Я тоже белая крыса

Сердце…
Один хирург сказал мне однажды, что это всего лишь насос, не более того. А мне кажется, сердце – это вместилище нашей души. И мне кажется, нужно слышать свое сердце. Оно говорит на всех языках, во всех мирах, сквозь тысячи миль. И оно всегда говорит правду.


Маленькая, опять слегка похудевшая, со страшным голым хвостиком и совершенно красными глазами, она сидит сейчас в клеточке на моей кухне, каждые пять минут получая самые разные лакомства.  Страх сохранился в её глазах, но, похоже, главное, чем наделил её Бог, – это все-таки любопытство. Стоит только чуть приподнять крышку клетки, она тут же устремляется познавать мир. Она привыкла уже к моим рукам, - вначале напряженно, но потом доверчиво дает  мне почесать за ушками.

Мой коллега назвал её Машкой. Назвал перед самой операцией, когда она уже лежала усыпленная на столе. Мне показалось это кощунством – давать имя в такой момент. Это была первая наша операция, и я сомневалась, что она будет успешной.

Я давно искала работу. Давно и безуспешно. То, что мне предложили в этот раз, сначала казалось спасением.  Руководитель выглядел глубоким и очень умным человеком. От него исходила аура интеллектуала. Глаза добрые, голос мягкий, разговор спокойный. Настораживала только излишняя мягкость. Мягкость, граничащая с аморфностью. Непрочность какая-то.

В мои обязанности входило оперировать крыс. Правда, об этом я узнала значительно позже. 

После нескольких встреч мы решили с шефом, что я приступлю к работе после отпуска, в сентябре. А пока был конец июля, я принимала дела на новом месте, бесконечно радуясь своему освобождению от старого. Внешне все выглядело прекрасно – я вступала в новый, очень перспективный научный проект, который, по моему мнению, не мог иметь никакого прямого отношения к опытам на животных.

Я ненавидела эти опыты. Уже много лет культивируя в душе философию добра, я не ела мяса, не любила зоопарки, презирала охоту и даже шубу свою натуральную терпеть не могла.

В отпуск я ушла относительно спокойной. Я должна была работать со стволовыми клетками. Ламинар, мягкий свет, никого вокруг, лишь ты и клетки, которых чувствуешь, потому что они живые. Ни о каких крысах мы даже не говорили.  Это была большая наука. Я пыталась убедить себя в том, что это закономерный результат моего страдальческого пути, что теперь мне непременно улыбнется удача и что мое беспредельное желание писать книги о добре и мире должно уступить хотя бы простой реальности. Вот с такими чувствами я и уезжала в Юрмалу. Лишь в самой глубине души затаилось какое-то непонятное, но очень сильное чувство, говорившее мне, что не к добру эта моя новая работа… Ну, кто может объяснить эти чувства?   

Это был необычный отпуск. Мы с дочерью, вообще, просто обожаем путешествовать, а тут впервые решились взять с собой собаку. Наш шестилетний лабрадор и не подозревал, что такое с ним возможно. Сначала жутко испугавшись, когда его одного оставили в купе, он топом постоянно намекал, что ему маловато там места. На границе он без всяких объяснений сообразил, что дела утренние нужно сделать очень быстро и бежал к поезду уже через несколько минут, как-будто знал, что поезд ждать не будет. Прибыв на такси к отелю, он вполне одобрил наш выбор, гордо ступая по ковровой дорожке. Оборачиваясь, он делал такую довольную морду, какую мы называем с дочей «сясей». Постоянные совместные прогулки в первое время даже утомляли его, привыкшего весь день проводить на диване в ожидании хотя бы одного из хозяев. Получасовая прогулка дважды в день – это все, что имеет мой бедолага, пока мы вынуждены зарабатывать на хлеб насущный.

Юрмала казалась раем. Сосны и море. Их запах и свежесть воздуха просто пьянили. Утро начиналось с прогулки по лесу вдоль моря. Пес, наверное, просто не верил чудесным переменам   в своей жизни. Когда мы вернулись, он еще долго спрашивал глазами: «Ну, почему мы оттуда уехали?» 

А пока я баловала себя этими мгновениями красоты и счастья, когда моя семья нежится в безделье и  покоях великолепной природы, стараясь как можно сильнее глушить внутри себя все более нараставшее чувство тревоги.

Это чувство выросло с кошмар, который не давал дышать и спать, когда мы вернулись домой. Такое нежелание идти на эту новую, казалось бы, такую престижную работу, что я даже пугалась себя. Привыкшая к этому времени уже доверять своим ощущениям, я понимала,  что ждет меня на новом месте новое испытание. Но все попытки найти быстренько что-то другое не привели к успеху. Я уже давно знаю, что обмануть судьбу нельзя. Все испытания предписаны заранее…

Огромное, со старыми колоннами, обветшалое, с каким-то совершенно устаревшим видом торжественной значимости, желтое здание института приняло меня в свою глотку. Душа сжалась до состояния микрочастицы. Шеф, как всегда, спокойно-мягковато- уверенный. Стареющие тетки – вечные спутницы его - они возненавидели меня с первой встречи. Я была на пару лет моложе, но полной им противоположностью во всем. Все еще молодая и красивая, я бесконечно любила жизнь, простила все обиды и возлагала на мир огромные надежды. Волна ненависти, вызванная ими, выросла вскоре до размеров катастрофы. Но эта катастрофа была не самой большой моей неприятностью.

Пока я нежилась на белом песочке Юрмалы рядом со своими детьми – дочерью и пупсом-псом, в умной голове моего шефа вырос новый план максимально рационального использования моего опыта в его научных изысках. Много лет проработав в институте сердечно-сосудистой хирургии, я хорошо знала сердце. Убравшись из мира сердечной хирургии, я наивно полагала, что самый кошмарный этап моей карьеры прошел. Но судьба ведь выжимает нас на полную катушку. Думаю, эта правда, что Бог не дает нам непосильных испытаний. Но то, что они на грани возможного – мой личный опыт.

Шеф мой вдруг просто помешался на клиническом использовании своих научных идей. Возможно, мой опыт работы в клинике подтолкнул его к этому, а может, это просто предписанный мне небом путь, который нельзя обойти. Но уже через несколько дней после начала работы мне было предписано проводить опыты на животных.
Надо было сразу отказаться. Это же противоречило всему моему нутру. Если бы был выбор, я бы боролась за запрещение опытов на животных. Ну, кто сказал, что у нас есть в этой жизни выбор?
Я. Если в вас душа, которая просит сделать выбор, не изменяйте ей. Все равно обстоятельства сложатся так, что нужно будет его сделать. Вопрос – стоит ли тянуть? Стоит ли подвергать себя лишним испытаниям? И делать лишние ошибки.
Я тянула. Вставая утром, испытывая полное отвращение к предстоящим на работе делам, давимая ненавистью ревнивых и злобных коллег, я связывала себя в плотный узел и давала этому мерзкому старому вышедшему из ума и моды институту, проглотить себя в очередной раз.
Наука. Слово, приводившее меня в трепет. Куча книг, уложенных в голове, не давших ответа на главные вопросы – как устроен мир, и как быть с ним в ладах. Наука, постигшая строение атома, родившая овечку Долли, решившая, что все болезни способны вылечить стволовые клетки… Ученые. Глубокие лица, целеустремленные взгляды, предел мечтаний – Нобелевская премия и слава. Слава. А не она ли движет этой самой наукой? Да нет. Просто это обманутые люди, считающие правдой лишь то, что можно измерить и проверить. А может даже и не так. Нельзя же совсем уж отвергать науку. Оставлю эти вопросы для других. Напишу вам просто о крысе Машке.

