Подлинное и призрачное счастье Г. С. Померанца

«ПОДЛИННОЕ И ПРИЗРАЧНОЕ СЧАСТЬЕ» Г.С. ПОМЕРАНЦА

Объектом исследования  Гонгало В.М. стала статья  выдающегося современного российского философа и культуролога Г.С. Померанца «Подлинное и призрачное счастье».
Ключевые слова: счастье, культура, ценности, переоценка ценностей, религия,  спасение, любовь, богооставленность, благодать, нирвана, путь, «искусственные стимуляторы» счастья,  утопия.
V.M. Gongalo

«REAL AND SPIRITUAL HAPPINESS» BY G.S. POMERANZ

Object of investigation by  B.M.Gongalo became the article by modern Russian philosopher culturologist G.S.Pomeranz  “Real and spiritual happiness”.
Key words: happiness,culture, costiness, costiness revaluation, religion, safety, love, god leaving, blessing, nirvana, way, ”artificial stimulators” of happiness, Utopia‘.

1. «Счастье за деньги не купишь»

Сегодня тыла нет.
     Г.С. Померанц

Лучшие умы человечества с глубокой древности пытались решать проблему счастья. Прошедшие века,  по сути, ясно показывают, что несмотря на кажущуюся ясность вопроса: что такое счастье – на самом деле, всё не так ясно и не так однозначно. Но  может быть, именно это показывает, что счастье – категория философская.
Именно множественность оценок и определений феномена счастья показывает, что вопрос по-прежнему остаётся открытым и, вероятно, будет таковым оставаться, пока существует человечество.
Мы жадно слушаем признания замечательных людей: «Я – счастливый человек. Если бы нашлась добрая фея и подарила мне ещё одну жизнь, я прожил бы её так же, как эту» (М. Магомаев); «Если бы Господь Бог сделал так, что всё могло бы повториться, то я бы повторил 1-й курс» (С. Гармаш);
Эраст Гарин говорит в «Золушке»: «Когда-нибудь нам скажут: «А что вы, собственно, можете предъявить?.. И никакая шляпа, никакая протекция не сделает ножку маленькой, душу большой, а сердце добрым». По протекции можно поступить, но нельзя сыграть, все увидят что ты бездарь или  посредственность, а посредственность еще хуже, чем бездарь, потому что посредственности собираются вместе и жрут таланты, а талантливые всегда одиноки…»
Может быть, счастье, это когда ты на своём месте? Вот и Елена Великанова сказала: «Очень важно в жизни вскочить в идущий поезд, в свой вагон, в своё купе и занять своё место».
А может быть, счастье сродни красоте? Но и здесь поэт только обозначает проблему, в очередной раз ставит вопрос.
Что есть красота?
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота
Или огонь, мерцающий в сосуде? [Н.Заболоцкий. Некрасивая девочка]
Поэт, конечно, не в силах изменить мир, но он помогает нам изменить себя и своё отношение к миру.
Не так давно по телеканалу «Культура» в программе  «Культурная революция», рассматривали тему: «Счастье за деньги не купишь». Очевидно, что и здесь нельзя было говорить о единодушии… а может быть, в таком важном вопросе оно и не может быть – единодушие?..
Но это вновь показывает, что вопрос остаётся открытым.
Участник передачи, врач  Юрий Бузиашвили, сказал так: «В основе человека лежит животное начало. Посадите голодного человека за стол, уставленный едой. Сначала он удовлетворит голод, потом воспользуется салфеткой, обратит внимание на сервировку, потом на окружающих его людей – уважают ли его?..». Из этого легко представить – что человек в разное время считает счастьем, сначала всё-таки отмечается, что «в основе человека лежит животное начало»; когда голод удовлетворён, человек хочет уважения.
В довершение своей позиции Бузиашвили рассказал притчу.
Ученик спросил у учителя:
– Что лучше, мудрость или богатство?
– Мудрость.
– А почему тогда у дверей богатых  мудрые становятся в очередь, а у дверей мудрых никого нет?
– Потому что мудрые знают, что такое богатство, а богатые не знают, что такое мудрость.
Один из участников процитировал Ф. Бэкона, которая, как представляется, оказывается весьма показательной: «Мы не сделали ничего великого, но всё великое мы обесценили».
Подводя итоги, М. Швыдкой удивительно ёмко и как-то совсем по ницшеански, сказал: «А кто сказал, что человек непременно должен быть счастлив?.. счастье это покой и воля, говорил Пушкин. Счастье – это быть в согласии с самим собой… но это не счастье – это долг и тяжёлая работа».
Таким образом, мы всегда имеем некий набор условий, казалось бы, позволяющих говорить о том, что такое счастье, как будто не замечая, что всё не так просто. Слово поэта, думается, и здесь будет в строку.
Ещё есть такое мнение,
Что счастье – это горение:
Поиск, мечта, работа
И дерзкие крылья взлёта!

А счастье, по-моему, просто
Бывает разного роста:
От кочки и до Казбека,
В зависимости от человека![1. с.21-22]

Иначе говоря, какой человек – такое и его счастье и какой человек – то и его счастье.
А может быть, счастье – это всё вместе?.. может быть, действительно, счастье – это жить на Земле – Человеком?  Вполне по слову Пифагора: «Не гоняйся за счастьем – оно в тебе самом».





2. Представление о счастье Померанца и «Сон» Искандера

Надо домолчаться до стиха, писал наш североказахстанский поэт В.Г. Шестериков. Философ же Померанц мог бы сказать иначе, например, так: «Статью  надо не написать, как это говорится, а выносить, как женщина вынашивает ребёнка».
Кажется, что статья Г.С. Померанца «Подлинное и призрачное счастье» написана на одном дыхании, только смешанное чувство дерзости и ответственности  может позволить взять на себя смелость сделать попытку понять и прокомментировать  поистине легендарного Философа, Культуролога и Человека, недавно ушедшего из жизни. С одной стороны, очевидна кажущаяся ясность мысли, с другой стороны, прекрасно понимаешь, что всё это – кажущаяся ясность гения.
«Первый раз я написал о счастье в 1958 году. Моей задачей было убедить молодого человека, что ничего пошлого, недостойного в счастье нет. Что это даже долг — быть счастливым, уметь быть счастливым при малейшей возможности, в самых скверных условиях (на войне, в лагере), при малейшем просвете радости, и делиться с людьми счастьем, а не своим мрачным видом и срывами больных нервов. Впоследствии я написал о счастье статью для словаря; приведу оттуда первый абзац:
«Счастье — понятие, сложившееся на опыте миллионов людей, чаще созерцавших счастье извне, чем испытавших его. Отсюда разные синонимы счастья: удача, успех, благополучие. Это первый ряд значений. Такое счастье — незаслуженная милость судьбы или Бога (дуракам счастье). Другой ряд синонимов счастья встречается в поэзии: полнота жизни, полнота любви, блаженство. В понимании идеологов и политиков счастье народа означает благополучие (часто мнимое). Пушкин, говоря о Юсупове, называет счастьем жизнь в свое удовольствие: «Счастливый человек, для жизни ты живешь!». Свое собственное счастье он (в зрелые годы) понимает иначе: «О, как мучительно тобою счастлив я!». У героев Достоевского счастье всегда смешано со страданием. И это не только его личная черта. Мы находим и у олимпийца Гёте, в песенке Клерхен: «быть полным радости, страдания и мысли...».
Сходный мотив находим в «Элегии» А.С. Пушкина:
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою прощальной [9, с. 477].

