Фортпост уходит домой

«ФОРТПОСТ» УХОДИТ ДОМОЙ

Короткая повесть о солдатах забываемой войны

Тихо и печально, будто саваном, ночью снег накрыл землю. Впрочем, назвать землей этот скалистый пятачок, размером чуть больше баскетбольной площадки, можно было бы лишь с точки зрения ненаучной фантастики. Но для двенадцати десантников мудрым командирским решением конца 1988-го года другого места дислокации в Афганистане не нашлось. Солдат, как известно, службу не выбирает. Потому и пришлось горстке бойцов считать это каменное гнездо на двухкилометровой высоте, хоть и временным, но своим домом. Сюда, на унылый выступ крутого склона у стратегической дороги к перевалу Саланг, сторожевую заставу во главе с лейтенантом Иваном Постниковым направили два   месяца назад – прикрывать торопливый марш наших колонн на Север.
Скальный гарнизон
Первые недели десантники строили свою высотную «мини-крепость» по всем правилам горной фортификации: из камней уложили брустверы, потом нарастили их до уровня стен-дувалов, затем  растянули небольшой брезентовый навес. Замкомвзвода или на солдатском сленге «замок» старший сержант Женя Бут – запорожский казачина с зелёными брызгами глаз из-под снопистых пшеничных бровей -  сразу взялся за оборудование кухни и бани. Он же принял на себя и неимоверно трудную по местным условиям задачу - добычу и сохранение топлива. С этим на скалистом пятачке дело обстояло почти как на Луне - до горизонта не наблюдалось. Конечно, уголь и дрова иногда вместе с продуктами и боеприпасами «вертушками» подбрасывали из полка. Но частенько тамошние интенданты забывали о таких мелочах, и тогда пара бойцов уходила на «материк» - спускалась на самодельном альпинистском снаряжении к дороге.  Называлось это «подшаманить», ибо от охотников требовалось немалое искусство ритуального действа по добыче у проезжающих колонн досок, брёвен, ящиков и прочего строительного и горючего материала. Особо в этом житейски востребованном промысле поднаторел сын литовского народа младший сержант без подчинённых санинструктор-пулемётчик Вайтонис. Он никогда не возвращался без добычи и умудрялся почти по отвесной скальной стенке поднимать на заставу ношу весом в собственные пять пудов.
Сначала «братишки» с проходивших колонн добром делились неохотно. Но уже спустя пару недель, после нескольких удачных огневых стычек со шныряющими вдоль трассы «духами», постниковцев зауважали, ведь на участке их ответственности фугасы  стали срабатывать значительно реже. А через месяц вернувшиеся с добычей «шаманы» рассказали, что их заставу там, внизу,  из почтения к командиру называют «Фортпост» - форт Постникова. Через несколько дней Иван, вслушиваясь в перехваченный  радистом торопливый разговор на фарси двух полевых командиров, несколько раз услышал чуть искаженное на местнтый лад это словосочетание. А потом как-то само собой повелось, что в радиообмене с полком заставу иначе и не называли...
- Крынкин, температура за бортом?, - окликнул сторожилу-дневального  лейтенант и отбросил одеяло с покрывавшей его теплой полевой  курткой песчаного цвета. Выйдя из своей выгородки, служившей Постникову одновременно и канцелярией, и спальней, он мощно вдохнул холодного воздуха и стал разминаться по системе армейского рукопашного боя.
-  Так, ниже нуля градус, тщ льнант! Вон, и снежок ровненько лежит, не подмокает, - выказывая положенную бодрость, шмыгнул носом  снайпер Сеня Крынкин - командирский «земеля» - уралец из потомственных охотников.
- Как духи в ночи себя вели?
- Не обнаружились, я и «ночником» их высматривал. Правда, километрах в пяти в сторону перевала, ближе к утру разрывы были слышны. Видать, бородатые на соседскую засаду нарвались, или на мины, - довольный своей наблюдательностью доложил Семён.
«Если им там навешали, могут и к нам тыркнуться», - спрогнозировал про себя Иван, заканчивая разминку. А  вслух для прочистки горла гаркунул что было мочи:
- Гвардия, подъем!
Начинался ещё один день их войны. Что-то подсказывало лейтенанту, что будет этот день не совсем обычным.
Постников
По натуре своей  лейтенант привередой не был - рос на рабочей окраине уральского городка, где особого комфорта жизни народ никогда не ведал и помощи со стороны не ждал. Жизнь в Рязанском десантном училище тоже строилась по спартанским традициям: «капризуля» и «умник» - там были ярлыками ругательными.  Они же царили и в парашютно-десантном полку, куда после выпуска получил распределения лейтенант Постников. Что тоже особого  комфорта для лейтенантской  души и тела не предусматривало – даже комбат имел вполне красноречивую привычку обращения: «Товарищи лейтенанты и офицеры!» Минималист в быту,  Иван стал уже за первый полковой год максималистом по службе. Считал, что его взвод непременно должен быть лучшим в батальоне. И это у него получалось, ведь, если очень чего-то хотеть – непременно сложится. Роту он под начало принимал почти одновременно с третьей офицерской звёздочкой на погоны.  Перспективы были самые обнадёживающие, и служба шла, как по маслу. Роту хвалили, её командира иногда даже поощряли, что на таком уровне случалось не часто. Но потом старлейская судьба задала косяка, и на погонах Постникова осталось всего по две звёздочки.