Она была маленькой и худенькой. Их плохо кормят. Дают им какой-то сухой концентрат, якобы содержащий все необходимое. И держат их в клетках, где очень тесно. А еще они не могут видеть, что творится вокруг. Клетки из непрозрачного пластика, сверху металлическая сетка. На сетке углубление, в нем бутылка с водой и корм. Хорошо, когда в клетке одно животное, так оно хоть как-то может передвигаться. Если их несколько, то им очень тесно. И они почти все время спят. Прижавшись друг к другу. В жуткой тесноте, полной неизвестности  о мире и своей судьбе, испражнениях, которые убирают так редко, что запах стоит невыносимый, они прижимаются друг к другу и смотрят на тебя, когда приходишь к ним, такими добрыми глазами…

Об операции на Машке я напишу чуть позже. Сначала открою вам еще одну страшную правду о науке.

Очень маленький ростом аспирант одним из первых отреагировал на то, как терроризировали меня старые тетки коллектива. Подошел и стал успокаивать, говоря, что они ко всем испытывают ненависть, что все проходят через их террор, что не стоит обращать на это внимания.    Говорил искренне, но я, давно уже читающая души, почему-то не поверила в его доброту.  Нет, он был искренним в тот момент, просто потом, когда все возрастающая ненависть перешла в войну, он шел в первых эшелонах против меня… ради карьеры. Он понимал, что пока шеф далеко, а тот был в штатах, его диссертация зависит от тех, кому я так не угодна.  Но все это мелочи по сравнению с тем, что я увидела однажды в связи с этим именно аспирантом. Перепутав комнаты в виварии,  я заглянула в одну из них,  и испытала один из самых сильных ужасов в моей жизни. В клетке сидел кролик. Чудный кролик. Перед клеткой этот парнишка, считающий себя ученым и, наверное, праведником. Кролик этот был в какой-то специфической клетке, узкой настолько, что ушки его торчали снаружи. Испуг его ощущался физически. От аспиранта веяло спокойствием, и даже его поза говорила о его уверенности, как минимум. Он квалифицированно делал свое дело. Зажав кролика в плотной железной клетке (я почему-то подумала, что она похожа на гильотину), аспирант этот иммунизировал его. Вводил ему в ушко антигены, которые затем вызовут образование антител в крови кролика. Все это время он будет жить в теснейшей клетке, где невозможно сделать ни одного нормального шага, где месяцами не убирают, будет часто сидеть без воды и еды, будет пугаться до смерти каждого входящего и удивляться морковке и листочку капусты, которые я однажды принесу…Потом его убьют, а из крови выделят антитела. Самого съедят. Эти старые хаврошки уже спрашивали о кролике к Новому году… Я никогда не забуду, как трясся  тот кролик в той жуткой клетке. Трясся так, что клетка ходила ходуном. И какой ореол ужаса наполнял ту комнату. Я чувствовала этот кошмар. И выдела его глаза. Он взглянул на меня мельком, но даже без надежды. Что было в том взгляде? Ужас. Весь мир и весь его ужас.

Однажды моя дочь ехала в троллейбусе за машиной, везущей коров на убой. Тощими и израненными задками они тряслись от страха, а в глазах их тоже был ужас. Безнадежный ужас, отражающий наш мир. Созданный Богом, наверное, и исковерканный нами? Мир, в котором ты, человек, считаешь себя главным.


Оказалось, моя Машка больше всего любит сладкую овсяную кашку. Ну, кто бы мог подумать? Чего я ей только не давала: хурму, помидоры, салат и другую зелень, орехи. А она обалдела совершенно от остатков овсяной кашки… Вообще, она очень мало ест, а тут хорошо пожевала. Еще она любит молоко.  Умница необыкновенная и чистюля. Туалет у нее только в одном уголке клетки. После купания в ванной она еще полчаса себя чистит. Лапками трет мордочку, словно умывается, вызывая всем этим полное наше умиление.

Я уже начинаю забывать тот день, когда мы её оперировали. Шкурка Машки не выдает никаких следов, а довольная и располневшая её мордочка говорит мне постоянно, что это создание теперь вполне счастливо. Но я должна об этом написать, этого просит моя душа. Душа, которую я предала в очередной раз, взяв в руки операционные ножницы, чтобы разрезать и крысу, и её, мою душу. Я думала, что нам с дочкой будет не на что жить, если я откажусь от этой работы. Как я ошибалась. Прошло всего три месяца, и я осознаю, что я ничего не заработала на этой работе, кроме обострения всех болезней. И боль души.
Что это было за испытание? От Бога, который хотел бы, чтобы я лучше осталась без работы в то время, чем предала себя? Может быть, если бы я именно так и поступила, я бы получила гораздо лучшее место спустя какое-то время? Может, от дьявола, завязавшего в моей карме жуткие узлы с очередными людьми. Их обязательно нужно развязывать? А может, если слушать душу, они распускаются сами? Что было бы, если бы я не согласилась на это место?  Я не знаю. Знаю только, что тогда я не написала бы этих строк. Что же, я выбрала этот путь. Сознательно, неосознанно, мы все время, сами того не подозревая, делаем в этой жизни какой-то выбор.

Для операции мы выбрали маленькую белую крыску, смотревшую на нас с любопытством. Я не выбирала, этот момент слишком тяжел для меня. Это делали коллеги. Но то, что она была любопытной, шустрой и даже симпатичной, я заметила.
Душа сопротивлялась, как могла. Я глушила её голос.
 
Она лежала на спинке, ножки её были привязаны так, что она выглядела распятой. Жуткое зрелище. Маленькая, белая, видевшая в жизни только непрозрачные стены тесной клетки, сухой корм и воду. О чем она думала, когда мы приходили к ней? После операции я понимала все её мысли, моя душа настроилась на её душу и я без всяких слов прекрасно знала, о чем думает и чего просит эта Божья душка в мягкой белой шкурке. А пока она лежала на столе, прикованная к нему за ножки и обездвиженная наркозом. Наркоз давать я не могу. Я не могу взять в руки крысу, когда чувствую жуткий её страх, я не могу колоть её в брюшко, когда она вырывается, пищит, мочится и обкакивается от беспомощности перед своей судьбой… Это чувство беспомощности перед судьбой. Я его тоже знаю. Оно приходит в тяжкие моменты жизни нашей, когда нам бывает очень больно, безысходно и очень страшно.

Пока Машка вырывалась и пищала, коллега мой – ветеринар, призванный по профессии своей лечить меньших братьев наших, показывал нам, как держать крысу, чтобы укол попал в брюшную полость, а не кишки. Чувство страха Машки так запало мне в душу, что, верно, выпиннет его оттуда в свое время либо её прощение, либо воля Божья, сама я от него отделаться не смогу. И почему это чувство так сильно во мне? Вот, например, шефу моему оно неведомо.


Высокий лоб нашего руководителя покрывают редеющие волосы. Много переживший человек. Но главного пережить не смог – веры в науку. Она правит им. Слепо ведомый новыми идеями, он никогда не задавал себе вопроса о возможности и невозможности применения опытов на животных. Этот вопрос просто не стоит перед ним. «Но это же нужно для людей», - говорит он мне, когда я пытаюсь заводить об этом разговор. Почему он так уверен, что именно это нужно для людей? Что без создания модели инфаркта миокарда на сердце крысы эти инфаркты у людей не пройдут. Откуда такая слепая уверенность? Почему мы считаем, что инфаркты миокарда не могут пройти у людей, если их не сделать животным?