На протяжении почти сорока лет, пишет Померанц, мое представление о счастье очень мало менялось. И вдруг его поставил под вопрос Фазиль Искандер. Герой маленького рассказа «Сон» просыпается и думает о непрочности семейной жизни. «И хотя они с женой жили дружно, он подумал: в жизни всё может случиться. Чего-то главного им всегда не хватало.
Но чего? Он подумал: люди связаны прочной близостью, только если вместе молятся или вместе совершают преступления. Ни того, ни другого у них не было. Да, подумал он, прочно людей связывает или небо, или ад. Всё остальное непрочно. И даже имеет право на непрочность. И он затосковал о Боге и ощутил свою вину, что не затосковал о нем раньше.
Внезапно он вспомнил, что несколько дней назад распалась семья его друга. Не этим ли объясняется его сон? Он считал, что это счастливая, верующая, озвученная громкоголосыми детьми, семья. И вот всё рухнуло. Вера не помогла.
Да и есть ли счастливые семьи? Он крепко задумался. Да, вспомнил он, одну такую семью он знал с самого детства. Это была патриархальная крестьянская семья. В этой семье муж и жена не только не стремились к какому-то счастью, но даже не подозревали, что оно существует (существует!) и к нему надо стремиться. Для них добросовестное выполнение долга и было счастьем, но они не знали, что это так называется. Само стремление к счастью греховно, подумал он. Счастье как бы предполагает: тайный, только для меня солнечный день. Счастье — это утопия, направленная на самого себя, в неисполнении которой мы обвиняем других. Всё шире охватывающая мир наркомания — ответ на идеологию счастья (курсив Г.С. Померанца).
Что может связать супругов, кроме любви? Чувственная привязанность? Она слабеет с годами. Общие дети? Расходятся, бросая детей. Общие денежные интересы? Они не всегда сильны. Общая молитва? Искандер в ней разуверился. По-моему, молитва молитве рознь. Если она связана с Богом, то всё свяжет. А если бормочут люди привычные, с детства заученные слова, то такая молитва — разговор по выключенному телефону (беру этот пример у Габриэлы Босси)».



3. Счастье в связке ценностей

Будем откровенны,  что такое «переоценка ценностей», если не утрата прежних идеалов и пока ещё отсутствие новых?.. увы, и природа не терпит пустоты, и пока нет достойных ценностей, занимают место другие и худшие – любостяжание, высокомерие и т.п.
Подлинное счастье Померанца, как представляется, наверняка выстраданное, особенно если учесть, что лёгкого счастья, вообще говоря, не бывает.
Никто никогда не может сделать счастливым другого, потому что каждый необходимо должен    выковать своё счастье сам, потому что, поистине, «счастье в тебе самом» (Пифагор) и потому, что  счастье, как птицу, невозможно удержать в руке. Возможно, счастье не то, когда человеку только хорошо, но когда у него возникает чувство обретения себя самого. Эта мысль, как представляется, выражена в замечательных строчках Тютчева:
Когда на то нет божьего согласья,
Как ни страдай она, любя, –
Душа, увы, не выстрадает счастья,
Но может выстрадать себя… [12, с.174]

«На чем основана крепость патриархальной семьи? На традициях, не всегда хороших… Что изменилось за 15—20 лет? Почему сама идея счастья попала на скамью подсудимых? Я думаю, непосредственный личный опыт остался тем же; но изменилось общество. Рассыпалась связка ценностей и целей, где рядом со счастьем, перекликаясь с ним, были долг, достоинство, вера в лучшее будущее и т.п. Связка, в которой ни одна ценность не была всемогущей, а все поддерживали друг друга и ограничивали друг друга. Эта связка слабела, слабела и наконец совсем распалась, как веник на отдельные прутики. И люди стали хвататься за отдельные прутики. А каждый прутик по отдельности легко сломать. Взамен распавшейся советской связки нам широко раскрылся Запад. Но там медленно развивался другой кризис, частью которого (острой формой болезни) был и наш российский кризис. Право на поиски счастья было официально записано в текстах американской революции, более 200 лет тому назад. Но в этих текстах была записана и воля Божья. Для американских протестантов это не было простой фразой. Бог велел Адаму в поте лица своего зарабатывать хлеб свой, а Еве в муках рожать детей. Никаких контрацептивов, никакого вольного секса. Право на счастье означало право на свой участок земли, на свой малый бизнес, на выбор подруги по своей воле, но при общей вере в Бога и общем понимании семейных обязанностей. Идея счастья в этих условиях вдохновляла на труд и помогла создать гигантскую промышленную державу.
Потом общество производителей, шаг за шагом, превратилось в общество потребителей. Труд перестал быть радостью, радость переместилась в досуг. И из связки ценностей выпал, стал самостоятельным прутик счастья, и счастье стало мыслиться как непрерывное наслаждение, как сладкая жизнь (выделено мной – В.Г.).
Известно, что при продолжительной жаре белые грибы становятся ядовитыми. Так произошло с идеей счастья — и с другими идеями. Всякая идея, ставшая идеологией, подмявшая под себя другие идеи, становится отравой. Например, идея справедливости. Из нее логически вытекает террор против несправедливых, оставшихся безнаказанными, и против всего несправедливого порядка. Благородная Вера Засулич стреляет в генерала; а дальше пошло-поехало: верующие ирландские католики взрывают девочек-школьниц в Тауэре. Верующие мусульмане взрывают автобусы с женщинами и детьми в Израиле...
Значит ли это, что справедливость сама по себе перестала быть добродетелью? Нет, не перестала! Но надо быть с ней осторожным. Иначе она легко становится, по словам Волошина, «самой кровавой из добродетелей». Всякая добродетель, всякая ценность хороша только в связке с другими и до тех пор, пока она не стала самодержавной идеей, idee fixe».