    Здесь, в Афганистане, после трёх месяцев обкатки в полку, когда стало ясно, что разжалованный лейтенант - командир вполне надёжный, его со взводом забросили в горы в качестве сторожевой заставы – всё своё несли с собой, скули не скули, кто тебя услышит в этом каменном мире? Вообще, Иван Постников философом себя не ощущал, но в последнее время он всё чаще задумывался  о жизненных раскладах. Вот его бойцы выскакивают под  бодрящий бутовский матерок на присыпанную первым нетающим снегом площадку заставы, и ведь у каждого в характере - что-то свое отличительное, как формула ДНК, и личные загогулины в черепной коробке. Конечно же, сказалась во всём этом и служба, даже в отдаленности не напоминающая санаторный режим. Обстрелы, засады на горных тропах, круглосуточное сторожевое бдение и быт, весьма напоминающий ежечасную борьбу за выживание. Здесь и у йогов, наверное, нервы бы слабину дали. Что же говорить о пацанах, которым и двадцать-то ещё не исполнилось, а начало их взрослой жизни пришлось на бестолковость, болтовню и лукавство времён так называемой перестройки? Объективные трудности и лишения службы, которые по уставу они должны были здесь стойко переносить, частенько усугублялись субъективным начальственным фактором с его традиционным: «Носить груглое и катать квадратное.» Но тяжкую солдатскую работу надо было делать с полной отдачей, поскольку её результат проходил по самой грани жизни и смерти – своей и других. Поэтому и держал свой поднебесный гарнизон Постников в строгости единоначального командира и справедливости старшего брата. Дисциплинарный устав со своим арсеналом взысканий на сторожевой заставе не работал. Наряд вне очереди не дашь, потому что и очереди никакой нет - все и так запаханы по полной мере. Без увольнения не оставишь - нет тут никаких увольнительных, а  «культпоход» на ближайшую горушку заканчивается, как правило, короткой, но отчаянной перестрелкой. Об аресте и говорить нечего, во-первых, до ближайшей гауптвахты было добрых три сотни километров, а во-вторых, солдатская  жизнь на этой скале была во сто крат суровее любой из самых злых гауптвахт. Поэтому за провинности бойцы получали от Постникова и Бута по большей части беззлобные оплеухи, а за серьезные проступки удостаивались чести поработать с командиром в спарринг-рукопашке на полконтакта. Было это не очень обидно, но иногда больно. Потому что при всём своём невысоком росточке и явно не широкой кости, динамичен он был, как хорошо прокалённая пружина, и столь же непредсказуем в движениях. Партнёрам в спаррингах прилетало в самый неожиданный момент и с нежданного направления.
Для философских размышлений были у Вани Постников и ещё кое-какие поводы. В свои 26 лет он уже  успел побывать и старшим лейтенантом, и командиром роты, и мужем, и отцом. Правда, все это как-то внезапно и почти одновременно накрылось медным тазом. Жена ушла к шустрому «перспективному» военторговцу, а дочку, пока муж проливал пот на учениях, отправила к тёще в Рязань. Ваня, как-то в день получки,  хотел прямо на центральной аллее городка выспросить у фаворита своей «боевой подруги» - зачем он уводит чужих жён? Внятного ответа он не дождался, а весомых нравственных аргументов, чтобы направить деятеля торговли на путь праведный, у Постникова на тот момент в голове не нашлось. И он использовал другой весомый аргумент, более для него в таких ситуациях привычный - конкретный, как гербовая печать, удар призёра чемпионата вооруженных сил по армейскому рукопашному бою. Подбежавшим на шум постовым милиционерам тоже не повезло. Они оказались не в то время и не в том месте, где надо было проявлять свою ретивость. Не помог повязать Ивана и подоспевший экипаж милицейской машины. Ушёл Постников скоротечным и техничным боем от их цепких рук и резвых резиновых дубинок.
Но востер, даже на свой подбитый глаз, оказался старший милицейского наряда - сразу признал на утреннем построении в невысоком блондине с приплюснутым носом и лучшем командире роты полка вчерашнего буйного гладиатора.
Оказалось, Постников своим «показательным выступлением» на центральной аллее наделал много шума в городской милиции. Её начальник бушевал, когда узнал, что семь его молодцов не смогли задержать одного «щупловатого офицерика». Завмаг с лёгким сотрясением мозга поспешил в травмопункт, и дело запахло уголовной статьей.
Командир полка сдернул Постникова с постели в шесть утра. На то он и командир воинской части, чтобы точно знать, у кого из его «орлов» могли быть столь жёсткие вопросы к военторговцу. А Ваня, в общем-то, и не отпирался.
- А вы бы на моем месте какао со сливкам ему предложили попить, товарищ подполковник? - попытался было «на ковре» съехидничать он.
