Все весело поиграли до наступления сумерек, а потом разбежались по домам, потому что уже выпадала роса, а бегать по мокрой траве босыми никому не хотелось.
После этого Алька познакомился с бабушкиной коровой, которая прошла по улице вместе с другими коровами, подошла прямо к своим воротам и замычала, требуя, чтобы ей открыли, вместе с бабушкой поучаствовал в вечерней дойке, а заодно наблюдал, как засыпает скотный двор. Белая с бурыми пятнами корова дыхнула на Альку, совсем как в Челябинске, посмотрела на него лиловым глазом и после дойки, продолжая что-то жевать, мирно стояла, не собираясь ложится. Свинья-боров уже спокойно лежала и довольно похрюкивала, получив свою порцию вечерней похлебки из железного корыта, а куры расселись где-то под крышей сарая на шестах и по временам кудахтали оттуда, потревоженные неизвестно чем.
Вечер Алька снова провел дома, слушая беседы и воспоминания взрослых, а следующее утро для него началось так же, как и предыдущее: сначала рассказы и воспоминания женщин на кухне сквозь сон, потом назойливая муха (а может быть, и не одна), которая лезла во все места и не давала спать, а потом - улица.
 
                -  - 2 - -

Следующий день ознаменовался для всех тем, что из Харькова неожиданно приехал папа Леня, и после недолгих, но спокойных переговоров с бабушкой, Альку  и Риту отпустили с ним погулять по Людиново. Сначала они прошли по улице Энгельса, справа от Витиного дома, которая оказалась гораздо более ухабистой и разбитой, чем их Нариманова, так что по временам им приходилось переходить с одной стороны на другую, чтобы обойти ямы и грязь на дороге. Дома в ней были явно старше, чем на Нариманова, как правило крашеные и почти все окружены палисадниками и даже садами с деревьями, где Алька впервые увидел висящие на ветках яблоки и сливы.
По мере приближения к центру города улица стала чище, и где-то в середине на ней обнаружилось желтое трехэтажное здание – «Сталинская школа», как сообщила Рита, потому что школа была имени Сталина. Потом шел ряд поперечных улиц вперемешку с каменными и деревянными домами, и они дошли до центра, где были уже трех и четырехэтажные дома на улице Ленина, немного напоминавшие Альке Челябинск.
Пройдя дальше по той же улице Энгельса, они подошли к техникуму, как пояснила всем Рита, доказывая, как хорошо знает город, - небольшому двухэтажному зданию, похожему на школу, дошли до улиц снова с деревянными домами, видимо центр города уже кончался, и остановились перед бывшим папиным домом, где встретились с папиным братом, дядей Гришей. В дом дядя Гриша их почему-то не пригласил, что несколько удивило Альку, а Рите кивнул, как знакомой, в ответ на ее «здрасте», причем Рита почему-то отошла в сторону от них, а дядя Гриша минут пять о чем-то говорил с папой и распрощался с ним, о чем Алька совсем не жалел, потому что дядя Гриша оказался мало похож на папу, даже совсем не похож: и ниже ростом, и уже с животиком… и на Альку он посмотрел как-то вскользь, явно не проявляя к нему интереса. У бабушки, как подумал Алька, все было бы по-другому.
Расставшись с дядей Гришей, они пошли дальше, перешли по мосту широкую, но мелкую речку - причем Алька все время хотел увидеть с моста рыб в реке, хотя папа и говорил, что он не увидит: слишком далеко и мелко, - и пошли направо по большому лугу вдоль берега реки среди прыгающих кузнечиков и летающих стрекоз. Алька гонялся за ними, пытаясь поймать и рассмотреть их поближе, а папа все время предупреждал, чтобы он не приближался к реке, потому что у нее обрывистые берега. Но Альку возможно из-за жары и одновременно из любопытства тянуло к реке, и он все же уговорил папу Леню подойти поближе. И здесь случилось то, что и должно было случиться при Алькином поведении.
Когда они подошли совсем близко, и папа в очередной раз предупредил Альку не приближаться к обрыву, а Алька сделал всего лишь маленький шажок в сторону реки и заглянул на светлое дно, земля буквально ушла у него из-под ног, и Алька полетел в воду так стремительно, что не успел даже заметить, как это произошло. От неожиданности он успел закрыть рот, но от удивления не закрыл глаза и, лежа теперь на спине на дне реки, хорошо видел вверху папу Леню и Риту, смотрящих на него сверху вниз с берега.
«Но почему же они не спасают меня? – думал Алька удивленно. – Меня конечно предупреждали, и конечно я виноват сам, но я ведь вроде упал в реку и лежу теперь в воде, и не дышу, а они почему-то смотрят и не спасают… Я ведь так и утонуть могу…».  Но тут замершее на мгновенье в Алькином сознании время, встряхнулось, рванулось вперед, папа прыгнул, и сильные руки выхватили Альку из воды и подняли вверх, так что он даже не успел глотнуть воды, а лишь отмаргивался от струй, стекавших с головы.
Река в этом месте была мелкой, течения почти не было, так что все отделались только легким испугом и смехом. Альку раздели, одежду отжали, папа подсох сам, и они отправились обратно в город, через мост, потом по улице Ленина направо к полуразрушенной каменной церкви, затем на набережную Ломпади, а оттуда – назад по булыжному «большаку» уже домой.
Так Алька впервые познакомился с городом и «тонул» в первый раз, и размышляя над тем, как он тонул и медленно текло время, заметил впервые, а позже подтвердил, что наверно дело не во времени; в опасных ситуациях наше сознание работает гораздо быстрее, чем в обыденной жизни, словно время затормаживается и течет медленно. Подтвердить эту гипотезу ему удалось еще пару раз в жизни, и даже здесь в Людиново, потому что ему предстояло тонуть здесь еще дважды при разных обстоятельствах и, разумеется, с различными ощущениями.

