Замолчанное свидетельство Одоевского о Пушкине

     Настоящих друзей всегда немного – не называют же друзьями приживальщиков; любителей порезвиться в лучах чужой славы; льстецов, умеющих быстро втереться в доверие, а потом небезвыгодно предать своего благодетеля…

     Одоевский Владимир Фёдорович был настоящим другом Пушкину.
     В апреле 1836 года, перед самым выходом первого номера пушкинского «Современника», в № 86 «Северной пчелы» (ежедневной петербургской газеты под редакцией Булгарина Ф.В. и Греча Н.И.) он с негодованием писал о том, что «Библиотека для чтения» (петербургский ежемесячный журнал под редакцией Сенковского О.И.) позволила себе обрушиться с нападками на журнал, который ещё не вышел в свет: «Стараться заранее произвольными и оскорбительными догадками вредить в общем мнении книге, которой ещё нет перед судом публики, избрать человека, коего имя... имеет в себе нечто симпатическое с любовью и гордостью народною, и взводить на него предосудительные небылицы... – вот что хуже всякой худой полемики... имя Пушкина так известно у нас, что в одном имени его заключается программа журнала, который он издавать намерен. Из сего уже неминуемо следует, что в понятиях каждого образованного читателя, между «Современником» и «Библиотекой для чтения» ничего общего быть не может».
     Вместе с Плетнёвым П.А. Одоевский В.Ф. действенно помогал Пушкину издавать его «Современник».
     В доме Одоевского В.Ф. Пушкин два раза подряд, в 1835 и 1836 годах, встречал Новый год.

     «Солнце русской поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. Более говорить о сём не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть! 29 января 2 ч. 45 м пополудни».

     Эти широко известные слова на смерть Пушкина появились в газете «Литературные прибавления к Русскому инвалиду» 30 января 1837 года, на следующий день после смерти Пушкина. Также общеизвестно, что за публикацию этого некролога Краевский А.А., как главный редактор указанной газеты, получил от министра народного просвещения Уварова С.С. нагоняй: «К чему эта публикация о Пушкине?.. Но что за выражения! «Солнце поэзии!» Помилуйте, за что такая честь?..»

     Но автором этого некролога является Одоевский В.Ф. Такую версию ещё в 1914 году выдвинул литературовед Сакулин П.Н., в последние годы жизни работавший директором Пушкинского Дома.

     Прямым подтверждением этой версии является упомянутое в заглавии настоящего эссе свидетельство Одоевского В.Ф. – я имею в виду его статью «О нападении петербургских журналов на русского поэта Пушкина», дух, стиль и лексика которой полностью соответствуют духу, стилю и лексике указанного некролога.

     Эта статья была написана осенью 1836 года, ещё до начала первой дуэльной истории Пушкина с Дантесом. Одоевский В.Ф. сделал несколько попыток её опубликовать, но все они оказались безуспешными. Так, в середине января 1837 года, до начала второй дуэльной истории Пушкина с Дантесом, Краевский А.А. вернул её Одоевскому В.Ф. с немногословной, но многозначащей запиской: «Возвращаю статью о Пушкине». Одоевский В.Ф. позднее написал на первой странице: «Писано незадолго до кончины Пушкина – ни один из журналистов не решился напечатать...»

     Эта статья была опубликована только в 1864 году (через 28 лет после написания!) в журнале «Русский архив» под редакцией Бартенева П.И. (выпуск 7-8, стр. 824-831). Информация, содержащаяся в ней, является уникальной – больше никто из современников Пушкина так честно и прямо не говорил как о причинах травли поэта в печати, так и о побудительных мотивах Пушкина взяться за издание «Современника». Именно поэтому и не желали коммерсанты от издательского дела видеть эту статью напечатанной. И, видимо, именно поэтому ни в один из тематических сборников «Пушкин в воспоминаниях современников», рассчитанных на массового читателя, а таких сборников (под разным названием) в XX веке было издано шесть, и ещё один уже в XXI веке, эта статья ни разу не включалась. 