Но комполка присек  этот всплеск постниковского колкого юмора на корню:
- В задницу тебе бы это какао вместе со сливками заклизмить для профилактики! Молодец, конечно, что десант не посрамил, выстоял против семерых. Но, смотри, если упекут - мало не покажется…
Потом в гарнизон приезжал и военный прокурор, и начальник политотдела. Разборки пошли серьезные. Комполка и его заместитель по тылу в кабинете начальника местной милиции завсегдатаями стали – задаривали того словно ордынского мурзу. В итоге до суда дело так и не дошло. Но с должности ротного снять пришлось, и от третьей звездочки у Ивана только дырочки на погонах остались. Ну и по партийной линии, соответственно, полноценный строгач с занесением. Но службу Постников после этого не забросил. Лямку взводного тянул без расслаблений, как и в первые лейтенантские годы. А через полгода его рапорт об отправке в Афган, после продолжительной, но с пониманием беседы в политотделе, был благожелательно начальством подписан.
Подобные истории из офицерских биографий грифом секретности личного дела закрыть сложно. Посему они всегда становятся общественным достоянием, а уж для подчинённых – в первую очередь. А поскольку лейтенант Постников лихим парнем оказался не только в личной жизни и ратной учёбе, но и в реальной боевой обстановке, своего командира бойцы зауважали быстро и крепко. И не раз под пулями он краем глаза замечал, что солдаты стараются прикрывать его собой с опасного направления. С одной стороны, это грело душу, с другой - сильно раздражало. Получить душманскую пулю Ваня боялся меньше, чем безвозвратно потерять бойца. А когда накатывала тоска зелёная по дочке и вообще по былой семейной жизни, то свою пулю Постников даже пытался словить, не пригибаясь там, где по уму надо было бы.
Военную профессию Ваня любил и хорошо знал. При этом кровожадностью и жестокостью не страдал - считал необходимость отправлять душманов к Всевышнему  не самой приятной своей должностной обязанностью. Ему куда интереснее было разгадать хитрый замысел врага, а потом объегорить его, разбив в пух и прах надежду  на успех. Комбат это его качество подметил быстро и по старой русской традиции – кто тянет, на том и везут - выделил Постникову под сторожевую заставу самый трудный участок трассы на Саланг. И Ваня со своими бойцами вполне исправно тянул эту боевую лямку.
Крынкин
Однажды именно по поводу неуёмной кровожадности Постников дал хороший разгон своему «земеле»  ефрейтору Крынкину, который слишком азартно вёл свой внушительный счет отправленных к Аллаху «душков». Был у него, как и у всякого неординарного человека, свой «пунктик» - очень уж спортивный интерес к снайперской винтовке. Даже когда Постников просил его только подранить «духа» на предмет использования  в качестве «языка», Сёма, чаще всего, валил вражину окончательно. А потом стандартно-конфузливо оправдывался:
- Так, то рука чуть дрогнула, тщ-льнант… 
Но главное, что Постникова настораживало во всем этом, Крынкин свое снайперское ремесло делал с этаким вдохновением и необычайным энтузиазмом. Вроде, не человека на тот свет отправлял, а белку на шкурку добывал. Раненых и пленных за ним по всей службе не числилось. Потом и сам лейтенант понял, что бесполезно, да и не очень справедливо на войне упрекать солдата за подобный «бзик». В бою у всех ставки на жизнь и смерть равные. Поэтому Постников прилюдно извинился перед Семой за первую ненормативную взбучку, чем только прибавил себе уважения взвода. Ибо Сеню и справедливость почитали все. Снайпером он стал отменным, второй раз по одной цели не стрелял, чем не одного своего сослуживца спас от вражьей пули. При этом и заводилой он был безудержным, что в отсутствии досуговых развлечений на горном «пятачке» ценилось солдатами особо. К тому же и по хозяйской части - на все руки мастер, за что попал в особую милость «замка» Бута.
Отслужил Сеня полтора года. Но «стариковать» не начинал. Оставался со всеми ребятами в ровных отношениях. Разве что мог иногда вполне к месту сделать наставление за промашку кому-то из первогодков. И даже солдатской наукой он делился на шутливой волне. И его острые подначки были доходчивее иной сержантской нахлобучки.
А уж своими вечерними байками Семен успешно заменял целый полковой солдатский клуб. На любой случай у него был запасен анекдот или хохма от его деда Егора. И ведь ни разу не повторился, виртуоз. Мимикой своего, в общем-то, грубовато скроенного лица Крынкин мог изобразить сразу нескольких персонажей, при этом из его глубоковато посаженных глаз цвета осеннего бурьяна искрился такой неудержимый задор, что ребята диву давались – артист, да и только!  Братва-десантура даже чётко постановила, что у него бы и завзятым юмористам, типа Петросяна, не грех поучиться бы было.
С легкого крынкинского языка  каждый из их взводной братии получал свой меткий «клик». И прилипал он так прочно, что фамилии и имена бойцов вообще выпадали из повседневного оборота. Себя Сёма тоже не обделил, сразу же заявив:
- Называйте меня, коллеги, просто - Крын.
И не знала ни одна душа вокруг, не ведала, что была у него заглублённая личная тайна, которая так искусно маскировалась камуфляжем бесшабашности и юмора - больше всего на свете Крын боялся смерти. Конечно, этого дела под пулями все боятся. Но у него страх становился липко- навязчивым состоянием. И не то, чтобы его приводила в ужас внезапность ухода в мир иной. Причина была иной, опосредованной -  жили в небольшом уральском поселке два очень дорогих для него человека - Галюнька и Светик. Жена нерасписанная и дочка неувиденная. И больше всего на свете он боялся к ним не вернуться живым.