4. «Искусственные стимуляторы» счастья

Язык бытия понятен каждому живущему и самые прочные вещи чаще всего самые простые. И как всегда было в истории,  битие до сих пор во многом определяет сознание. В каком плане? Например, в плане того, что мы живём в обществе, где никто никому не верит. А коль так, то о каком сознании можно говорить, разве только о сознании великого человека, увы, и здесь «лицом к лицу лица не увидать», и в нём часто находят недостатков не меньше, чем достоинств. Опять же, каждый судит по себе, а ведь известно, что человек несравним, никого ни с кем нельзя сравнивать, не обидев другого.
Увы, современнику гордиться нечем, парадокс: казалось бы, всё есть, а чего-то нет. Этим чего-то и оказывается счастье, возникает вопрос: зачем всё, если нет главного?..
Всякая система давит, но человек, получивший полную свободу, скоро ощущает свою ненужность и оставленность. Увы, прежние ценности растерялись, а новых мы пока не нашли, так и живём, «без любви и смерти». Г.С. Померанц делает очень важный, на наш взгляд вывод, характеризующий современное состояние социума: «общество производителей, шаг за шагом, превратилось в общество потребителей. Труд перестал быть радостью, радость переместилась в досуг. И из связки ценностей выпал, стал самостоятельным прутик счастья, и счастье стало мыслиться как непрерывное наслаждение, как сладкая жизнь».
«Писатели с грустью вспоминают «счастливую невозвратную пору детства», когда счастье вспыхивало от самого ничтожного повода и без всякого повода. Потом рассудок загоняет воображение в угол, и от огромного материка счастья остаются только островки. «Три счастья знаю я в этой ахинее, – пишет современная поэтесса Людмила Чумакина, – три осознанных счастья: первое – выздоровление на подушке, когда в трёх метрах от лица блестят корешки книг и обманная струйка силы пробивается через тромбы и ленивую кровь в вялых сосудах, обманом возбуждая радость жить и знание как жить – обманное тоже.
Второе счастье, конечно, самое совершенное – любить, но так… бесконечно, как только оборвалось в любви, только пригрезилось…
Третье счастье у меня самое сложное, вернее сложенное из трёх ощущений: слушание безлюдного моря, степи, дерев – это как встреча с Богом – на видишь, а узнаешь… Три моих счастья. Я их не путаю с радостью и довольством. И никому не советую путать».
Но как понимает счастье сам Г.С. Померанц и что оказывается решающим для его понимания философом? «Счастье всегда — остров. В тяжелые дни, когда чувства счастья нет, ребенок плачет, а у взрослого действует воля, действует долг. (Перед собой, перед другими, перед Богом.) Писатель Анатолий Бахтырев говорил, что не может «жить в плохом настроении». Он искал «искусственных стимуляторов» счастья и умер тридцати девяти лет от алкоголизма.
Но иногда человек, совершенно потерявший способность к счастью, вдруг обретает ее заново. Жюльен Сорель счастлив перед казнью. Пьер Безухов счастлив в плену. Можно выучиться тому, что дает счастье: работе любви и созерцанию красоты. Можно увидеть образ и подобие Бога в человеке и десятки лет испытывать счастье бесконечной нежности от простого прикосновения друг к другу...»
Истины не новые, однако, требуют повторения. Следовательно, как представляется, при утрате идеалов, необходимо вернувшись назад, вновь обратиться к тому, что было, как об этом и пишет мыслитель, философ и культуролог Г.С. Померанц.
«Из островов счастья, указанных Чумакиной, первый — только миг перехода. О нем хорошо писал и Анатолий Бахтырев: «Улица, весна, иду танцующей походкой. И беречь эти первые минуты, откуда бы ни возвращался. Из больницы, из карцера, из эвакуации в Москву, из тюрьмы в Ленинград, в деревню и даже из отделения милиции». Миг перехода немного похож на «высший миг» Фауста, на счастье первопроходца, ученого, на счастье нелегко давшегося открытия. Но нечаянное счастье перехода — даром брошенная милость. Она не заслужена, не связана с волей к пути, на котором откроются новые острова счастья. Вспышка, а за ней провал.
Архипелаг счастья сам собой не дается. От острова к острову нужно плыть и плыть. И ересь не в желании счастья, а в желании счастья дарового и вдобавок подаренного каждый час наново. Это ересь не новая, она возникла и стала философией еще в древности, при распаде архаической эллинской культуры, и тогда же получила имя гедонизма (выделено мной – В.Г.).
И в архаическую пору всё было связано. Счастлив был человек, ставший героем своего полиса. И когда Крез спросил Солона, кто самый счастливый человек на свете, Солон назвал имена юношей, павших в бою за отечество. Потом человек выпал из архаического роя, стал атомом, окруженным пустотой. Эта теория возникла не из физики, а из зачаточной тогдашней социологии, и была только опрокинута на физический мир, с переносом порядка человеческого бытия на порядок космоса. Из атомизма Левкиппа, Демокрита и Эпикура логически вытекал гедонизм. Если человек — изолированный атом, если нет ничего высшего, то о чем же думать, кроме наслаждений? То, что Демокрит назван смеющимся философом, уже содержит в себе зерно гедонизма. Из этого зерна выросло учение Эпикура, перенесшего акцент с натурфилософии на этику и создавшего гедонизм как разработанную теорию.
Теория гедонизма, как всё греческое умозрение, не была вульгарной. Эпикур прекрасно понимал, что чувственные наслаждения ведут к страданиям, и советовал избегать таких наслаждений и находить удовольствие и созерцании красоты, в беседах с друзьями и великодушии: ибо приятнее давать, чем получать. Но вне узкого круга философов эпикурейство приобретало довольно мрачные формы. Можно судить о них по образу Клеопатры в «Египетских ночах» или по исторически достоверному образу Нерона, декламировавшего стихи о пожаре Трои, глядя на Рим, подожженный по его приказу.
Учителем Нерона был стоик Сенека. Он пытался передать своему питомцу другой вариант этики, связанный с другим вариантом физики. Человек, осознавший себя мерой всех вещей, не обязательно становится атомистом и эпикурейцем. Он мог чувствовать космос как целое и мысленно предстоять космосу (хотя и немому). Идеалом стоика была невозмутимость. По преданию, хозяин пытался испытать стоика Эпиктета (оказавшегося рабом) и стал ломать ему руку. «Ты сломаешь мне руку», — сказал Эпиктет, не повышая голоса. Тот не прекращал свой жестокий эксперимент. «Ну вот ты и сломал ее», — продолжил философ. Однако стоицизм вовсе не был философией рабов. Рабам редко удавалось философствовать. Философствовали свободные люди. Гедонизм и стоицизм — две философии, боровшиеся за душу человека, потерявшего Бога. Но стоицизм с трудом поддавался вульгаризации, он слишком решительно противился грубым страстям. Нерон казнил своего учителя».

5. Я и Ты, или «мыслящий тростник» и «сфинкс»

Стоицизм и гедонизм искушали и мою юность, писал Г. Померанц. То и другое нашло своё выражение  в стихах русских поэтов. К примеру, взять  «Два голоса» Тютчева:
Мужайтесь, о друга, боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!
Над вами светила молчат в вышине,
Под вами могилы — молчат и они.

Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги:
Бессмертье их чуждо труда и тревоги;
Тревога и труд лишь для смертных сердец...
Для них нет победы, для них есть конец.

Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни жесток, ни упорна борьба!
Над вами безмолвные звездные круги,
Под вами немые, глухие гроба.

Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец.
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.

Героический пессимизм Тютчева хорошо ладился с диалектическим материализмом Энгельса: «Вселенная порождает свой высший цвет, мыслящий дух, в одном месте – так же неизбежно, как уничтожает его в другом». Безликая вселенная нашла у Тютчева своё лицо, перед которым человек предстоял со своим трагическим чувством бытия, – это  лицо сфинкса:
Природа – сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.