Я уже говорила, что Машка была первой. До неё я посетила операционную в другом институте, где подобные операции уже были налажены. Сама по себе операция очень сложная. Микрохирургическая. Нужно вскрыть плевральную полость крысы, при этом легкие её смыкаются под внешним давлением, и крыса не может самостоятельно дышать. Затем достают, фиксируют сердце, находят нужную коронарную артерию, перевязывают её, создавая искусственный инфаркт миокарда. Крыса при этом очень легко может погибнуть от острой сердечной и дыхательной недостаточности. Ей делают искусственное дыхание. А процедуру перевязывания проводят как можно быстрее. Сердце крысы меньше наперстка, артерии практически не видны. Чтобы делать такие операции, нужно, вообще-то, быть ассом в хирургии. 
Хирург, учивший меня, был микрохирургом. Полнеющий добряк на вид. Немолодой уже, слово аспирант как-то ему не подходит, тем не менее, он здесь именно для диссертации. Уверенные движения, быстро вскрыл первую крысу. Наркоз делал старым лекарством, с вышедшим сроком хранения. Экономия по-русски. Крыса под ножом вскрикивает, у меня холодеет душа. «Ей же больно, - говорю, - добавь наркоз!»
- Больно, значит, жива. Дашь больше наркоза, сдохнет. Кетамин блокирует дыхание.
- Но ей же больно, - не унимаюсь я, бледнея от крысиных дерганий и писка при каждом прикосновении инструментов.
На лице хирурга нарисовано непонимание. Еще один вопрос и я буду признана ненормальной. Какое знакомое чувство, какой знакомый взгляд. Много лет назад я работала в этом институте и была признана полным психом, когда пыталась убедить хирургов, набивающих руку на собаках, прикрывать хотя бы клетку животного, ждущего в метре от стола своей очереди на операцию и видящего, слышащего и чувствующего смерть предыдущего собрата. Как они выли, эти собаки… И какое спокойствие было в глазах хирургов. И я видела их глаза. И те, и другие. Сейчас, когда я пишу эти строки, моя душа сжалась в комок и засела где-то на уровне солнечного сплетения. Она делает моему телу больно. Мне больно от этих воспоминаний. А тем людям, которым легче было признать меня ненормальной, чем прикрыть клетку, было просто непонятно. Откуда эта разница? Почему моя маленькая дочурка, увидев червячка в траве, несла его бережно в ручках показать мне, как величайшее чудо, а соседская девочка давила ножкой все, что шевелится…

Вторая крыса, которую оперировал мой знакомый и мой «учитель» умерла на столе. Перестала дышать. Это я упросила толстяка добавить наркоза… Третья выжила.

Машку вскрыли быстро. Я вскрыла. О чем я думала? О том, чтобы она выжила. Только об этом. Собралась, выкинула эмоции и спокойно достала сердце. Маленькое сердце маленькой белой крысы. Нашла чуть заметную артерию у верхушки, вошла под ней иглой, завязала узел. Положила сердце на место, оно продолжало биться. Воздух вводили крысе резиновой грушей, аппарат искусственной вентиляции легких не для нас, мы же русские. То, что началось дальше, было полным кошмаром. Микрохирург мой пользовался микроинструментами для этих операций, мы же взяли инструменты напрокат. Злобность, ревность, ненависть все более возрастающего числа старых сотрудников лаборатории, которые больше всего боялись конкуренции и наших успехов, вынуждала нас все время экономить. Слишком большие траты денег могли привести к открытому конфликту. Поэтому мы решили, что для первой операции все одолжим. Одолженные инструменты не подходили по размерам к иглам. Игла настолько мала, что держатель к ней нужен тонюсенький. Игла в форме полумесяца, длиной не больше 6 мм, а шириной тоньше миллиметра. Именно такая игла нужна для перевязки. Более толстая может сильно повредить сердце. Зашивать же крысу можно большей иглой, но у нас их не было.
Сомкнуть плевральную полость нужно как можно быстрее, крыса может умереть в любую минуту. Но при первых же стежках я понимаю, что игла не выдержит. Она гнется под толстыми носами иглодержателя и тканью мышц. Гнется и ломается.
- Сколько у нас игл?
- Еще есть.
Плевральную полость мы смыкали не меньше получаса. Груша в руках коллеги делает свои вдохи и выдохи. Иглы все сломаны, осталась одна, вся перегнутая. Я чувствую себя идиоткой. И такое бессилие. Пытаемся шить по очереди, думая, что у кого-то может получиться лучше. Но это не выход. Шить просто невозможно. Странная ситуация с точки зрения медицины – самый сложный этап прошли, а зашить крысу не можем. Находим выход – начинаем шить вместе. Я толкаю изуродованную иглу в мышцы, мой коллега хватает её и медленно вытаскивает, стараясь не доломать. Проходит еще не меньше получаса. Крыса жива. Ножки розовые, сердце бьется. На последних стежках игла ломается и пропадает в недошитой полости крысы… Смотрим с коллегой друг на друга и глаза наши говорят одно и то же: « Все, она не выживет». Но мы так хотим, чтобы она выжила, что находим на столе еще одну перегнутую иголку с малюсеньким остаточком нитки, и продолжаем шить. Я проталкиваю, он вынимает. Руки, тела и души наши работают в унисон. Нам нужно, чтобы ты жила, Машка. Во-первых, мы еще никого не убили, и нам так этого не хочется, во-вторых, в твоей жизни, крыса, судьба нашего проекта.  Стежок за стежком, конец близок, но игла опять вот-вот сломается. И вдруг – о, чудо – с очередным, почти последним стежком, гнутая иголка наша, больше похожая просто на кусочек витой проволоки, вытаскивает из полости ту самую, упавшую в неё иглу. По законам физики этого случиться не могло. По законам жизни случилось. Мы смотрим друг на друга и молча говорим: «Бог оставит ей жизнь, Бог есть».
Операция закончилась. Отмываем шкурку от крови, кладем Машку под лампу, греем. Она дышит. А мы почти нет.


Сейчас, когда я пишу эти строки, Машка сидит в углу клетки, не совсем довольная. Утром она опрокинула баночку с водой и теперь у неё мокро. Чтобы хоть что-то пописать с утра, даю ей чечевицу со стручковой фасолью -  Машке это нравится. Но спать она не ложится, все время намекает, что у неё пора сделать уборку. Иду, девочка, иду. Бросаю эту писанину и иду у тебя убираться. Давай заодно и выкупаемся.

Нужно, по крайней мере, полчаса, чтобы эта красавица отмылась после купания. Именно отмылась, поскольку теплая ванночка кажется ей извращением. По её убеждению, это её пачкает. Однако, как же ты поправилась, Маняша! Ты же прибавила вдвое! Так  скоро придется думать о новой клетке.
Но и эта клетка ведь всего неделю назад стала твоим новым жилищем.
Её нам подарили. Или дали на время. Подруга подруги моей дочери. Хорошо иметь друзей. И хорошо иметь дом. Уж я-то это очень хорошо знаю… До сих пор ведь практически бездомная.
Клетка двухъярусная. Она минимум втрое больше прежней. На верхний этаж ведет лестница. Самое главное – Машка может видеть жизнь вокруг себя, поскольку только самая нижняя часть клетки пластмассовая, все остальное – металлическая сетка. На дно я постелила опилки, которые тоже друзья принесли. Запах стоит лесной, натуральный. Думаю, Машке это тоже нравится. Весь корм я расположила на верхнем этаже, туда же поставила молоко, а вниз положила маленькое полотенце. Полотенце вызвало у Машки полный восторг. Она делает в нем норы. Иногда очень смешно спит, выставив наружу только хвостик.   Весь созданный мною порядок Мария переустроила по-своему. Корм она стащила вниз, поближе к норке. Таскала долго, еды у неё много. Мы сидели перед телевизором, когда услышали дикий грохот на кухне. Выходим и видим странную картину: крыса наша «перетащила» на первый этаж и молоко. Молоко было в крышке из под кофе. Довольно большая крышка и молока было много. Это теперь я даю всего понемногу, а в первое время просто закармливала свою крыску. Так вот, крышка эта с молоком стояла теперь внизу, причем молоко почти не пролито. Машка толкнула её, да так ловко, что молоко не пролилось. Совпадение, конечно, но нахожу, что крысы все-таки потрясающе умны.  И своевольны. Своеволие, наверное, неправильное слово, скорее, они предпочитают независимость. Ни в чем не мешаю Машке. Ты и так прошла через страшные испытания, постарайся хоть как-то быть и счастливой, и независимой. Создаю ей некоторый комфорт. Все-таки и норка-полотенце, и еда, и туалет на одном этаже – это все вместе как-то негигиенично, поэтому предлагаю Машке организовать спальню на втором этаже.  Именно предлагаю – кладу два полотенца – одно вниз, на привычное место, а второе наверх. Здравый смысл побеждает – Мария предпочитает спать наверху.