Закрутилась молодая любовь на исходе зимы перед армией в базовом поселке охотничьей артели. Галюня, хрупкая, как былинка, семнадцатилетняя голубоглазка, с бабушкой жила, родители по вербовке уехали, и как в воду канули. Первая любовь у обоих вспыхнула пылко, что береста, и понесла их, казалось, навстречу счастью. Хорошо, баба Дора любила у соседки-подружки часами чаи гонять - молодым было, где первую усладу душ и тел своих испить, в восторженную глубину юношеских чувств окунуться. А потом, уже из учебки, Сеня написал письмо Галюне, где впервые повел речь об их общем будущем. И ответ получил: «Ближайшее наше будущее через восемь месяцев должно на свет появиться…» Сеня три дня ходил под гипнозом такой новости. Потом  зарадовался, потом взгрустнул - кто его знает, этот базовый поселок, артелей там кучкуется немало… Но наивные и светлые галюнькины письма развеяли сомнения. Да и с верой в далекую, но верную любовь служить солдату легче. Тем более что впереди Сене маячил Афган.
Когда родилась дочка, Крынкин уже успел глотнуть пыли и нанюхаться пороху на боевых выходах в горы. Как ни странно, при всей его общительности, жена и дочка оставались сокровенной тайной Сени. Он даже матери не написал о них. От задушевных солдатских откровений и радужных планов по поводу дел сердечных предпочитал отшучиваться.
- А че мне жениться?,- бывало, балагурил он, - шью, готовлю, стираю не хуже многих барышень. Ежели приспичит, то и приласкать себя готов душевно и без всяких лишних уговоров…
Воевал Сеня честно, как  когда-то в артели охотничал. Но вот довелось, как-то вытаскивать из «бээмдэшки» обгоревшее тело механика-водителя после попадания духовской кумулятивной гранаты, и парня как током ударило: это же и его могли бы вот также обугленно-окровавленными кусками на брезент укладывать. А похоронка ушла бы матери. Галюнька же так и думала бы всю жизнь, что он их с дочкой просто бросил. Вроде как мужицкой ответственности испугался. И - как отрубило, ужасно страшно стало ему погибнуть на этой проклятущей войне. Но только со стороны этого никто не замечал - Крын был паренек ещё той, уральской закваски. И, наверное, только он сам, да ещё Господь-Бог знали, что доводилось переживать снайперу  под душманскими пулями, которые по самой заставе и в её округе посвистывали с назойливым постоянством солдатской смерти на войне.
Бут
К гадалке не ходи, чтобы узнать, какую кликуху Крынкин прилепил Жене Буту. Хотя «замок» даже в своей подписи со старательной обязательностью выводил перед фамилией три первых буквы своего имени «Евг.», Крынкин две последние из них и точку сразу проигнорировал, но по доброте своей ударение перенёс на оставшуюся «Е», слив её с короткой фамилией запорожца. Женя за такое творчество поначалу заехал Сене в ухо, хотя и были они одного призыва, но потом смирился и даже привык к новому имени. Тем более что оно в некоторой степени отражало его сержантско-педагогические методики, в приличном их понимании.
В этом почти двухметровом светловолосом парнище удивительным образом уживалась простоватая доброта селянского увальня и категоричная обстоятельность казачьего урядника. Второй раз свои команды и советы бойцам «замок» не повторял. В десант он попал после сельхозтехникума, поэтому был чуть постарше остальных солдат. Теперь его старшинство признавалось всеми не только по широкой лычке на погонах, но и по жизненному опыту. В этом возрасте год-два разницы ещё многое значат. Тем более что у Бута это были годы взрослой крестьянской пахоты.
Военное дело Женька правил по наказу отца на сборном пункте: «На службу не напрашивайся, но и от службы не беги!» Учебку закончил сержантом. Через три месяца после прибытия в полк стал замкомвзвода. Ранение получил на первом году службы. Медаль «За отвагу» - в начале второго.
Как ни странно, писем от девчонок из Союза этот красавец не получал. Зато от отца приходили обстоятельные, на нескольких листах бытописания семейной и селянской жизни. Отвечал на них Женька столь же обстоятельно, последнее время рассказывая о житье-бытье «Форт-поста», умалчивая, правда, о боях. Не хотел мамку волновать. А батя сам в Сибири отсолдатил, так что поймет, что не кисели «за  речкой» сын хлебает. На горной заставе Бут тянул две лямки – старшинскую хозяйственную и заместителя командира. И тыловые, и тактические дела давались ему легко, без суеты, с незлобным, порою даже ласковым, но всегда мобилизующим бойцов матерком.
Что же касалось «дивчин», то любая из селянских невест и однокурсниц с Женькой под венец вприпрыжку поскакала бы - жених он был завидный во всех отношениях. Но только влюбился он под занавес «технаря» в волоокую крсавицу с тяжелыми прядями чёрных локонов - Таню Колину. Училась она на бухгалтерском отделении. Папа её был бухгалтером, и мама - тоже. В общем, не смотря на имя главы семейства - Иван Петрович, это была нормальная еврейская трудовая династия бухгалтеров.