Не было загадки, а лицо было, и было отношение Я (сей мыслящий тростник) и Ты (сфинкс). Впрочем, в иные минуты, пишет Померанц, мне близок был и Эпикур – в стоическом понимании Баратынского:
В глуши лесов счастлив один,
Другой страдает на престоле;
На высоте земных судьбин
И в незаметной, низкой доле.
Всех благ возможных тот достиг,
Кто дух судьбы своей постиг.

Мы все блаженствуем равно,
Мы все блаженствуем различно;
Уделом нашим решено,
Как наслаждаться им прилично,
И кто нам лучший дал совет,
Иль Эпикур, иль Эпиктет?

Поистине, за следующими строчками  мыслителя ощущается почти физически настоящий крик души. За их неровными волнами – глубокая душевная боль – не за себя, и даже не за своих близких, но – за большинство, за всех. За тех, которые никогда не смогут  не только не оценить, но и попросту не заметить жертвы, принесённой на алтарь простым философом и человеком.
Нет, не молоком, не водой и не красками пишутся такие строки, но выстраданы –  потом и кровью.
«Спор Эпикура с Эпиктетом возрождается во все эпохи неверия. Он идет и сегодня. Массовая культура тяготеет к грубому эпикурейству, творческое меньшинство (лишенное веры!) –  к стоицизму. Александра Мелихова можно назвать современным стоиком. Он принимает современную массовую культуру стоически, как отвратительную неизбежность, и с этой шаткой позиции пытается удержать ее от саморазрушения, убедить в красоте безнадежной борьбы с роком. Его филиппики против идеи счастья сложились независимо от Искандера; но бросаются в глаза общие черты (Здесь и далее Померанц цитирует «современного стоика» А.Мелихова – В.Г.): «Возьмем к примеру, наркоманию –  не только опаснейшую, но, на первый взгляд, и абсолютно нелепую, «противоестественную» социальную язву: человек обменивает неисчерпаемое богатство реального мира на кратковременный иллюзорный «кайф», с катастрофически высокой вероятностью приводящий его к мучительной гибели. Однако этот обмен но так уж и нелеп для того, кому во внешнем мире всё абсолютно безразлично, а потому неинтересно, кому сильные эмоции дает лишь самоуслаждение. Скажем, любовь издавна считалась кайфом очень серьезным, но – если каждое дело, каждый дар внешнему миру для тебя чистая обуза, то и любовь быстро окажется тебе не по карману. Это же сколько хлопот (с риском унизительного поражения), чтобы завоевать свой «предмет», да и победа тут же навлекает на тебя новую мороку: ты должен сделаться защитником, кормильцем... Не проще ли оставить от любви одну лишь приятную сторону –  секс? Но ведь и секс требует чем-то поступаться, хоть на полчаса ублажить и партнера, – спокойнее перейти к мастурбации, чтоб уж совсем никому ничего не давать, совсем ни от кого ни в чем не зависеть. Однако и мастурбация требует каких-то усилий, какой-то специфической готовности — ну, так сделаем укол, и будем иметь всё сразу и без хлопот.





7. Героический пессимизм Померанца

Позволю себе рискованную гипотезу: наркомания есть закономерный итог мастурбационных тенденций европейской культуры. Выражаясь осторожнее, я вижу некую преемственную связь между многовековым и столь плодотворным дрейфом литературы от эпоса к лирике и стремительным скольжением от эгоцентризма к героину. В былые времена боевую песнь слагали и пели не для того, чтобы воодушевиться и разойтись, – ее пели, чтобы воевать. Вольнолюбивой поэзией упивались, чтобы бунтовать, а любовной, чтобы любить. И когда искусство провозгласило себя собственной высшей целью, не начались ли в нем процессы, родственные тем, которые происходят с отвернувшимся от мира человеком? Может быть, ничто не должно служить целью самому себе – ни человек, ни народ, ни ведомство, ни культура? Может быть, не случайно в искусстве так часто становился королем тот, кто соглашался быть всего лишь слугой?».
Почему же, так до обидного часто как только человек начинает осознавать своё Я, как только пробудится обычно спящая совесть, как только воскреснет умершая память, как только испытает чувство стыда, так тут же торопится скорее потопить всё то в табаке, то в алкоголе, то в другом каком-то наркотике, при этом ещё цитирует поэта: «Уколоться и забыться… уколоться и упасть на дно колодца». Таким образом, серьёзное представляя смешным, неважным, мелким. Тогда точно, можно процитировав Екклесиаста, сказать: и «выкидыш счастливее его» [2, Еккл.6:3].
Пускаясь в пучину неведомого моря людских душ, философ Померанц делится самым сокровенным – мыслями. Разумеется, мысли культуролога отнюдь не оптимистичны, напротив, здесь скорее некая отстранённость и почти физическая ясность.
«Мне (текст Померанца) хочется подчеркнуть совпадение двух свидетельств, двух диагнозов: Искандера и Мелихова. Что-то накапливалось, накапливалось — и вдруг стало очевидным. Дело не только в наркомании. И не в доступности химического рая, сравнительно с сексом. Доставать шприцы и всё прочее – тоже хлопотливое дело, примитивный секс иногда обходится дешевле, отдельный атом-индивид может выбирать и водочку. (Он ещё не жил, а уже жить не хочет – В.Г.). Страшен весь клубок дешевых развлечений. Но наркомания, вместе со СПИДом, многократно ускорила процесс распада культуры. Если западная цивилизация не встряхнется, не найдет сил для возрождения, — Китай, расстреливая торговцев наркотиками, без выстрела выиграет четвертую мировую войну» (выделено мной – В.Г.).
Померанц почти пророчествует,  почти совсем  по Тютчеву, ибо всё развитие современной культуры грозит, увы, закатом:
Когда пробьёт последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Всё зримое опять покроют воды,
И божий лик изобразится  в них! [12, с.61]

«Черную работу проделает Черная Смерть. Страны христианской цивилизации опустеют, как некогда Западная Римская империя, и мирно (или почти мирно) будут присоединены к Поднебесной. Которая одним махом покончит и с экологическим кризисом, и с взрывным ростом населения, и с правами человека, и со СПИДом.
Единственная альтернатива искушениям призрачного счастья – путь, на котором мы встречаемся с подлинным счастьем. Я этот путь испытал. Трудность – в том, как передать свой опыт. Как передать свое чувство иерархии, свое понимание Себя как многослойного начала? Где на величайшей глубине действует Божья воля, поближе к поверхности – творческая воля и только на самой поверхности – воля к простым радостям. Которые тоже не дурны, если знают свое место».