Как же она обрадовалась, когда получила новую клетку! Бегала с этажа на этаж, никак не могла успокоиться, и смотрела, смотрела на мир вокруг себя, словно впервые обрела его.
А мир вокруг неё – это моя стареющая рожа, моя замечательная дочь – добрейшее создание в мире и мой пес – всеобщий любимец и хозяин дома. Есть еще рыбки, но крыса с ними пока не знакома.

Мой пес воспринял её сначала с удивлением. Он ведь прежде не видел крыс. Мышей видел, но крыс нет.  Он иногда охотился на мышей. Конечно, мы не позволяли ему есть их по многим соображениям, но порыть в земле норку, вынюхивая мышку, мы разрешали. У него охотничий инстинкт, вряд ли можно и стоит переиначивать его природу. Просто когда чувствуешь, что вот-вот он мышку поймает, отвлекаешь его. Хорошо, что мы не развивали в нем охотничьи навыки. Я предпочитаю видеть животных, спящих в обнимку, чем раздирающих друг друга. Откуда в мире это свойство – непременно есть кого-то? Почему так сильна в животных агрессия? А в людях? Не потому ли, что некоторые из нас, а скорее, большинство, и большинство нормальных, вполне порядочных людей, воспринимают ситуацию, как должное. Вчера пила с коллегами чай. Милые люди. Ученые. Молодой, уже закончивший аспирантуру, человек, вызывающий во мне чувство доверия, и женщина, чуть меня постарше. Очень добрая на вид. От неё просто исходит дружелюбие. Как-то нечаянно задевается тема добра и зла. За столом со мной часто  возникает эта тема, потому что многих шокирует, что я не ем мяса. Я сказала, что зло – это зло и его бы надо вытеснить из мира. Дословно не помню, но сказала что-то вроде этого. Дама парировала, что мир исходно состоит из двух начал, что иначе его не существовало бы…!
Т.е. не было бы звезд без пыльных бурь, затмевающих их и уносящих живые жизни? Не было бы солнца без тьмы? Не было бы добра без зла, белого без черного, Бога без дьявола? Не может милейшее создание – газель спать под мышкой у тигра, он непременно должен сожрать её, начав с печени, потому что она самая вкусная? А мы должны смотреть это по телевизору? Не может быть жизни без смерти, судьбы без боли? И невозможно, чтобы меня приняли в коллективе, где процветают ревность, зависть и тупая озлобленность. Потому что я слишком далеко ушла от всего этого. Последнее да, в этом коллективе невозможно, а все остальное? 
Нет, я не хочу с этим соглашаться! Я хочу тотализации добра! Я хочу, чтобы мой пес однажды с любовью облизал мою крысу.

Но Фимм, так зовут моего пупсика, пока очень далек от этого.
Однажды мы возвращались с ним с прогулки. Гуляли по полю, была осень. Фимка  копался в земле, я следила за ним. Домой бежал как-то слишком быстро и был очень доволен. Обычно домой он плетется, тормозя до последнего. Я не заметила никакого подвоха. Был выходной день и доча моя законно отсыпалась. Придя домой с прогулки, я начала греть Фимке кашу. Обычно он обязательно соучавствует при этом, толкается рядом, наблюдает, чтобы мяса побольше положила, вообще, не отходит от кухни. А тут исчез в комнате и затих. Вечно уставшая, я особо не обратила на это внимания. Но прежде чем я позвала его поесть, раздался дикий крик Ксюшки (так зовут мою дочуру). Она так орала, словно ей положили гадюку в постель. Бегу разбираться. Ор переходит в хохот…
Ксюшку будить утром нельзя. Она запредельная сова. Просто экстремальный случай. Я лично сплю только зимой, и то максимум до половины девятого. Летом я просыпаюсь в пять. И балдею от начала нового дня.
И что же должен был сделать Фимм, чтобы эта девушка хохотала рано утром в постели, да еще в выходной день? Но сначала ведь был истерический ор. Естественно, если вам спросонья, положат в постель дохлую мышь! Дочка рассказывала так: пес тыкался и тыкался ей в лицо, пытаясь разбудить. Она спряталась под одеяло, он не отставал. При этом делал такую хитро-довольно-проказническую рожу. И ходил вокруг, по-особенному виляя хвостом. Ксеню это не тронуло, она продолжала пытаться спать. Тогда собака не выдержала и раскрыла секрет своего торжества, выплюнув Ксене под ноги дохлую обслюнявленную мышку. Доволен был до предела! Расстроился, конечно, когда я мышь эту спустила в унитаз. Ну, скажите, как можно было уложить в пасти мышь, чтобы я не заметила? Ухитрился. А перед Ксюшкой решил похвастать.

Первая встреча Фимы и Машки была смешной. Смотрели друг на друга с удивлением. Никогда ни тот, ни другой, ничего подобного не видели. И запах новый. Нюхались оба. А я надеялась на то, что подружатся. Нет, Фимм очень быстро оскалился. Пришлось Машу поставить повыше. Второй опыт был хуже первого – Фимм кинулся. Что его подтолкнуло к этому? Опыт, природа?
По природе он добр, скорее опыт.
Помню первый его день в моем доме. А точнее, ко мне домой.
Мы купили его, когда ему было четыре с половиной месяца. Уже крупный, черный, внешне полная копия своего отца, он вбежал в кухню, где мне его показывала хозяйка, за своим отцом, смешно ковыляя щенячьими лапами. Оба получили по сухарю от хозяйки. Я смотрела на своего будущего пса и не могла поверить, что это, наконец, случилось. Я мечтала о собаке около 20 лет. Живя в общежитиях, едва сводя концы с концами, я могла лишь мечтать, что однажды у меня будет дом, а в доме собака. В юности у нас дома была немецкая овчарка. Вообще, животных было много. Но эта овчарка была особенной. Никогда ни до, ни после я не встречала такого преданного, умного и терпеливого существа. Вот только судьба у него была не самой счастливой, может быть, как раз потому, что он был так хорош? К нам он попал, когда ему был год, от военного, который не мог взять его с собой в Германию. У нас жил лет пять, потом с ним некому стало гулять (я была студенткой и жила в другом городе), он начал болеть от недостатка движений и его отправили к родственникам моего мужа, у которых был свой дом. Там тоже он жил недолго, переходя из рук в руки. Я до сих пор скучаю по нему, и меня не отпускает чувство вины перед ним. Надо было его оставить, он так любил меня. Но я полагала, что на территории своего дома ему будет лучше. Кто же знал, что родственники моего бывшего мужа пустят его по рукам… Все время думаю, а что правит судьбами животных, какие силы. Думаю, очень злые. Если для людей определены сложные кармические взаимодействия, в которых нам очень трудно разобраться, то кто же творит судьбы животных? Они такие разные, эти судьбы. Смотрю в окно и вижу соседа, прогуливающего свою французскую бульдожку. Холодно, бульдожке купили комбинезон. Она словно понимает, что любима, даже походка её выдает балованную особу. Мой Фимм тоже не слишком обижен судьбой, хотя я не перестаю мечтать о маленьком домике с садом, где он мог бы свободно гулять, не валяясь всеми днями на диване. А что делать моему знакомому чау-чау, живущему без хозяев и дома уже несколько лет в округе? У него такие глаза, что меня нужно реанимировать после каждой встречи с ним. Он драный, хотя если его помыть и причесать, будет просто прелесть. Умен и терпелив, стоек и добр. Никогда не отвечает на агрессию Фимки, когда мы проходим мимо, просто отходит в сторону. Меня он знает. Когда уж совсем нечего есть, приходит к подъезду и ждет. Обычно в то время, когда я вывожу Фима. Стоит поодаль, просто смотрит в глаза. Я говорю ему: «Подожди меня здесь полчаса, ладно». Ждет. Возвращаясь, опять говорю ему глазами, что что-нибудь вынесу. Всегда даю ему поесть, всегда стараюсь дать что-то теплое. Приходит он редко. Только в самые лютые морозы. Словно чувствует, что у меня и без него есть рот. Однажды видела такую картину. Стоят два чау-чау, мой бездомный бедняжка и холёный соседский пес, оба практически одинаковы на вид: рыжие, пушистые, хотя мой, конечно, драный. Но какие же разные у них глаза.  Домашняя собака смотрит с превосходством, ленивый и балованный взгляд всеобщего любимца. А глаза моего бездомного друга нужно видеть, трудно их описать. Но больше всего поражает то, что смотрит он спокойно и смиренно. А еще очень глубоко.