В следующие дни Алька продолжал осваивать новое пространство и узнал много нового в доме и на улице: поговорил с дядей Мишей, который был не очень разговорчив, но оказался вполне доброжелателен, узнал, как дедушка и бабушка молятся перед сном в большой комнате, «зале», как здесь ее называли (бабушка недолго и довольно тихо, а дедушка долго и не стесняясь, громко вспоминая всех «за здравие», «за упокой» и много кланяясь).
Он пообщался с тоненькой Валей, которая была не такая говорливая и веселая, как Клава, но зато более внимательная, и наблюдал, как она рисует у себя в комнатке у окна; познакомился с веселым дядей Колей, тоже сыном тети Весели и братом Стасика, который был много старше его и даже воевал в партизанском отряде вместе с их отцом, и красивой молодой тетей Тоней, тоже дочерью тети Весели, которая тоже была в партизанах. Он с удовольствием опробовал  бабушкину ботвинью из свеклы и зеленого лука на воде, вместе с Витей прогулялся в другой конец улицы до «трубы» - зашел с ним в лес, слушал Витины рассказы о грибах и ягодах, которых он еще никогда не видел и не нашел рядом с трубой, и не один раз залезал с Витей на печку и на чердак его дома, хрустя картофельными очистками.
После обеда к ним в дом снова пришла тетя Веселя со Стасиком и еще с двумя детьми, Славиком и Капой, с которыми их угоняли в Германию. Капа была ровесница Риты и похожа на тетю Веселю: держалась так же скромно и почти ничего не говорила; Славик был старше их и больше похож на Стасика, хотя выглядел примерно ее, как Капа, может быть потому, что был худее, невысокого роста и какой-то озабоченный. Как понял Алька, тетя Веселя специально привела их, чтобы познакомить их с мамой  и Алькой, которых они совсем не знали. А Стасик был таким же, как в первый раз: круглоголовым, с большими темными глазами на выкате, и не мог стоять на месте и молчать. Сразу сообразив, что процедура знакомства может затянуться надолго, и женщины сейчас займутся разговорами, он смело, как взрослый, попросил у Алькиной мамы разрешения и позвал Альку на улицу, где их уже ждал Витя, чтобы играть с ребятами в лапту.
Как оказалось, Стасик был хорошо знаком с ребятами с их улицы, в лапту играл так же активно и воодушевлено, как делал все остальное, моментально начал их организовывать, разбивать на команды и ставить по местам, смело спорил даже с более взрослыми и говорил при этом с такой энергией и убежденностью, что все невольно начинали его слушать и соглашались с его аргументами. К тому же он очень быстро говорил и буквально засыпал спорщика словами, так что уследить за его речью и мыслями было с непривычки трудно, а бегал и уворачивался он от меча так ловко, что каждая команда не возражала, чтобы он играл за нее.
Когда тетя Веселя с  детьми уходила, она позвала Стасика, но он крикнул ей, что догонит их, доиграл игру, крикнул ребятам «Ну, я пошел!» и умчался догонять своих, такой же круглоголовый и на тоненьких ножках, как и в первый день.
- Вот шебутной, -  удивленно и с каким-то признанием, констатировал спокойный Витя, глядя ему вслед. И никто из них не знал еще, что этот «шебутной» Стасик через несколько лет перерастет Альку, дотянется до высокого Вити, поступит в институт в Брянске, станет секретарем комсомольской организации Людинова, потом работником обкома партии в Калуге и после Альки, пользуясь рассказами мамы и своими связями, займется восстановлением их волынской родословной по архивам и церковным книгами и первым составит генеалогическое древо рода Яшиных-Астаховых из Волыни.
А сейчас четырехлетний Стасик бежал, в буквальном смысле мелькая голыми пятками, в сторону большака  за своей осиротевшей из-за войны семьей.

…Но все эти дни кончались для Альки вечерами в доме бабушки и дедушки при керосиновой лампе за вечерним чаем, а утра начинались с разговоров женщин на кухне и назойливых мух, которые не давали спать. И эти разговоры вливались в Альку фрагментами сцен и впечатлений, которые сталкивались, переплетались друг с другом, но постепенно соединялись в отрывочные, но связанные картины «жизни при немцах», которые Альке удалось запомнить и позже как-то состыковать из них хронику людиновских событий во время войны, не зная порой ни самих людей, ни точных дат, когда эти события происходили в его родовом гнезде.