8. Различное понимание феномена счастья

«Слово «счастье» имеет множество оттенков. Фауст, опьяненный молодостью, видит счастье в Гретхен — а потом не знает, что делать с бедной девочкой. Фауст зрелых лет ищет счастья в классическом искусстве, старик — в осушении болот. Но есть глубинный смысл, заложенный в самом слове «счастье»: со-частье, собор всех частей, целостность бытия. В противоположность участи, у-части, затиснутости в какую-то часть жизни, как в каземат. Счастье — чувство целостности, полноты бытия. Оно не может быть ровным, оно зависит от очень многих обстоятельств, оно ускользает, как солнце за тучами, а потом снова сверкает. Но оно не ложь, не обман. Ложь и обман — только в подростковых представлениях о счастье. От этих представлений отказывался Пушкин, когда писал (выделено мной – В.Г.):
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля –
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег [9, с.428].

(Строчки поэта служат и пищей уму и душе философа Померанца, и одновременно иллюстрацией его собственной мысли – В.Г.)
Я думаю, что творческий труд Пушкина сам по себе давал часы счастья. С оттенком еще какого-то особого чувства, незнакомого юности: верности чему-то высшему по ту сторону счастья и несчастья. Об этом писал и Блок:
Пройди опасные года.
Тебя подстерегают всюду.
Но если выйдешь цел – тогда
Ты, наконец, поверишь чуду,
И, наконец, увидишь ты,
Что счастья и не нужно было,
Что сей несбыточной мечты
И на полжизни не хватило,
Что через край перелилась
Восторга творческого чаша,
И всё уж не моё, а наше,
И с миром утвердилась связь, –
И только с нежною улыбкой
Порою будешь вспоминать
О детской той мечте, о зыбкой,
Что счастием привыкли звать!

(Итак, не в наслаждении, не в эпикурействе мыслитель Померанц видит человеческое счастье; и  поэтические строчки для него мерило и пробный камень, цитируя поэта, будто обращается к нему за советом и одновременно находит в стихах ответ на мучительные и «проклятые вопросы» бытия – В.Г.)
Рассеялся призрак дороги, усыпанной цветами, в розовом облаке наслаждений. Вместо него – «короткий миг и тесный», не многого стоящий. Но чаша творческого восторга, перелившаяся через край, но творческое состояние –  это, по-моему, другое имя полноты жизни, полноты бытия, то есть счастья в самом глубоком и истинном смысле слона. Самое общее во всех случаях счастья, которое я пережил, –  это, кажется, творческое состояние. Оно впервые пришло ко мне лет в двадцать, за курсовой работой о Достоевском. Оно, по-моему, приходило и на фронте как чувство полета над страхом. По большей части, поразительная ясность мысли, связанная с чувством такого полета, не находила себе внешнего выражения, но один раз я несколько часов руководил боем и делал это толково, хотя совершенно не учился тактике. Я думаю, можно назвать творческим состоянием и любовь, «работу любви» [Померанц Г.С. Работа любви. «Континент». № 94 и № 96], создание музыки человеческих отношений. Без вдохновения, без творческого состояния музыка любви так же не напишется и не исполнится, как симфония.
Есть, однако, еще нечто высшее, чем творческое состояние. Святой Силуан говорит в своих записках: «Я пишу, потому что со мной благодать. Но если бы благодать была большей, я бы писать не мог». Эту благодать, при которой ничего не напишешь, Серафим Саровский назвал «стяжанием Святого Духа», суфии называли словом «шатх». Есть легенда о суфии, к которому Бог обратился со словами: «Проси у меня всего, что хочешь!». Суфий ответил: «Мне ничего не надо, мне довольно того, что Ты есть». В сверхтворческом состоянии нет никакого стремления, никакого усилия, ничто не творится, – но преображается душа самого творца. Это не его творчество. Он здесь глина в чьих-то руках... Я думаю, слово счастье не приложимо к таким состояниям; скорее – блаженство. А может быть (беру слова у Кришнамурти), «безымянное переживание». То, что –  можно прочесть в глазах Рублёвского Спаса».


9. Улыбка счастья на Пути

«На уровне безымянного переживания человек уже не ищет счастья. У него есть нечто большее  (выделено мной – В.Г.; возможно это «большее» – нирвана – одно из основных понятий индийской религии и философии, означающее высшее состояние вообще, конечную цель человеческих стремлений). Я, впрочем, об этом только догадываюсь, судя но некоторым текстам. Но я уверен, что химия этого безымянного переживания не дает; хотя экстаз или нечто вроде экстаза может дать. Некоторые племенные и восточные культы пользуются архаической химией, чтобы дать экстатическое переживание религиозных символов. Будда отверг этот путь (существовавший и в его дни); он, видимо, считал химический экстаз чем-то иным, сравнительно с просветлением; а также не считал экстаз необходимым для каждого и за любую цену; и, наверное, предвидел неизбежные злоупотребления опасным средством. Оценка архаических техник экстаза в архаических обществах — дело науки. Ритуальные напитки могли иногда применяться веками без пагубных последствий. Но эти примеры из прошлого не оправдывают своевольные эксперименты с наркотиками в современном обществе, где нет никакой иерархической дисциплины и каждый сам себе хозяин.
Об экстазе трудно говорить. Есть несколько форм его — с видениями, созерцанием нестерпимо яркого внутреннего света и созерцанием природы, даже городской улицы, но подсвеченных изнутри. Есть различие степеней глубины — от самой большой, преображающей человека и сразу дающей новое направление его жизни, до случайной вспышки, оставляющей только тоску по новым вспышкам (Кришнамурти считал эту тоску соблазном). Очень многое зависит от строя души, испытавшей экстаз, и строя культуры, с которой душа связана. Экстаз дает толчок, но как бы по разным рельсам. Экстаз в часы любви углубляет любовь, в часы молитвы и медитации — углубляет молитву и медитацию. Экстаз открывает христианину лик Христа, а индуисту — богиню Кали. Вне культа, вне любви, вне созерцания природы экстаз — своего рода мастурбация, разрушение божественной связи вещей своевольным поиском удовольствий. Это соблазн. И чем больше дьявол даёт, тем больше он возьмёт. Героин дает больше водочки, и плата за химический экстаз взимается быстрее... (выделено мной – В.Г.).
–  Ну и что же? –  возразит мне умный наркоман, герой повести А. Саломатова «Синдром Кандинского». –  «Неисчерпаемое богатство реального мира!» –  Где Мелихов его взял? Чем его «Роман с простатитом» лучше моего романа с дьяволом? Разве что длиннее... Всё в этом мире иллюзия. И дьявол –  иллюзия, и Бог. И то, что называют реальностью, –  тоже иллюзия, сон. Долгий, скучный сон, тягомотина, от которой хоть в воду броситься...
Атом, окруженный пустотой, сделал свой выбор. И ему решительно нечего возразить. Человек перестал себя чувствовать рабом Божьим, рабом Долга, и не научился чувствовать себя сыном Божьим, воплощением воли Целого в дробном мире. Нет у него ни чувства иерархии желаний, ни чувства задачи, голоса сократовского демона. Всё, что я могу сказать, для него не имеет смысла. И все-таки я повторяю: счастье –  дар Божий на Пути. Путь задается изнутри, из глубины, стремление к которой поддерживается культурой. На глубине, в одной связке –  и нравственная воля (долг), и чувство собственного достоинства, и воля к любви со всеми ее трудами, и воля к жертве во имя высшего  (выделено мной – В.Г.).
Желание счастья, улыбки счастья на Пути, подсказанном из глубины, не было разрушительным. Оно стало разрушением общества и саморазрушением, когда распалась «ценностей незыблемая скала» и массу захватил «гедонистический реализм» телевизионного экрана, поток видеонаркотиков (об этом хорошо говорил Эрнст Неизвестный в своем выступлении в Ко (Швейцария), летом 1997 г.).
Убивает счастье, ставшее синонимом сладкой жизни. Эту новую реальность, реальность ночных телепередач, почувствовал Искандер, почувствовал Мелихов. Все, что они говорят о счастье, не имеет никакого отношения к полноте жизни, к творческому состоянию, к радости от преображения желаний, когда вместо задуманной цели вдруг достигается Божья цель.
Мелихов ошибается, считая источником зла сосредоточенность на внутреннем, на переживании — в ущерб делу. В анализе причин катастрофы он так же неточен, как Искандер. Упор на внутреннем, в ущерб внешнему, не обязательно создает сибарита. Тот же упор — у аскета. Но внутренняя жизнь аскета воспитывает волю, а не разрушает ее. Так это в любом вероисповедании, в том числе — в православном «умном делании» (то есть в делании, внешне не выявленном, остающемся в уме). Умное делание выводит на снежные вершины духа, где сам вопрос о счастье исчезает, уступает место другому: о богооставленности и благодати. Место счастья — пониже, где «рощи, зеленые сени, где птицы щебечут, где скачут олени». И еще ниже, где «люди гнездятся в горах», в трущобах больших городов возник призрак сладкой жизни. Беда не в избытке, а в недостатке подлинной, иерархически выстроенной внутренней жизни. Если нет иерархии, если всё вынесено на плоскость, различие между деятельной жизнью Мелихова и саморазрушением наркомана сводится к произвольному выбору: ты любишь химию, я люблю яблоки.
Новое время началось с бунта против средневековой аскезы во имя земного счастья. Но оказалось, что без прицела «выше счастья» подлинное счастье сползает к счастью призрачному, к сладкой жизни. Мы вынуждены заново открыть, что созерцание, медитация, молитва — накопление творческой силы, накопление творческого состояния, полноты жизни. Как бы ни достигать этого — физически карабкаясь в гору, откуда открывается красота мира, или внутренним карабканьем. Молитва и медитация — такое внутреннее карабканье, подъем на внутреннюю высоту, с которой дробный мир схватывается одним божественным узлом. Подлинное счастье неотделимо ото всего этого, от возвращения к цельности.
Нельзя удержаться на уровне, где встречаются острова счастья, оазисы счастья, без стремления выше счастья, без внутреннего усилия вверх по шкале ценностей».