Я уже забыла, что хотела описать первый день своего пса, точнее, его дорогу домой. И еще написать, что он по природе своей очень добр. Выбирала я моего любимца недолго. Как только появились деньги и ордер на однокомнатную квартиру, позвонила в клуб и попросила дать адрес подрощенного щенка. Породу выбрала дочь, когда ей было еще лет пять. Прочитала в журнале о лабрадорах и настойчиво просила только такую собаку. Вот сейчас я бы взяла пса с улицы, а тогда непременно хотели породистого. Почему? Теперь я не стану отвечать на этот вопрос, потому что моя собака теперь – это словно мой ребенок. Это член моей семьи. И, честно говоря, мы вообще не используем никак его родословную. А порода, да просто понравилась эта порода. Добрые они очень. Эта основная их характеристика.
Мой Фимка, а так назвали его старые хозяева, еще не умел спускаться по лестницам. Лапы его расползались, попка крутилась из стороны в сторону. Он казался таким беспомощным. Вы бы видели, как он вылетал на улицу год спустя! Полный животной энергии, вечно сексуально озабоченный, он тащил меня к выходу из подъезда так, что каждый раз я рисковала распластаться на лестницах. Носом изо всех своих собачьих сил распахивал дверь так, что та с шумом ударялась о стену. Вырвавшись на свободу, он останавливался на пороге, оглядывая округу  взглядом хозяина мира. Теперь он немного остыл. Выбегает также быстро, но мою команду «ждать» выполняет четко. Да и мудрости в нем прибавилось. Понял, что мир этот принадлежит не только ему.

В тот первый наш день Фимка бежал за старыми хозяевами, и не подозревая, что его продали… Он был несмышленным, совершенно не умел ходить на поводке, боялся и одновременно очень интересовался всем вокруг. Мы с дочерью смотрели на него, как на сокровище, а он нас просто видел рядом. С хозяевами мы расставались на вокзале, до которого они нас любезно проводили. Я взяла поводок, но когда девочка и её мама – бывшие хозяева Фима – начали удаляться от нас, щенок так заскулил и дернул, что мне пришлось взять его на руки. Его трясло. Очень сильной дрожью. В глазах был ужас. Он рвался всем своим маленьким телом к людям, которые быстро уходили от него с 250$…

Мы успокаивали Фимку, как только могли. Но мало, что помогало. Его трясло. Мы посадили его на кресло в электричке и каждую минуту целовали, гладили, кормили. Ужас в глазах малыша не мерк. Он смотрел на нас чужим взглядом, в котором смешались все его собачьи чувства. Мужчина напротив, наблюдавший как мы лелеем наше сокровище, вдруг сказал: «Как же повезло этому псу».

Выйдя из электрички, пошли улицей. Интерес к окружающему миру, который Фимка видел второй раз в жизни, а это была его вторая прогулка, видимо, слегка притушил его страх. Трясти его стало меньше, он просто бежал то за нами, то впереди нас, заглядывая в глаза и спрашивая: «Что теперь со мной будет?» Подходя к дому, встретили знакомую собачонку. Её звали Найда. Она любила нас. Особенно меня. Я кормила её уже несколько лет. Жила она на веранде соседнего дома. Собака была больна. Вся её матка была практически вывернута наизнанку, она все время кровила. Конечно, ей нужна была операция, но я могла только кормить её. Найда была довольно злобной, охраняя территорию, кидалась на прохожих. Многие не любили её, но кормили тоже многие. Ко мне она чувствовала особую привязанность. Я приносила особенно вкусную еду, никогда не забывая о ней, особенно в морозы. Еще мы кормили Босса. Так мы назвали старого-старого пса, которого хозяева выкинули из машины, проезжая мимо нашего поселка. К нам часто подбрасывали животных.  Но история с Боссом была особой. Он был настолько стар, что спина его провалилась, морда по – стариковски обвисла, зубов не было, а на шее был непроходимый след от ошейника. Сидел он, видно, всю свою жизнь на цепи.  Стал старым и ненужным. Босс бежал за хозяевами, т.е. за машиной, сколько мог. Те, кто видел и рассказывал нам потом это, едва сдерживали слезы. Выкинут он был зимой. Босс прижился у общежития, где я жила. Кормили его многие. Но нас, мою семью, он выделял особо. Летом Босс окреп, но осенью сдал. Подхватил простуду и начал чахнуть. Умирал он быстро. Мы постелили ему картонку у входа в институт и носили еду. Но Босс не ел. И очень кашлял. Помню последний его день. Я шла на работу, подходила к дверям института. Босс лежал в нескольких метрах от дверей. Шевелиться он уже не мог. Я остановилась и спросила его: «Как ты?» Он улыбнулся и пошел мне навстречу. Как я просила его не идти! Он шел. Шел, качаясь, останавливаясь, прижимаясь к стене. Шел долго. Шел с таким чувством преданности и любви, которое не дарил мне в жизни больше никто. Я стояла как мертвая. Все сжалось внутри. А сейчас, когда я пишу эти строки и вспоминаю тот день, слезы и боль души не дают мне дышать. Я подошла к нему, погладила, поговорила с ним, он сказал мне, что умирает. Я знала. Он умер через несколько часов. Мы с мужем похоронили его. Мой бывший муж, всю жизнь мечтавший об охоте, совсем не был чувствительным и эмоциональным. Но, закапывая Босса, он плакал. А дочь носила на могилку цветы. Странно, но именно с Босса я начала чувствовать связь с другим миром. Я не могу сказать, что я медиум. Просто очень часто вижу во сне умерших, иногда чувствую их души. Иногда они мне что-то говорят. Не словами, - приметами, знаками. Босс был первым. Его душа долго-долго приходила к моей, согревая своим теплом. В чем-то мы были с ним очень похожи – оба бездомные и оба на цепи… Я долго шла к своей однокомнатной квартире и долго снимала цепи.