Однокурсницы Таньке завидовали: с таким ухажёром она могла царить на любой дискотеке и ходить вечерами по любой самой шпанской улице Запорожья. А вот родители танькины искали ей мужа по традициям своего народа. Потому, как прицел был у старших Колиных дальний - перебраться от всей этой перестроечной непонятки в землю обетованную. Танюхе эта идея не очень нравилась, куда больше по душе ей было стать Бутовой женой. В итоге, когда после техникума он получил армейскую повестку, Танюха, пока родители были на работе, привела любимого к себе домой и отдала милому дружку свою девичью невинность с радостью, восторгом и твёрдым намерением отправиться в ЗАГС хоть завтра. О чем и объявила пришедшим с работы родителям. Если бы не внушительные габариты Бута, Иван Петрович Колин, наверняка, учинил бы гражданскую казнь молодым. А так он только утёр рукавом рубахи покрывшуюся крупными каплями пота лысину и сказал:
- Процесс, предоставленный сам себе, принимает серьезный оборот. А такое дебетовое сальдо требует тщательного анализа…
Танькина матушка Мэйра Исаковна, быстро накапала супругу и себе по полмензурки валерьянки и, не проронив ни слова, ушла к родне делиться внезапным горем.
На следующее утро, как порядочный человек, Женя Бут с цветами и официальным предложением пошёл в бухгалтерскую семью. Но ни Танюхи, ни её родителей дома не оказалось. Женька обежал всех подружек и знакомых своей избранницы. Никто ничего толком сказать не мог. Только сердобольная соседка-старушка поделилась с Женькой своими наблюдениями:
- Так ведь уехали раненько с утреца на «Волге». С чемоданами и баулами. Таньку твою, что арестантку какую, под руки вели. А она-то, дитятко сердешное, так упиралась...
Через три дня  эшелон увозил на редкость пьянющего Женьку в десантные войска.
Вайтонис
Этот уроженец жемайтийских просторов, получивший всё от того же Крына краткое имя Юз, производное от полного - Юозас, удивительным образом был похож на афганца. Смуглую кожу, глаза, напоминающие цветом спелые маслины, чуть вьющиеся тёмные волосы дополнял импозантный акцент. Кстати, количество братьев и сестер, а их значилось у него четверо, тоже было не совсем традиционным для обычной литовской семьи. Бабка Алдона по поводу  плодовитости дочерниной семьи и чернявости ребятишек, чтобы пригасить ревнивые раздумья зятя, вспоминала что-то про цыганский след в своей отцовской линии.
По специальности Вайтонис был саниструктором,  в солдатском просторечии - «таблеткой». К должности относился трепетно. Даже вернувшись с боевого поиска в горах, не забывал осмотреть перед сном ноги сослуживцев, чтобы грибка не было или потёртостей. Не зря, видать, за старательность и дотошливось в соём деле, по окончании учебки Юозас получил две лычки на погоны, что среди «таблеток» было большой редкостью. Благодаря  обязательности литовца, «Фортпос»т был, пожалуй, единственной заставой на всем Южном Саланге, где бойцы не изведали местной профессиональной солдатской напасти - диареи. Кроме того, Юозас был классным пулемётчиком и не менее классным рукопашником – в учебном десантном медсанбате традиционно готовили инструкторов двойного назначения – санитарных и по рукопашному бою. Так что уклоняться от профилактических процедур санинструктора сослуживцам было себе накладнее. А еще он с первого дня службы вёл дневник, причём, для пущей конспирации - на литовском языке. Однажды кто-то из добровольных помощников полкового особиста «простучал» по этому поводу. Часовая беседа на повышенных тонах не дала результата.
- А разве не можно конспект по политзанятию писать солдату?, - дурковатый тон речи с нарочитым акцентом и наивное выражение карих глаз только ещё больше заводили уполномоченного особого отдела.
- Какой ещё конспект? Там же у тебя даты проставлены. Ты что меня совсем дураком считаешь?
-  Нет, не совсем. А даты надо, чтобы помнить, которое занятие после которого было, - стоял на своем Юозас.- Там у меня и работы товарища Ленина записаны, как товарищ замполит роты велел. Я их сначала устно перевожу, потом по-литовски записываю. По русскому письменному у меня «двойка» в школе была. Я и расписаться русскими буквами не умею…
- Так ты что, и письма в Союз на своем языке пишешь, - осенила чекиста новая догадка.
-  Так. Мама ещё хуже по-русски читает, чем я пишу…
- Ну, я тебя научу Родину любить!, - взвился уполномоченный.
- А я их и без учёбы люблю, - спокойно объвил Вайтонис.
- Кого это «их»?
- Литву и весь Советский Союз, - не моргнув глазом, ответил солдат в подтверждение тому, что ротный замполит все виды своего довольствия отрабатывает честно.
Беседа, видать, здорово завела особиста. Он даже не поленился с «нерусским» конспектом съездить в соседний гарнизон, где служил капитан с литовской фамилией.
- Это конспект или дневник?, - в лоб спросил  уполномоченный нештатного эксперта.