     Тем интереснее будет ознакомиться с ней всем почитателям Пушкина:

     О нападении петербургских журналов на русского поэта Пушкина*

     «С некоторого времени у журналистов вошло в обыкновение не обращать внимания на статьи, помещаемые в «Северной пчеле». Мы не можем одобрить этого равнодушия. Не должно позабывать, что сколь ни мало влияния производилось «Северною пчелою» на публику, – «Северная пчела» есть единственная в России политико-литературная газета, что «Северная пчела» есть единственный в России ежедневный листок, что статья, которая бы осталась незамеченною в книжке, сама бросается в глаза, когда напечатана на листке, что эту статью прочтёт и человек, выписывающий «Северную пчелу» лишь для политических известий, прочтёт невольно и литератор, потому что она попадётся ему под руку.   
   
     Правда, с некоторого времени «Северная пчела» обленилась, уверенная в равнодушии своих читателей – не литераторов, полагаясь на свою единственность в нашей журналистике. Измождённая справедливыми упреками других изданий, она живёт простою корректурною жизнию, но иногда исподтишка является на сцену её тактика, и в каком-нибудь углу листа пропалзывает статейка, которую нельзя читать без негодования, и которую не должно оставлять без ответа.

     Такова, между прочим, статья, помещённая в «Северной пчеле» по поводу перевода «Полтавы» Пушкина, статья, которую можно назвать сокращением всего того, что «Северная пчела», «Сын отечества» и «Библиотека для чтения», под разными видами, с некоторого времени стараются втолковать своим читателям**.

     Здесь для людей, не следовавших за литературного тактикою некоторых журналов, надобно войти в некоторые объяснения.

     Было время, когда Пушкин, беззаботный, беспечный, бросал свой драгоценный бисер на всяком перекрёстке; сметливые люди его подымали, хвастались им, продавали и наживались; ремесло было прибыльно, стоило надоесть поэту и пустить в воздух несколько фраз о своем бескорыстии, о любви к наукам и к литературе. Поэт верил на слово, потому что имел похвальное обыкновение даже не заглядывать в те статьи, которые помещались рядом с его произведениями. – Тогда все литературные промышленники стояли на коленях перед поэтом, курили пред ним фимиам похвалы заслуженной и незаслуженной, – тогда, если кто-либо, истинно благоговеющий пред поэтом, осмеливался сказать, что он несогласен с тем или другим мнением Пушкина – о тогда! тогда горящие уголья сыпались на главу некстати откровенного. Поэт вспоминает об этом времени в «Евгении Онегине»:

Прочёл из наших кой-кого,
Не отвергая ничего:
И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят,
Где нынче так меня бранят,
А где такие мадригалы
Себе встречал я иногда!
Е sempre bene, господа!

     Но есть время всему. Пушкин возмужал, Пушкин понял своё значение в русской литературе, понял вес, который имя его придавало изданиям, удостоиваемым его произведений; он посмотрел вокруг себя и был поражён печальною картиною нашей литературной расправы, – её площадною бранью, её коммерческим направлением, и имя Пушкина исчезло на многих, многих изданиях! Что было делать тогда литературным негоциантам? Некоторое время они продолжали свои похвалы, думая своим фимиамом умилостивить поэта. Но всё было тщетно! Пушкин не удостоивал их ни крупицею с роскошного стола своего, и негоцианты, зная, что в их руках находится исключительное право литературной жизни и смерти, решились испытать, нельзя ли им обойтись без Пушкина. И замолкли похвалы поэту. Замолкли когда же? Когда Пушкин издал «Полтаву» и «Бориса Годунова», два произведения, доставившие ему прочное, неоспоримое право на звание первого поэта России! Об них почти никто не сказал ни слова, и это одно молчание говорит больше, нежели все наши так называемые разборы и критики.