Фимка, увидев Найду, испугался, прижался к моей ноге. Найда едва не кинулась на него, но очень быстро поняла, в чем дело. Она все поняла. Её маленькая мордочка сжалась от невообразимой боли, собачьи губы скривились, глаза потухли, хвост поджался. Найда поняла, что я взяла в дом собаку. Она даже не спросила: «Почему не меня». Она поняла, что поздно спрашивать. Вопрос этот возник у неё на лице и тут же потух. Найда знала этот мир. Она приняла эту боль почти спокойно. «Нельзя, Найда», - сказала я, когда она чуть не бросилась на Фимку. Найда отступила, приняв жизнь такой, какая она есть, и медленно побрела к своему дому. Фимка, напуганный взрослой собакой и переменами в своей жизни, мгновенно оценил, что я защитила его. Прыгнул на меня, визгнул и подарил первый преданный взгляд. Так я получила одного друга и потеряла другого. Я не перестала кормить Найду, но особой любви она мне больше не выражала. Только смирение, в котором читалась такая большая обида и боль. До сих пор не могу понять, почему мы купили Фима, а не взяли домой Найду. Хотели большую собаку, лабрадора. А Найда была маленькой, злой и больной… Скоро её отвезли на территорию садов, она уж совсем стала бросаться на прохожих. Больше я её не видела.  А чувство предательства или что-то похожее на него до сих пор живет во мне, когда я вспоминаю Найду.

Фимм подходил к своему новому жилищу. На лестнице мы встретили кота. Кот моей соседки, а теперь мы подруги, был холеным. Понтик, так его звали, был, честно говоря, противным котом, да простит меня моя подруга. Сейчас у неё другой кот, хороший кот. Понтик почему-то делал гадости. Например, писал возле дверей. И взгляд у него был какой-то злобный.  Фимка впервые в жизни видел кота. Мне самой стало интересно, что произойдет. Понтик молча стоял возле стены. Размером они с Фимом были почти одинаковы, Фимм чуть побольше, Понтика очень хорошо кормили. Фимм обрадовался. Он так завилял хвостом, так радостно визгнул и потянулся к коту. Может быть, он живший все время с отцом, а был он алиментным щенком, привыкший к компании животных, подумал радостно, что он здесь будет не один? Или доверился цвету Понтика, а они оба были совершенно черными. Или просто встреча с новым живым существом так воодушевила его? Кто теперь может знать. Знаю точно одно, Фимм по природе очень добр и никто после того моего опыта не сможет убедить меня в том, что собаки и кошки – антагонисты по определению. Нет. Фимм пошел знакомиться, пошел с чувством большой радости. Тяжелым был тот его опыт. Понтик подождал, пока Фимм приблизится и так рванул его носик когтями… Все, теперь, даже спустя шесть с половиной лет после того дня,  никакие  уговоры, дрессировка, лакомства и даже пинки не способны наставить мою собаку на путь истинный. Котов он ненавидит. Котов ищет. Чувствует. И кидается на них.

Вот и на Машку кинулся. Хотя, спустя несколько дней, он, похоже, с ней смирился.  Но ревнует. Ревнует, когда даю ей еду и особенно, когда разговариваю с ней. Животные очень любят, когда с ними говорят. Уверяю вас, такое проявление любви для них значит не меньше, а возможно, даже больше, чем кормление. Им так нравится прикосновение наших рук, ласковый взгляд. И не только животные, даже растения это чувствуют. Если я долго не говорю со своими цветами, они начинают чахнуть. Им нужна не только вода и подкормка, им нужна наша любовь.
Фимм не доел кашу. Снова безработная, я не слишком его балую в последнее время. Привыкший к хорошему мясу, он не очень-то ест дешевый фарш. Ругаю. Молча слушает. Подхожу к крысе и начинаю с ней играть. Тискаю в руках, чешу за ушками, лопочу с ней. Фимм не выдерживает. Большой своей мордой тычет мне под руки, требуя ласки. Дергаю его за ушки, хлопаю по бокам, успокаиваю, называя любимым. Я не знаю, что конкретно при этом чувствуют животные, но я чувствую себя с ними счастливой.

Фимм еще долго будет ревновать к Машке, которая, как говорит моя дочь, вряд ли понимает, почему вдруг так изменилась её жизнь. Поправившаяся, балуемая всякой снедью и нашей любовью, она спит в мягком полотенце, уже приняв как должное свою новую жизнь. Ванная её больше не пугает, она просто купается и чистится после неё. Фима она не боится. Дочь мою тоже приняла. Очень долго она её не принимала. Боялась, кусалась. Теперь они подружились. Дочь встает очень рано, в пять утра. Только так она успевает в институт. У Машки в это время пик активности. Ксюшка ворчит, что моя крыса требует жрачки и ласки в пять утра, что она меняет ей воду, дает что-то вкусненькое, разговаривает с ней. Я знаю, что она ворчит любовно. А я сплю, на работу теперь не надо – довольные, старые и злобные хаврошки вынудили меня искать другое место. И я ушла. Оставила это холодное и умирающее здание института, оставила свои идеи, оставила умного шефа, зарплату тоже. Первая моя книга, написанная год назад, до сих пор не опубликована. О чем я думаю, сидя с утра за компьютером, без завтрака, не принимавшая душ, не сделавшая зарядки, не посидевшая в йоге? О Новом годе. О годе козы, который, говорят, будет удачным для тех, кто делает любимое дело. А вам нужно это мое дело? Вчера в электричке сосед по лавке читал толстую книгу. Видя толстые книги, вообще смотря на книги, думаю теперь, что это моя недосягаемая мечта – быть опубликованной. Книга соседа заставляет ощутить реальность. Она о криминале. Какой-то детектив. Читаю, косясь в книгу и соседа тоже. Пытаюсь понять, почему печатают вот такие книги – две страницы разборок – заломали руки, вынули пистолет… Наверное, потому, что их читают. Вот сидит же рядом этот человек и с удовольствием переворачивает страницы. Дочь давно уже сказала, что мы бы, глядишь, тоже разбогатели, если бы я сочиняла хотя бы любовные романы. Ну почему я не хочу писать любовных романов?  Я хочу писать о добре. О добре, которого всем так не хватает. И о том, как его прибавить, это добро.

Я ушла с работы, о которой мечтала с детства. Мечтала быть ученым. Мечтала заниматься наукой. Мечтала узнавать первой что-то новое. Важное для людей. Трудным был этот путь. Голодным. И вот мне 42. Я сотрудник лучшего института в своей области, у меня, определенно, самый умный шеф, который работает в Америке. У меня самая перспективная о модная программа в области молекулярной биологии. Стволовые клетки. А я ухожу. И не потому, что в лаборатории окружают меня ревнивые и злобные люди. Не все ведь такие. И в этом институте тоже, и в моей группе. Да и пройдет их злобность. Ревность тоже пройдет. Не в этой жизни, так в другой. Я ухожу от детской мечты своей творить науку. Потому что я хочу творить добро. Творить своими книгами.

Я ухожу, взяв с собой свой долг перед Богом и собой – свою крысу, которую я  обещала кормить, пока она не умрет.

Я кормила её после операции. В первые дни мы каждый день навещали её, выхаживая и подкармливая. Она отошла. Поправилась. Стала веселей. Сразу после операции она не двигалась и очень долго приходила в себя. Теоретически она должна была быстрее отойти от наркоза. Но ведь даже этот наркоз мы одалживали. Кто знает, насколько он был хорош. Машка выжила, но была вялой. Она ела, но неохотно. Очень мало двигалась. Инфаркт вызывает сильные боли. Наверное, ей было очень плохо. Я приносила Маше сыр, фрукты, овощи. Но больше всего она любила свежий хлеб с маслом. Прошло около месяца после операции, и Машка стала намного активнее.
А сейчас я должна признаться в очень большом своем грехе. Мы оперировали девочку. Почему я не подумала об этом? Я вообще не хотела об этом думать. Об операциях, о боли, наносимой животным. Мне самой от этого было невообразимо больно! Я старалась спрятаться от всего этого за коллегой, который был ветеринаром. Он выбирал крысу для операции. Я, пытаясь смирить в себе все сопротивление души, предпочла не участвовать в выборе крысы.  А он выбрал девочку. Через несколько дней после операции она родила. Мы оперировали беременную крысу. Мы сделали ей инфаркт миокарда.  …
Крысята родились мертвыми. Простит ли мне это Бог?
Машка чувствовала себя все лучше. Она заметно поправилась от еды,
приносимой мною. Стала снова веселой и любопытной. Каждый раз, когда я к ней приходила, она, узнавая меня, словно спрашивала: «А что ты сегодня мне принесла». Мы баловали Машку. Она после операции узнала столько новой еды. И нашу любовь. И в мыслях наших не было, чтобы забить её на проверку сделанного инфаркта миокарда. Я бы никому этого не позволила.