Тот полистал тетрадку в аккуратном коленкоровом переплете, пару раз хмыкнул и вернул ее особисту:
-  Конспект, цитаты из книг, ничего интересного, -  у  капитана, видимо, сработала земляческая солидарность. А, может, он просто пожалел пацана, попавшего в поле зрения ретивого стража государственной безопасности.
А потом Вайтонис, не обладающий замкнутостью большинства земляков, при случае на строевом смотре высказал жалобу заместителю начальника политотдела, дескать, ему не разрешают конспектировать вождя революции на литовском языке. «Комиссар» сначала несколько удивился столь нестандартному повороту в деле политической учебы. Но потом, вспомнив, что проворный особист прямо из-под его носа увел симпатичную медсестричку из недавнего пополнения медсанбата, замначпо решил не упускать случая, фигурально выражаясь, щелкнуть особиста, по лбу, напомнив тому о необходимости партийной дальновидности в условиях процесса перестройки.
  Так Вайтонис отстоял право представителя отдельно взятой  социалистической нации на самоопределение, по крайней мере, в деле ведения  своего солдатского дневника и написания писем домой.
Кстати, женский вопрос у Юза тоже стоял, похоже, по-афгански, с элементами полигамии: полевая почта приносила ему пламенные послания сразу от двух горячих литовских девушек. Обеим своим бывшим одноклассницам он обещал после армии жениться. И делал он это без всякого лукавства. Бывает и такое - он любил сразу двух. Аудру - за крепкое спортивное тело, открытую душу и темперамент штормящего моря. А Ромутю - за удивительную женственную хрупкость и наивность. Просто не определился пока, на какой из девушек остановить свой выбор. Впрочем, девушками они, стараниями  все того Юза, по очереди, практически через день, перестали быть ещё в десятом классе. Портреты невест этот прибалтийский мачо всегда носил в нагрудном кармане своей «песчанки»,  в этаком аккуратном чехольчике из жесткого целлулоида. Там же хранилась у него и семейная фотография, больше напоминающая коллективный школьный снимок. Только вот дети здесь были самыми разновозрастными и похожими на сидящих по центру, взявшись за руки, двоих взрослых - отца и мать.
В солдатской службе Вайтонис, как и в школе, был «хорошистом». Что в повседневной жизни, что в бою -  на него всегда можно было полагаться. А что касалось медподготовки и пулемётного дела - то тут Юз определенно был отличником. Если бы не его санитарские  сноровка и знания, это еще вопрос - дотянули бы до медсанбата двое недавно раненых бойцов заставы. Начмед полка благодарность Юзу по рации передал. Вполне могли бы ребята от потери крови и погибнуть, не сделай Вайтонис им перевязку по полной форме. На своем горбу и спускал их с гор к дороге. И это при том, что по нему душманы палили, патронов не жалея. А сколько раз он пулемётом выручал ребят, когда кто-то из них попадал в пристрелянную духами точку…
Посему-поэтому Юз был единственным бойцом на заставе, который не получил оплеухи от командира и старшего сержанта. Хотя Бут зачастую сначала навешивал, а уж потом думал - а стоило ли?
Справедливость у каждого – своя. Глупость – тоже.
Предчувствие  Постниковым  необычности наступившего дня  было не напрасным.  Он, конечно же, знал, что уже который месяц шёл вывод ограниченного контингента советских войск из Афганистана. Но по своей лейтенантской компетенции ведать не ведал, что из Москвы сроки вывода войск постоянно сжимали, превращая обычную глупость проведения подобной операции зимой по высокогорным дорогам в полный критинизм слепого исполнительства. Командование контингента, как могло, сопротивлялось явно безграмотным указаниям из горбачевских штабов. Москва гнула своё, посылая  за речку погонщиков в генеральских чинах, но без боевого опыта. Впрочем, и вся эта свистопляска с выводом войск была задумана руководством  уже доперестроившейся до ручки страны как околополитические игры, а не масштабная военная операция. Судьбы конретных военных людей, отвечающих своей кровью за чужие амбиции, при этом ни в Кремле, ни в «Абатском военном округе» в расчёты не брались. Контингент он и есть контингент. И в этом мутном потоке событий примерно за неделю до того, как на «Фортпост» лёг первый снег, один такой арбатский «погонщик» проинспектировал Южный Саланг. И что же он увидел?! Между нашими войсковыми сторожевыми заставами у дороги стоят посты моджахедов.
- Что это вы им тут позволяете?!, - возмутился на полную катушку генерал, требуя отчёта у сопровождающих его офицеров штаба армии. - Эти бандиты у вас ещё не поставлены на все виды довольствия?
Ему попытались объяснить, что в ходе переговоров с самым влиятельным в провинции полевым командиром Ахмад-Шахом Масудом была достигнута договоренность, что его отряды не станут препятствовать выводу войск через Саланг. А за это они получат возможность установить определенное число постов вдоль трассы. Свое присутствие «примиримые» моджахеды обозначали днём, демонстрируя, в первую очередь, кабульским властям, кто на Саланге будет настоящим хозяином, как только последняя колонна шурави уйдет за пограничную речку.
- Кто вам позволил торговаться в ущерб интересам Родины?, - распалялся генерал, как перекачанный примус. - Немедленно спланировать и нанести удары артиллерии и авиации по базам этого шаха, как его там.., Ахмада.