     Между тем новая гроза готовилась против поэта. Он не мог быть равнодушным зрителем нашей литературной анархии, – и несчастные промышленники открыли или думали открыть в «Литературной газете», в «Московском вестнике» некоторые статьи, носившие на себе печать той силы, той проницательности, того уменья в немногих словах заковывать много мыслей, которые доступны только Пушкину, и, наконец, той неумолимой насмешки, которая не прощала ни одной торговой мысли, которая на лилипутов накладывала печать неизгладимую и которой многие из рыцарей-промышленников, против воли, одолжены бессмертием.

     Что было делать? Тяжёл гнев поэта! Тяжело признаться пред подписчиками, что Пушкин не участвует в том или другом издании, что он даже явно обнаруживает свое негодование против людей, захвативших в свои руки литературную монополию! Придумано другое: нельзя ли доказать, что Пушкин начал ослабевать, то есть именно с той минуты, как он перестал принимать участие в журналах этих господ? Доказать это было довольно трудно: «Полтава», «Борис Годунов», несметное множество мелких произведений, как драгоценные перлы, катались по всем концам святой Руси. Нельзя ли читателей приучить к этой мысли, намекая об ней стороною, с видом участия, сожаления?.. Над этим похвальным делом трудились многие, трудились прилежно и долго.
 
     В статье «Северной пчелы», подавшей повод к нашим замечаниям, эта мысль выражена очень просто и ясно: там осмеливаются говорить прямо, что Пушкин свергнут с престола (detrone), – кем? неужели «Северною пчелою»? Нет! это уже слишком!.. как? Пушкин, эта радость России, наша народная слава, Пушкин, которого стихи знает наизусть и поёт вся Россия, которого всякое произведение есть важное событие в нашей литературе, которого читает ребёнок на коленях матери и учёный в кабинете, – Пушкин, один человек, на которого сама «Северная пчела» с гордостию укажет на вопрос иностранца о нашей литературе, Пушкин разжалован из поэтов «Северною пчелою»? – Кого же, господа, скажите, Бога для, вы сыскали на его место: творца Выжигиных, Александра Анфимовича Орлова или барона Брамбеуса?*** – Но негодование полное, невольно возбуждаемое во всяком русском сердце при таком известии, исчезает, когда вы дойдёте до причины, приведённой «Северною пчелою» такому несчастию. Знаете ли, отчего Пушкин перестал быть поэтом? Рецензент, пишущий под вдохновением «Северной пчелы», в своей младенческой душе отыскал лишь следующую причину: «Пушкин уже больше не поэт, потому что издает журнал».

     Было бы смешно возражать на такое обвинение, было бы обидно для читателей, если бы мы стали вспоминать, что Карамзин и Жуковский, Шиллер и Гёте были журналистами; мы оставим в покое невинность рецензента «Северной пчелы», но обратимся к его учителям или к тем людям, которые лучше должны понимать: отчего Пушкин издаёт то, что вы называете журналом****.

     Многим было неприятно это известие; некто до того простёр свою проницательность, что разбранил «Современник» прежде его появления и написал целую статью о программе этого журнала, когда этой программы не существовало. Всё это понятно; но скажите откровенно, кто виноват в этом? Кто виноват, если Пушкин принуждён был издать особою книгою свое собрание отдельных статей о разных предметах? – Не кажется ли вам это горьким упрёком?*****

     Если кто-нибудь в нашей литературе имеет право на голос, то это, без сомнения, Пушкин. Всё даёт ему это право, и его поэтический талант, и проницательность его взгляда, и его начитанность, далеко превышающая лексиконные познания большей части наших журналистов, – ибо Пушкин не останавливался на своём пути, господа, как то случается часто с нашими литераторами: он, как Гёте и Шиллер, умеет читать, трудиться и думать; он – поэт в стихах, и бенедиктинец в своём кабинете; ни одно из таинств науки им не забыто, – и счастливец! – он умеет освещать обширную массу познаний своим поэтическим ясновидением! – Ему ли не иметь голоса в нашей литературе?