10. Определения счастья Померанца

«Счастье — итог пути, который каждый должен пройти в одиночку. Даже счастье любви невозможно без одиноко накопленного чувства тайны. Рильке писал Цветаевой: «Боги обманно влекут нас к полу другому, как две половинки в единство. Но каждый восполниться должен сам, дорастая, как месяц ущербный, до полнолунья». Это дорастанье можно продолжить вместе, но начинать — непременно самому.
Счастье творчества — в самом творчестве, даже без признания, без успеха. Счастье любви — в самой любви, даже без взаимности. Способность к этому — часть той тайны, которой обмениваются любящие.
Счастье любви, счастье творчества, победы над препятствиями — не кайф, а путь, сквозь боль и труд, как счастье матери.
Счастье — соединение внутреннего огня с топливом. Слабый огонь гаснет без сухих щепок. Сильный огонь охватывает и сырые бревна.
Счастье грозит исчезнуть каждый день, и каждый день за него надо бороться. Две или три повести Грина кончаются словами: они были счастливы и умерли в один день. Это редко случается в жизни. Невозможно уберечь счастье от ударов судьбы. Что делать, если Эвридику укусила змея? Из самого счастливого Орфей становится самым несчастным. Он идет в подземное царство, но Эвридику оттуда не вывести.  (определения счастья, свидетельства чистой мысли Померанца, выделены мной – В.Г.).
Орфей выносит из Аида новое, более глубокое понимание жизни, полноты жизни, полноты счастья — сквозь смерть. Орфей выносит из Аида внутренний огонь не мыслимой прежде силы. Зрелая душа на всё отвечает любовью.
Одного хасидского юродивого спросили: как это можно  принимать горькое как сладкое? Юродивый ответил: я не встречал в жизни ничего горького. Спрашивающие остолбенели. Они видели больного нищего старика (его звали Зусей), но он был счастлив.
Я запомнил лицо женщины, которую показали по телевидению на одну минуту (шел опрос публики, как она справляется с инфляцией). Женщина ответила: «Я молюсь, и мне хорошо». Ее лицо сказало мне, что она не лжет. Ей было хорошо.
Есть тайный смысл в поговорке: «дуракам счастье». В Евангелии некоторых дураков назвали нищими духом. Блаженны те, которые опустошили себя перед Богом, и Бог наполнил их.
Что значит счастье?
Счастье — это не я.
— Исчезновенье «я».
Совсем чиста душа моя,
совсем порожняя посуда,
в которую втекает чудо
из половодья бытия.
«Не я, не я», а только это
живое половодье света,
наплыв проточного огня.
Есть только он, и нет меня!
Вопросы? Но к чему вопросы,
когда костер души разбросан
по всем мирам, и угольки его то здесь,
то в поднебесьи, — то звездной россыпью,
то смесью лесов весенних и реки!..
О, этот ветер меж мирами,
раздувший маленькое пламя
души за страны, за края!
Великий ветер благодатный — мой дух...
Так этот необъятный
И вездесущий — это я?!
[З. Миркина]
Наше спасение — в глубине, где вовсе не каждый миг высший. На этой глубине человек, отбросив иллюзии, остается один на один с проклятыми вопросами, со страданием и смертью. Но я не променяю зарю, которую надо ждать, на электричество, вспыхивающее от нажатия кнопки. Я верю в зарю, и я не раз видел ее (выделено мной – В.Г.; и здесь нельзя не согласиться с мыслителем, ибо совершенная техника, «нажатие кнопки», совершенно лишает своего создателя души).
Счастье — это не суррогат жизни. Это сама жизнь, открытая глубине, со всеми ее бедами, но и с той силой, которую дает глубина. Бог, скрытый в глубине, не страхует нас от несчастий, но он дает силу переносить несчастья и, потеряв всё, начинать жизнь заново. Продолжая путь, мы опять должны войти в темное ущелье, но знаем, что выйдем снова на свет и обрадуемся свету и эту радость будем нести сквозь тьму — до следующего взрыва света».
 