На войне справедливость у каждой из сторон – своя, впрочем, как и глупость или умность. Руководство контингента понимало, что это - безумный приказ, но вынуждено было его выполнить под давлением кабинетных полководцев. И то, что Крын утром принял за бой местного значения, было коротким, но жестоким артналётом на  базовый кишлак масудовского полевого командира Сафида. С ним Постников однажды встречался, чтобы установить пакт о ненападении местного значения. Сафид слово держал. Постников - тоже. По его распоряжению однажды Вайтонис даже оказал помощь масудавцам, раненным в стычке с непримиримыми пуштунами.
В разгромленном артналётом кишлаке по большей части погибли семьи моджахедов. Основные силы отряда в это время сопровождали караваны с оружием и стояли постами на дороге через перевал. Масудовцы понимали, что уход «шурави» для кабульской власти, как серпом - под колено. Поэтому и готовились по-серьезному к предстоящей  борьбе за передел страны. После бездумных обстрелов лагерей Ахмад-Шаха Масуда, тот сказал своим полевым командирам:
- Шурави решили уходить по щиколотку в своей крови. Так поможем им в этом! Да благословит Аллах нашу праведную месть!
Наверное, благодаря бездарности кремлёвских решений и глупости их рьяных исполнителей, Аллах в самые трудные дни зимнего вывода войск решил отобрать у советского контингента войск зыбкую возможность уходить спокойно, не получая в догон смертельного металла и огня. Масуд, как правоверный мусульманин, решение это исполнял неукоснительно и обстоятельно. И тогда чаще в пропасти Саланга стали падать пылающие факелы войсковых грузовиков, а в горах прочно поселилось эхо боёв. В докладах из подразделений, с блок-постов и сторожевых застав посыпались цифры «двухсотых» и «трехсотых» – известные всем кодировки сведений об убитых и раненых.
Тяжко приходилось и десантному батальону прикрытия, блок-посты и сторожевые заставы которого духи постарались как следует пристрелять в первую очередь. Поэтому комбат изменил привычный расклад дня, когда вышел на сеанс связи с «Фртпостом» не по расписанию - во время завтрака.
- Боеготовность - повышенная. Поисковую группу направь на большую тропу от базы Сафида к трассе, - голос «батяни» был непривычно хрипловат. -  Заставу укрепить на предмет круговой обороны. Подготовь снаряжение  для отхода по вертикали вниз и площадку для вертушки. – И после едва заметной паузы, чуть понизив голос, комбат, скорее просил, чем приказывал: - Постников, постарайся там без подвигов, возврат звёздочки тебе комполка и так подписал уже. А главное - пацанов береги! Скоро - домой…
Голгофы Саланга
Лейтенант комбата уважал по всем параметрам, знал, что он не из тех, кто предпочитает заинструктировать на всякий случай, дескать, «я же предупреждал». Поэтому Иван сразу же решил, что в поиск с последующей засадой пойдет сам, а с собой возьмет Крынкина и Вайтониса.  Ещё нужен был боец со знанием сапёрного дела. Таких у него было двое: щуплый сын казахских степей Тулатаев и кубанский казачина Бут. Женьку, по штату,  надо было оставлять на заставе за командира. Но инстинкт самосохранения  подсказывал лейтенанту, что надежность кубанца очень может пригодиться в непредсказуемой обстановке сегодняшней вылазки. Комбат и раньше не очень-то одобрял постниковские инициативы по свободной охоте в горах, а теперь вот сам  отправлял на «поиск приключений». И Ваня спинным мозгом чувствовал, что  приключения эти сегодня долго ждать себя не заставят.
- Габдуллин, остаешься на заставе за старшего. Круговое наблюдение. Всем упаковаться в бронежилеты. Прием пищи - в укрытиях. Режим связи - постоянный на приём, - Постников ещё раз окинул взглядом своих бойцов. Поймал себя на мысли, что, вроде как прощается с ними. Ни к чему это… Марат Габдуллин - сержант толковый, хоть и хитрован. У солдат даже старшего призыва - в авторитете. Справится и в случае крутой заварухи.
С придорожного блок-поста по рации сообщили, что на горных тропах замечено активное передвижение душманских групп. Два наших комендантских поста на трассе обстреляны из миномёта и крупнокалиберного  ДШК. Масудовские «наблюдатели» с трассы ушли. С этой, не очень бодрящей информацией, постниковская четвёрка и ушла в поиск. Восемь часов карабканья по козьим тропам с полной выкладкой и двойным боекомплектом вымотало небольшой отряд ещё и тем, что результат был нулевой – даже следа душманского не обнаружили.
Когда солнце высматривало себе местечко за западной горной грядой,  Постников чуть успокоился: день заканчивался лучше, чем можно было ожидать. Бойцы спрятались в каменистых расщелинах, смакуя минуты короткого привала, а лейтенант через бинокль прощупывал покатый горный склон, где петляла  меж камней-великанов давно разведанная  десантниками душманская тропа. Вдруг в уши ударило непривычно мягкое эхо взрыва. Вмиг вся четвёрка взлетела на ближний каменистый гребень. Вдали, из-за горного уступа, за которым располагался «Фортпост», поднимался к небу густой дымный  шлейф. В горах расстояние скрадывается. Кажется, с километр-другой до этого дыма, а на самом деле - полудневной переход. Постников прижал плотнее гарнитуру своей рации и стал запрашивать заставу. Эфир отвечал ему монотонным равнодушным шуршанием. Ничем теперь нельзя было помочь ребятам на заставе.