     Но где бы он нашёл место для своего голоса? Укажите? Не там ли, где каждая ошибка великого человека принимается как подарок, с восхищением? Или там, где посредственность, преклоняющаяся пред литературными монополистами, возносится до небес, а имена Шеллингов, Шампольонов и Гаммеров произносятся лишь для насмешки? Или там, где попираются ногами все живые, все возвышающие душу человека мысли, и где на их место ставится вялый, безмысленный скептицизм, даже не поддерживаемый поэтическим юмором? – Или там, где в продолжение целого года не найдёшь ни одной строчки, над которою бы можно было остановиться? Или, где нравы лучшего образованного общества осмеиваются людьми, которые не бывали и в передней? Или там, где, кажется, существует постоянный заговор против всякой бескорыстной мысли, против каждого благодетельного открытия? Или там, где не знающие русского языка хотят ввести для него свои законы и объявляют себя переправщиками всей русской и иностранной литературы? Или там, где пышные похвалы суть следствия домашней сделки для продажи собственных произведений? Или там, где творец «Выжигина» ставится наряду с Вальтером Скоттом? Или там, где путешествие на Медвежий остров ставится наряду с «Фаустом» и выше «Манфреда»?******

     Такое ли направление Пушкин должен поддерживать своим именем? Тщетные замыслы! Они не удадутся – плачьте и рвитесь, преследуйте поэта каменьями: они обратятся на вас же… – Ни одна строка Пушкина не освятит страниц, на которых печатается во всеуслышание то, что противно его литературной и учёной совести. – Да что вам и нужды до этого; печатайте, издавайте, никто вам не мешает; вы имеете свой круг читателей, людей, которые вам удивляются, свои алтари, довольствуйтесь ими – книга Пушкина не отобьёт у вас читателей: он не искусен в книжной торговле, это не его дело – его дело: показать хоть потомству изданием своего, – даже дурного журнала, – что он не участвовал в той гнусной монополии, в которой для многих заключается литература. Этот долг на него налагается его званием поэта, его званием первого русского писателя.

     Переходя от частного случая к общему состоянию нашей литературы, нельзя не пожалеть и не подивиться, по какой причине никто другой из известных наших литераторов, пользующихся всеобщим уважением, которым их таланты, благонамеренность и образованность давали бы полное право на доверенность читателей, не издают такой ежедневной газеты, какова «Северная пчела»? В этом была бы выгода для самой «Северной пчелы»; имея рядом с собою соперника, владеющего одинаковым оружием, она была бы осторожнее в своих мнениях, осмотрительнее в выборе статей, и недозрелые, ошибочные, а иногда (кто без греха?) и страстями внушённые суждения о литературных произведениях не сбивали бы с толку простодушных читателей. Когда будет конец этому литературному диктаторству? Потребность читать распространяется с каждым днём всё более и более, а читать нечего. Вообразите себе литературные мнения человека, который читает одну «Северную пчелу»! Между тем «Северная пчела» есть единственная у нас литературная газета. Вообразите себе этот хаос противоречий, самохвальства, пристрастных мнений, незнания самых обыкновенных вещей в науках и искусствах, за который читатели платят ежегодно, может быть, до 200 000 рублей. Если бы «Северная пчела» была даже отличною, учёною газетой, то и тогда для читателей вредно было бы всякой день слушать одного и того же критика, и решительно можно сказать, что до тех пор у нас не будет той благодетельной критики, которую некогда установил в Германии Лессинг, которая очистила дорогу для Шиллера и Гёте, которая способствует утверждению ясных понятий в науках и чистого вкуса в искусствах, пока у нас не будет по крайней мере двух или трёх литературно-критических газет. Кажется, требование не велико. В сём случае укор всех благонамеренных людей падает на всех тех наших умных, учёных и благомыслящих литераторов, которые видят в литературе самобытную цель, а не средство для коммерции.

     * Статья эта написана в 1836; но в то время её негде было напечатать, потому что в Петербурге не было литературных изданий, кроме тех, против которых она направлена.