Некоторые выводы
 
Вот и всё. Ни убавить, ни прибавить, когда каждое слово – на своём месте, когда каждый вздох очевиден, когда каждый удар сердца – как удар колокола. Лучшие люди не нуждаются в защитниках.
Просто слишком долго, мучительно долго, и слишком медленно, мучительно медленно подходишь к пониманию очевидных, на первый взгляд, вещей. Точно по слову Померанца: «Пока сам что-то не поймёшь, не заметишь, что это сказали другие».
Из эссе Померанца с очевидностью вытекает тот факт, что истинное или подлинное счастье – это всегда бесконечный и постоянный, неостановимый и возобновляемый труд души, совсем как сказано в стихотворении Н. Заболоцкого «Не позволяй душе лениться»:
Не позволяй душе лениться!
Чтоб воду в ступе не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!

Гони её от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому
Через сугроб, через ухаб!

Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в чёрном теле
И не снимай с неё узды!

Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от забот,
Она последнюю рубашку
С тебя безжалостно сорвёт.

А ты хватай её за плечи,
Учи и мучай до темна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.

Она рабыня и царица,
Она работница и дочь.
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!

А всё, что легко даётся, увы, по-прежнему недорого ценится. И всему нас учат древние, учась у них, мы ищем себя – сегодня – через века!
Понимание  слова «счастье» беспредельно, как мир, как океан, как вселенная. Это, например, и приход весны, и капли дождя на лице и первый снег, и метель, и штиль. Впрочем, последнее – реже всего, недаром ведь – и снова в века – звучат строчки поэта:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслаждения –
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог [10, с.483].

Другой поэт из другого века ту же мысль выразил, как это и должно быть, иначе.
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнёт ковыль…[3, с.240]

Поэту многое позволено, но за это он и платит высокую цену, страшно высокую цену, часто – жизнью, успевая мелькнуть, как метеор на ночном небосклоне, увы, нечасто поэту даётся судьбой долгая и счастливая жизнь.
Однако, мысль Померанца вовсе не нова, когда он почти свидетельствует о наступающем и грядущем упадке культуры. И как представляется, философ для иллюстрации вполне мог воспользоваться и другими поэтическими откровениями. Например, такими.
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее – иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Богаты мы едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно-малодушны,
И перед властию – презренные рабы.
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между плодов, пришлец осиротелый,
И час их красоты – его паденья час!

Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши  наслажденья,
Но юных сил мы  тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщения,
Мы лучший сок навеки извлекли.

Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережём в груди остаток чувства –
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастия, без славы,
Глядя насмешливо назад.

Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдём без шума и следа,
Не бросивши в века ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит  презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом [5, с.168-169].

Философская поэма в одном коротком стихотворении. Без предисловия и заключения, но тем не менее, включающая в себя целую ЖИЗНЬ целого поколения. И, как оказывается, не одного поколения, а десятков и, может быть, сотен поколений.
Другое стихотворение Лермонтова ещё короче, но разве позволительно говорить о поэтическом творении что оно длинно или коротко?.. И какими единицами до сих пор измеряется величина таланта?.. Но между прочим, и поэт Лермонтов, и философ Померанц думают и пишут, как представляется, об одном.
Зачем напрягаться?.. «...Не проще ли оставить от любви одну лишь приятную сторону –  секс? Но ведь и секс требует чем-то поступаться, хоть на полчаса ублажить и партнера, — спокойнее перейти к мастурбации, чтоб уж совсем никому ничего не давать, совсем ни от кого ни в чем не зависеть. Однако и мастурбация требует каких-то усилий, какой-то специфической готовности –  ну, так сделаем укол, и будем иметь всё сразу и без хлопот». Только если Лермонтов «разоблачает себя» и говорит от первого лица, то философ Померанц всем своим существом почти кричит, прямо обращаясь к современникам. Но насколько же современным оказывается поэт, живший в XIX веке и наш современник Померанц!
И скучно, и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды…
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят – всё лучшие годы!

Любить… но кого же?.. на время – не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и всё там ничтожно…

Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг –
Такая пустая и глупая шутка…[5, с.185]

И если «разочарованный» Лермонтов ставит диагноз – не себе, поколению: «А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг – / Такая пустая и глупая шутка…»; то Померанц обращается к «имеющим уши» – чтобы быть услышанным.
Счастье не терпит прикосновений, недаром поэт, поистине, кричал стихом:
Я не люблю себя, когда я трушу,
И не терплю, когда невинных бьют.
Я не люблю, когда мне лезут в душу,
Тем более, когда в неё плюют [4, с.181].

И разочарование начинается  с «думанья» и со взвешивания.
Самое лёгкое – отчаяться, разочароваться в жизни, самое трудное – научиться радоваться – и здесь без Учителя и Утешителя не обойтись. «И возненавидел я жизнь: потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо всё – суета и томление духа!» [2, Еккл. 2:17], – писал древний Соломон.
«Поистине, так или иначе помогал я страждущим: но всегда казалось мне, что лучше бы делал я, если бы учился больше радоваться» [7, с.76]; тем более, что «все хорошие вещи смеются» [7, с.262], – и ещё потому, что «радость глубже, нежели скорбь» [7, с.287]. Так говорил Заратустра.
Несмотря на положение, давно ставшее аксиомой: человека нельзя сделать счастливым, – иногда в истории находились люди, обуреваемые идеей не просто осчастливить другого, но и всё человечество; на одном из послереволюционных плакатов (начала ХХ в.) так и было написано: «Железной рукой загоним человечество к счастью!». Немало было и таких, которые боролись за право  сделать людей счастливыми.
Известный режиссер Александр Миндадзе, автор многих фильмов («Плюмбум, или опасная игра», «Отрыв», «В субботу» и др.), отмеченный кинопремией «Ника», дважды награжденный призом «Золотой орёл», пять раз награжденный премией Гильдии киноведов и кинокритиков России «Золотой Овен», говорит: «Весь двадцатый век – ходьба вокруг метафорического реактора (в результате двух мировых войн было убито 100 млн. человек; по некоторым данным из-за людских потерь в Великой Отечественной войне только в СССР, то есть во всех вновь образованных после распада страны независимых государствах не родилось около 300 млн. человек – В.Г.). Бездействию сопутствует вечное опасение действия. Мы всегда были в котле, в котором давление растёт и который внезапно взрывается. Взрыв в Чернобыле был в какой-то степени ступенью к следующему взрыву – распаду страны вслед за атомом. За бездействием всегда маячит признак действия» [Совершенно секретно, № 4/287, апрель 2013 г., с.29].
Люди во все времена, хотя разными путями искали ОДНОГО, веру, истину – одну на всех и, возможно, кому-то везло больше.
Подтверждением, на наш взгляд, могут служить слова З. Миркиной, когда она говорит о том, что все религии спорят лишь на поверхности, а в глубине смыкаются – индуизм, христианство, ислам. И называет религии окнами, тогда как свет –  один. Не Я, а Бог  прежде всего и после всего. Не понимаю Сальери. Моцарту легко давалось великое, а Сальери его возненавидел. Какая разница кто написал произведение, когда главное – что оно написано и его можно слышать. Великий дар слушания музыки Моцарта Сальери поменял на своё Я, и в этом его трагедия.
Рядом со свободой всегда идёт большая ответственность. И не только за себя, но и за другого. Когда человек и поэт достигает известной высоты, он уже не говорит Я, но чаще – МЫ. Поистине, девизом  Поэта и Философа вполне могло бы стать знаменитое латинское выражение: «Aliis inserviendo [ipse] consumor» – «Служа другим, расточаю себя» – «Светя другим, сгораю сам».
Нельзя не согласиться с Померанцем, когда он отмечает, что счастье, как и любовь, не только и, может, не столько наслаждение, сколько терпение и надежда.
«Всё – суета», – Екклесиаста, это между прочим, можно понимать и как отстранённый взгляд и со стороны, и сверху, таким образом, отмечается, что очень часто человеку что-то кажется человеку очень важным, а потом посмотришь – и опять древний Соломон (названный Екклесиастом) прав.
Какой бы путь ни выбрал себе молодой человек, кем бы ни захотел стать, совершенно ясно, что он всегда будет одним из миллионов. Куда ни кинь взгляд, куда ни приедь или приди, всё уже занято, куда ни ступи – всюду штампы, протоптанные, как тропинки на лугу, миллионами ног. И куда бы он ни пришёл всюду будет лишь одним из многих. Но лучше сказал поэт: «Нет мне места на Земле – это и есть моё место».
Поэт, а равно Философ – равно в вечной оппозиции, вспомним, к примеру, строчки А.С. Пушкина из стихотворения «Поэт и толпа».
Поэт по лире вдохновенной
Рукой рассеянной бряцал.
Он пел – а хладный и надменный
Кругом народ непосвященный
Ему бессмысленно внимал.