Сейчас она спит. На втором этаже. Свернувшись клубочком на мягком полотенце. Даже норку делать не стала. У нас так холодно, что я включила духовку. Так-то теплее.

Лучше всего я пишу с утра. Но сейчас уже половина двенадцатого. Все, хочу принять душ и выпить кофе. А еще пора кормить птиц. Они уже несколько раз прилетали к окну. Насыплю им хлеба. Все прошлые годы покупала пшено. Теперь не могу. Оно подорожало в два раза. Хлебом кормить выходит дешевле.

Какая морозная стоит зима. Прошлая была теплой. Все время думаю о бездомных животных. Особенно собаках. Кошкам проще. Им и еду найти проще, и хозяина. И спрятаться от холодов легче. Собаки спят в метро. Хорошо хоть их не гонят. Спят, прижавшись друг к другу. Иногда кто-то бросит им еду. Когда вижу все это, все время думаю, что в мире что-то не так. Слишком люто в нашем мире. В прошлом году, будучи в поисках работы, написала в несколько международных организаций о том, что хотела бы организовать приюты для животных. Не просто приюты, а комплексы, обеспечивающие себя сами. Написала и в московское правительство. И что бы вы думали? Правильно. Сижу без работы. Международные организации отослали в российские подразделения. Оттуда не потрудились даже ответить. Наверное, боятся за свой хлеб. Хлеб у них, думаю, особый. Может, похож на хлеб одного знакомого ублюдка, который, работая в виварии, продавал мясо, положенное животным. А животные после операции получали хлеб и воду. Собаки. Которых отлавливают на улицах на опыты.

Машка окончательно выздоровела через месяц после операции. Мы стали реже её навещать. Работы было очень много. Слишком много. Я спала по пять часов в сутки. Возвращалась домой, когда дочь уже была в постели. Рано утром все начиналось заново. Литературу прочитанную измеряла килограммами…
Появилась помощница. Нужно было научить её делать операции.

Следующая крыса. Решено провести учебную операцию. Просто показать все этапы, дать девочке порезать, перевязать. Крысу после операции решили пустить на костный мозг. Жить она не будет. Крысу выбирала моя помощница. Усыпляла тоже она.  Когда он, а это был мальчик, заснул, начали.

Сердце нелинейных крыс имеет специфическое расположение артерий, оно индивидуально. Самый сложный этап операции – перевязка коронарной артерии. Нужно найти ту самую, одну артерию у всех, и перевязать строго одинаково, чтобы инфаркт и качественно, и количественно был у всех крыс идентичным. Мы отрабатывали методику. Крыс для этого брали нелинейных. Сенино, так назвала своего крысенка моя девочка, сердце было непохоже на Машкино. Маленькой артерии, ведущей к верхушке сердца, мы не увидели. Девочка моя нервничала, руки её дрожали. Первая операция. У меня другой счет операциям. Пусть прежде я не оперировала животных, но с сердцем у меня были близкие отношения. Работая в институте сердечно-сосудистой хирургии, я посетила множество операций. Стоя у головы пациента, столько раз наблюдала за операционным полем и руками хирургов, что порою, казалось, шью с ними сама. Во всяком случае, точно могу сказать, что процесс меня завораживал. Следя за руками хирургов, мысленно, проделывала то же самое. Поэтому, наверное, моя первая операция была успешной. И чувствовала я себя уверенно.
Поскольку крысу решено было усыпить, не мучаю свою девчушку и предлагаю ей перевязать то, что хорошо видно. Мне кажется, мы перевязали Сене огибающую ветвь левой коронарной артерии. Т.е. оставили без крови половину левого желудочка. После такого инфаркта не живут. Я пошла отрабатывать методику на Сениной крови, у нас не все получилось в первый раз с костным мозгом, а девочка моя осталась зашивать крыса. Шила она просто для того, чтобы научиться шить. Шила очень хорошо. По моему сигналу мои помощники должны были усыпить крысу и принести мне кости для получения костного мозга.

Я всегда работаю, как ненормальная. Я не знаю меры в работе. Это мой недостаток. Если я вижу цель и знаю, как и для чего к ней идти, пру напролом. Меня часто называли трудоголиком. Многие уважали, некоторые ненавидели, отдельные боялись. Боялись, уважали и ненавидели и здесь. Уважали те, с кем работала сейчас и раньше, ненавидели те, кто боялся конкуренции. Наш успех мог затмить чьи-то заслуги. Глупость, конечно, но разве мало в этом мире глупости. Боясь и ненавидя, они создали коалицию, целью которой было мое свержение. Мягкотелость и аморфность шефа была им знакома, а путь этот пройден не раз.

А мы пока продолжали работать. Апробировать методику на крови быстро мне не удалось, отвлекли какие-то дела. Шеф на радостях столько на меня повесил, что, как говорил один мой коллега, так грузят только ишаков и то, пока у них ноги не начинают разъезжаться… Именно столько он на меня и повесил, ноги все-таки подвели, очень скоро я не выдержала всего этого груза.

А пока я центрифугировала кровь, подошли мои ребята и стали упрашивать отпустить их домой. Было уже поздно. Выделение и введение в культуру костного мозга требовало довольно много времени. Работать, как я, могли не все. А хотели и вовсе не многие. «Крыса жива, - говорили они мне, - можно потом показать на нем инфаркт миокарда гистологически». Уговорили. Да и кости взять сама  я бы не решилась. Я мясо видеть не могу. А тут надо усыпить, а потом всего разрезать. Нет, это точно было выше моих сил. Что ж, пусть пока живет.

Вот так он остался жить, наш Сеня. Черно-белый обжора, крупненький. Глазки темные. Страшно пугливый. Никогда не привыкнет к рукам. После такого никогда…

Утром пришли навестить его. Не я, мне рассказывали. Мне было не до вивария. Я начинала «разъезжаться» под грузом валимых шефом работ. Навестила моя помощница, оперировавшая его. Крыс был плох. Сиреневого цвета, он прижимался к стене клетки, не мог двигаться, не мог даже пить самостоятельно. Его трясло, дыхание было очень тяжелым. Признаки тяжелейшего инфаркта. Вот тут до меня дошло, что же мы наделали. Зачем же было подвергать животное такому испытанию. Поили с рук, выхаживали. На удивление он выжил. Света, так зовут ставшую мне подругой мою тогдашнюю помощницу, бегала к нему каждый день. На Машку она и внимания не обращала. Дорого было свое. Как же я её понимала. Она лелеяла его, кормила, убиралась. Какая может быть гистология после такого! Нет, Света на гистологию Сеню не пустит. Я тоже. Сеня будет жить.
Я на него смотреть не могу. Люблю только покормить его, он любит покушать. Я даже взять его к себе не могу. Не только потому, что слишком тесно живу, Машка стоит на компьютере, другого места просто нет. Я не могу видеть то, что служит мне напоминанием нашей жестокости. Слаб человек. Света тоже его взять не может, она снимает комнату. Видно, доживать ему свой век в виварии.  Тяжелые чувства.