     ** Относится к статье М-ского о переводе «Полтавы» на малороссийский язык Е.П. Гребенки («Северная пчела», 1836, № 162). «Мечты и вдохновения свои он погасил срочными статьями и журнальною полемикою, князь мысли стал рабом толпы; орёл спустился с облаков для того, чтобы крылом своим ворочать тяжёлые колёса мельницы!» Вот что говорилось о Пушкине!

     *** Псевдоним Сенковского, принадлежащего тогда к партии «Северной пчелы». Размолвка между друзьями и соотчичами последовала позже.

     **** Враги Пушкина называли беспрестанно «Современник» журналом – неспроста; здесь было указание цензуре на то, что Пушкин делает нечто недозволенное, ибо «Современник» был разрешён ему как сборник, а не как журнал. В настоящее время все эти проделки непонятны, но тогда могли иметь весьма важное и неприятное для издателя значение. Тогдашняя «Северная пчела», вообще весьма теперь любопытная, вся наполнена такими штучками. Поляки крепко стояли друг за друга. Вновь появившаяся в недавнее время странная мысль о превосходстве какого-то польского шляхетского просвещения над русским постоянно проводилась уже тогда в разных видах. Тогдашняя цензура не обратила на это внимания, и издания вроде «Северной пчелы» считались тогда самыми благонамеренными. Такой взгляд цензуры давал этим изданиям возможность сколь возможно чернить всё русское, и в особенности писателей, не принадлежавших к польской партии. Недаром поляков воспитывали иезуиты. Дерзость и ослепление простирались до того, что было предпринято издание нового словаря русского языка, где вводились в примеры полонизмы и варваризмы Сенковского. Первый выпуск с введением был отпечатан и пущен в публику. Такая штучка никого не удивила.

     ***** В «Северной пчеле» (1836 г., № 127–129) был помещён крайне неблагоприятный разбор 1-й кн. «Современника»; разбирал Булгарин.

     ****** Здесь идёт речь о нелепых и невежественных статьях Сенковского, которым Булгарин писал самые восторженные похвалы и сравнивал Сенковского с Гёте и Байроном. Булгарина же ставили в ряд с Вальтер Скоттом. Сенковский, плохо зная русский язык и беспрестанно употребляя полонизмы, хотел уверить, что он открыл новые законы русского языка. За это, однако ж, ему досталось от Н.И. Греча, который хотя и был одним из издателей «Северной пчелы», но держал себя поодаль от её литературных дрязгов и далеко не одобрял хвастливой заносчивости поляков, захвативших тогда в руки почти все журналы и пользовавшихся особым покровительством, несмотря на всеобщее негодование. Многие были вполне убеждены, что всё погибнет, если у городских застав снимут шлахбаумы (о сём тогда уже шла речь), а равно если будет дозволена политическая газета кому-либо, кроме Булгарина или Сенковского. Невообразимо, сколько было употреблено тонкости для уничтожения «Телеграфа». Один глубокомысленный господин, и не без веса, громко говорил, что лучше монополия в руках людей, с которыми нечего церемониться, чем распространение журналов; а между тем именно в привилегированных журналах и проводилось враждебное России польское направление, которого результаты оказались лишь впоследствии. В одной статье «Библиотеки для чтения» прямо доказывалось, что козаки были ни что иное, как хлопы польской шляхты, и это, при неимоверной строгости во всех других отношениях, спокойно пропускалось. Вообще эта эпоха невежественного и вредного польского диктаторства в нашей литературе и журналистике, ныне едва понятная, весьма любопытна и поучительна. Она ждёт своего историка наравне с эпохою Магницкого, Рунича и Фотия. Собственно, для польско-журнальной эпохи материалы готовы – в журналах того времени, начиная с появления «Телеграфа» Полевого и бури, им поднятой в польском гнезде».

     В заключении хочу обратить внимание на тот очевидный, но совсем не удивительный факт, что ситуация в литературе и средствах массовой информации в наше время мало чем отличается от описанной Одоевским В.Ф. соответствующей ситуации в пушкинское время.