И толковала чернь тупая:
«Зачем так звучно он поёт?
Напрасно ухо поражая,
К какой он цели нас ведёт?
О чём бренчит? чему нас учит?
Зачем сердца волнует, мучит,
Как своенравный чародей?
Как ветер песнь его свободна,
Зато, как ветер, и бесплодна:
Какая польза нам от ней?» [9, с.435]

Или  взять строчки из стихотворения  «Блажен незлобивый поэт…» Н.А. Некрасова, которые есть суть тайная исповедь.
…………………….
Но нет пощады у судьбы
Тому, чей благородный гений
Стал обличителем  толпы,
Её страстей и заблуждений.

Питая ненавистью грудь,
Уста вооружив сатирой,
Проходит он тернистый путь
С своей карающею лирой.

Его преследуют хулы:
Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья.
……………………………
Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он – ненавидя [6, с.38-39]!

Но в любом случае, несмотря ни на что, начинать всякое дело надо так же, как мы начинаем жить – с радостью, верой, любовью и надеждой.
Хотя это и было бы только началом, но что ж – этот мир для молодых, это им, крутым и бессонным, миру будущее дарить, они ещё прикурят от солнца, если только будут курить (образ Р.И.Рождественского).
Счастье, когда жизнь так начинается и продолжается, счастье, когда жизнь и заканчивается точно так же – радостью, не поддающейся описанию. Совсем в духе древнего мыслителя, который оставил потомкам такой завет, как следует жить: когда человек рождается, он плачет, а все вокруг радуются, надо жить так, чтобы, умирая, человек бы смеялся, а все вокруг плакали.
Очевидно одно: всякий лёгкий путь – обман и ведёт в никуда.  Напротив, жизнь на пределе возможностей,  постоянное духовное напряжение, хотя, может быть, и не приведёт к счастью, зато, как это представляется, является самым верным путём нему. Если нам всюду мерещится обман, если даже ясно, что все лгут, то также ясно, что и нам не избежать этой участи – обманывать самим – как обманывали нас.
Счастлив не тот поэт, который много пишет, а тот, который попадаёт в точку, точкой же является сердце человека. И если попадает, если повезёт, если непостижимым образом совпадут тысячи случайностей, если голос поэта зазвучит в сердце читателя (и читателей), тогда можно сказать, что счастливая судьба выпала смертному. Тогда, верно, мог бы он, припомнив своего гениального предшественника, процитировать поистине бессмертные строки.
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа,
Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
………………………………..
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал [9, с.586].

Поэт, конечно, не изменит мир, но его видение, вернее, поэтическое видение мира может менять его самого, поэтому он и призывает:
Работай – как будто
Тебе не надо денег.
Люби – как будто
Тебе никогда не причиняли боль.
Танцуй – как будто
Никто не смотрит.
Пой – как будто
Никто не слышит.
Живи – как будто
На земле Рай [автор неизвестен].

Недаром английский мыслитель Уильям Хэзлитт  восклицал в своём  эссе «О чтении старых книг»: «Сколько тайных мыслей разбудили эти книги, какими неземными восторгами отвечал я своим героям, в молчании склоняясь над страницей! Что же мешает мне теперь позвать их снова, чтобы они принесли мне свежее дыхание жизни, чтобы я снова мог попасть на этот  пир мысли и праздник возвышенной радости! Толкуют об «идеалах»! Единственный подлинный идеал – небесные краски Фантазии, отражающиеся в пене бурного прибоя человеческой жизни» [11, с.98].
Да, Поэты Пушкин, Лермонтов, Некрасов и Философ Померанц жили с разрывом друг от друга в век, у них различный опыт, различный словарный запас, различные образы и, вероятно, различные взгляды на мир, но СУТЬ – ОДНА. И когда Померанц пишет: «Если не будем как дети – не войдем в царство. Но современная цивилизация не может допустить детей к атомному реактору. У пульта может стоять только человек, доверху нагруженный инструктивным знанием: что, как, когда сделать. Это инструктивное знание разрушает знание целого — совершенно так, как Смешной человек разрушил счастье своей планеты. Перегруженный инструкциями, потерявший за ними самого себя, человек ищет инструкций счастья, быстро действующих таблеток счастья (телевизор, секс, алкоголь, героин). Увлекшись таблетками, увлекшись идеей кайфа, он погибает»; то он пишет о ТОМ ЖЕ САМОМ, только другими словами, хотя слова Поэта и Философа, как представляется, будут навечно вписаны золотыми буквами в истории Философии и Культуры. Поистине, нелёгкое это счастье – быть на Земле – Человеком.

Литература
1. Асадов Э.А. Избранная лирика. М., 1967.
2. Библия.
3. Блок А.А. На поле Куликовом // О русская земля! Сборник стихов русских поэтов. М., 1971.
4. Высоцкий В.С. Нерв: Стихи. Алма-Ата, 1988.
5. Лермонтов М.Ю. Сочинения в двух томах. Том первый. М., 1988.
6. Некрасов Н.А. Стихотворения. Поэмы. М., 1990.
7. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Алма-Ата, 1991.
8. Померанц Г.С. «Подлинное и призрачное счастье».
9. Пушкин А.С. Сочинения в 3-х т. Т.1. М., 1985.
10. Пушкин А.С. Сочинения в 3-х т. Т.2. М., 1986. с. 483.
11. Уильям Хэзлитт  // Корабли мысли: Зарубежные писатели о книге, чтении, библиофилах. Рассказы, памфлеты, эссе. М., 1980.
12. Тютчев Ф.И. Лирика. Алма-Ата, 1986.