Машка спокойно спит внизу. Тепло, я опять включала духовку. Она стала такой большой, что подумываю о её диете. Она уже совершенно успокоилась и привыкла к новой жизни. Сама ко мне на руки не идет, но рук моих не боится. Ни разу меня не укусила. А Ксюшку цапнула. Познает мир. Часто стремится выйти из клетки, но, выходя, быстро забегает назад. В самые первые дни, когда она получила новую клетку, я не проверила замки. А они оказались слишком мягкими. Машка сумела открыть клетку и вылезла. Когда я вошла на кухню, крыса спокойно сидела возле клетки и даже не думала убегать. Я много раз видела эту картину в вивариях. Мышки, каким-то образом выбравшись из клетки, всегда сидят рядом и, как мне кажется, даже страдают оттого, что не могут попасть обратно. Эти животные не знают другой жизни. Они её боятся.
Мне кажется, Машка полюбила бы траву. Отпустить бы её где-нибудь в саду побегать. Боюсь, эта моя мечта вряд ли осуществится. А вот травы я ей принесу, летом. А пока ношу ветки, она любит их погрызть.

Я очень редко беру крысу на руки. Во-первых, она этого все-таки боится, во-вторых, ревнует Фимм. Хочу приучить Фима понимать, что животных много, а моей любви хватит на всех.  Первое он уже осознал, со вторым будет сложнее. У Фимки очень тяжелый опыт по этой части.

Когда собака появилась в нашем доме, у нас жил попугай. Это была девочка. Голубая девочка, купленная моей дочери в семь лет. Мы жили в девятиметровой комнате в общежитии, где мой ребенок мог играть, только сидя на кровати. Мебель была казенной: две страшные железные кровати, обшарпанный письменный стол, стул и шкаф с огромными цифрами –маркерами на боку. Комната была похожа на камеру. Общежитие на тюрьму. Холод, тараканы, вечное отсутствие горячей воды, жуткая грязь в туалетах. Там мы делали две диссертации, я и мой бывший муж. А дочь начала ходить в школу. Мы все время проводили на работе, а дочь была дома одна. Чтобы хоть как-то скрасить эту безутешную картину, я решила купить дочке попугая. Покупала на последние деньги, муж был категорически против. Но Сима, так её назвала моя маленькая еще тогда дочь, у нас прижилась. Когда мы её покупали, она сидела в магазине в очень тесной клетке с какой-то старой попугайчихой. Видно, было ей не очень сладко. Мы купили ей большую и красивую клетку с множеством игрушек. Дома, когда мы запустили Симу в её клетку, она так обрадовалась, что весь день крутилась по верху клетки вниз головой. А мы сидели и смотрели на неё, я даже есть не готовила. Дочь моя была счастлива. По природе своей довольно молчаливая и закрытая, она получила настоящую подругу. И Сима отвечала ей любовью. Меня Сима терпела. Я покупала ей трех мужей, которых эта мужененавистница так и не приняла. Я пыталась избавить её от одиночества, а оно ей было мило. Вообще, она была мерзкой птицей. На руки не шла, слов не знала, птиц, которых я ей покупала, она страшно обижала, даже в клетку не пускала. Но были у неё и достоинства. Она свободно летала по комнате и всегда сама возвращалась обратно. Она не улетала даже в открытую форточку. Она была молчаливой и редко кричала, а попугаи орут дико. Дочь моя любила её беспредельно. И эта любовь и взаимопонимание между ними с годами только росли. Симе было уже двенадцать, а дочери восемнадцать, когда мы заметили, что Сима начала сдавать. Она начала как-то ершиться и меньше двигаться. А дочь моя, ворковавшая с ней каждое утро так, как разговаривают только мать и младенец, вдруг сказала мне, что Сима, наверное, скоро умрет. Сказала так, что я поняла, это будет слишком для неё тяжело, расстаться с подругой.   

А пока Сима летала по комнате, а маленький только что купленный Фимм смиренно лежал на полу после прогулки. Сима была толстой. Я покупала ей лучшие корма, носила веточки и травы, мы давали ей фрукты и овощи. Она жила как королева. Летала она плохо. Иногда даже падала. И вот в этот раз как раз это и произошло. Она упала прямо перед пастью Фима. И что бы вы думали, он сделал? Открыл пасть и положил её туда. Мы с Ксюшей закричали так, что от нашего крика пес даже выплюнул птицу.  Она была цела, только без хвоста. Птица была приголублена, а собака наказана. И, похоже, наказана сверх меры. Фимм убежал из комнаты на лестницу. Напрасно я пыталась уговорить его вернуться, обещала мяса и даже просила прощения за наказание. Фимм понял то, что прошло у него только после смерти Симы. Он был не самым любимым в семье. Это повлияло на все его дальнейшее поведение, и понадобились годы, чтобы он поверил в искренность и силу нашей к нему любви. Симу он избегал. Никогда не оставался на кухне, если кто-то из нас начинал кормить или разговаривать с птицей. Уходил с опущенной головой, зажатым между ногами хвостом и на полусогнутых лапах. Печальное это было зрелище. Никогда оно не вызывало у нас смеха. Мы лишь старались Фимку беречь, я редко общалась с Симой. Так мы их и разделили – собака моя, попугай Ксюшкин.

Умирала Сима быстро и легко. Вечером не стала есть, взъерошилась. Ксюша очень сильно распереживалась. Брала Симку на руки, разговаривала с ней часами. Мы надеялись, что, может быть, утром ей станет лучше. Но утром состояние её только ухудшилось. Какая-то словно мокрая, она сидела на жердочке и совсем не была похожа на себя саму. Утром не пошли на работу и учебу. Даже не обсуждали это. Ксения взяла Симу на руки и говорила, говорила с ней. Сима не шевелилась. Вдруг она подняла голову, взмахнула крыльями, словно хотела взлететь, и затихла… Это было горем для моей дочери. Она совершенно серьезно сказала мертвой птице, что они еще обязательно встретятся. А я, к тому времени пережившая уже несколько смертей, как будто видела Симкину душу, вылетевшую в окно.
Хоронить шли всей семьей. Уменьшившейся семьей: я, дочь, собака. Собака все понимала. Радости она не испытывала. Просто шла рядом. Положили под моим любимым дубом. Перед тем как положить в могилку, дочь попросила раскрыть полотенчико, в которое была завернута птица. Погладила в последний раз сладкие голубые перышки. Мы долго еще плакали. А на могилку ходим часто. Разговариваем с Симкой. Где она теперь?

Больше птиц у нас не будет. Так хочет дочь. Я очень хочу повторить. Купить хотя бы канареек. Люблю их щебет, люблю держать в руках, кормить. Но дочь сказала, что она обещала Симе, что птиц у нас больше не будет. А еще она сказала, что ей теперь и поговорить-то не с кем...

Место на кухне, где стояла клетка с Симой, так опустело, что все время напоминало о нашей безвозвратной потере. Поэтому через некоторое время там обосновался аквариум с двумя маленькими черными телескопами.

Один мой приятель, побывав у нас в гостях, спросил, почему у меня все животные черные. Пес черный по двум причинам. Во-первых, я люблю именно черных лабрадоров. А потом, дочь родилась в год черной собаки…

Телескопы? Всегда их хотела. Теперь, когда первый аквариум стал им мал, а сами они стали, как говорит дочь, акулами, у них и новое жилище, и прибавление. Мы докупили в их компанию маленькую золотую рыбку. Боялись, как они её примут. Они были совершенно неразлучны, плавали все время рядом, спали вместе, буквально прижавшись друг к другу. Оказалось через год, что они мальчик и девочка. Приняли они малышку очень хорошо. Сейчас она тоже уже выросла. В данный момент они спят. Пирамидкой все в одном углу. Внизу телескоп Вася, над ним золотая Сяся, а к ним прижалась сверху Ася. Дружат мои рыбки. Так и должно быть.

А крыса у меня белая. Я, знаете, ведь тоже белая крыса. И потому, что родилась именно в год белой крысы, и потому, что чувствую себя иногда в этом мире маленьким подопытным существом.