А помощь, особенно Вайтониса, была там в эти минуты нужна, как никогда. Душманы, раздобыв где-то бочку напалма, намешали из него, мазута и битума целых три столитровых емкости самопальной горючей смеси и сбросили их сверху на скалистый пятачок сторожевой заставы. Потом стали поливать заставу зажигательными пулями из всех своих стволов, в довершение ударили с трёх сторон гранатомётами.
Застава в считанные минуты превратилась в преисподнюю. Горело всё, что могло гореть, и плавилось, что не горело. И все равно «Фортпост» огрызался. Габдуллин с перебитой осколком рукой и обожженной спиной бил из пулемёта по камням, из-за которых густо летели трассеры. Его команды были не нужны, бой шел на выживание. Стреляли все бойцы, кроме тех, кто уже не дышал. Пока десантники видели цель и били по ней, горячка боя загоняла ужасную боль от ожогов куда-то в уголки их сознания. Но вот кончились патроны у сержанта, и нечеловеческий его вопль перекрыл грохот боя - болевой шок убивал двадцатилетнего альметьевского паренька…
Когда  вызванная проходящей внизу колонной пара боевых вертушек  дала залп по хвостам уходящего в горы душманского отряда, среди закопченных руин заставы уже никто не шевелился. Как потом оказалось, только трое десантников ещё нуждались в медицине. Из них только один дотянул до медсанбата. Остальные свой интернациональный долг выполнили до конца на этой саланговской Голгофе. И их по очереди шесть часов спускали к дороге изнемогающие от постоянной тошноты и опустошенные ужасом увиденного бойцы полковой разведроты, в общем-то, изрядно до этого тёртые войной калачи.
Постников  и его боевая «тройка» ничего подобного в подробностях знать не могли, когда к исходу дня сели на хвост отряду «духов», судя по пяти вьючным ослам с характерной ношей - что-то, вроде пулемётного или миномётного взвода. Комбат сообщил по рации о нападении на сторожевую заставу, но душу рвать Постникову не стал – просто сказал, что есть потери. Да и гадать не приходилось, что ребята на заставе попали в жёсткий переплет – ухнуло там сильно,  а столб дыма долго ещё уходил в закатное небо. Атаковать моджахедов решили на первом же их привале. Тем более что сумерки уже коснулись горных лощин.
Лейтенант сразу же вычислил душманского командира. Крынкин положил его, хладнокровно снеся полчерепа вместе с чалмой. Литовец тремя короткими очередями своего пулемёта  опрокинул осликов, а Бут и Постников методично выбивали заметавшихся по тропе моджахедов. Беспощадное возмездие за выгореший «Фортпост» приняло в эти минуты облик четверых его окунувшихся в ярость десантников.
Двенадцать контрольных выстрелов, как приговор по законам войны, завершили этот короткий бой. Тринадцатого - молодого «душка» в сумерках  не заметили, он вжался в узкую расщелину между камней. Не заметили и рацию, придавленную телом одного из ослов. И эти два факта не замедлили вероломно сказаться на судьбах Постникова и его бойцов. Вот и не верь после этого  в невезучесть числа «13».
Слегка оклемавшись от страха, «душок» вышел на связь с Сафидом и рассказал о засаде, поведал и о двенадцати контрольных выстрелах, которые раньше были не свойственны для «шурави». Точно указал он и направление, в котором ушли десантники.
Ночёвку сделали в зорко примеченной лейтенантом пещерке. Поделили сторожевую службу по полтора часа на брата. Даже стылость каменного мешка не помешала провалиться в сон - день вымотал всех до предела.
Чуть заалел восток, высветляя залегшую меж хребтов темень, десантники двинулись в сторону трассы. По расчётам Постникова, душманы тоже должны были стремиться именно туда. Как ни хитрил лейтенант, выбирая маршрут в стороне от троп, как ни старались бойцы быть неслышными в своем броске, всё же, это были не их горы. С детства живущие в этом безжизненном нагромождении камней, афганцы ориентировались в горах, словно в родном кишлаке. Да и упрямство своё, они, будто у домашних ишаков переняли. И уж если Сафид решил поквитаться с шурави за своих убитых людей и их семьи, то даже приказ Масуда немедля вывести отряд на трассу для ударов по растянувшимся колоннам русских не мог помешать ему выполнить свой мстительный замысел.
Три десятка стволов разом наполнили небольшое ущелье грохотом боя, а эхо утроило эту дробную кутерьму. То ли чудо, то ли или звериная реакция спасли четверку наших бойцов от первых прицельных пуль. Лишь мощный заряд из старой, но дико убойной английской винтовки «Бур» разворотил  компактную рацию за плечами Постникова. Крын, за несколько секунд расстреляв бесприцельно с бедра весь магазин своей снайперской «драгуновки», с диким воплем прыгнул в расщелину и засучил там ногами, словно пытаясь поглубже врыться в каменное крошево. Вайтонис и Бут припали спинами друг к другу за скалистой глыбой и вскинули свои «калашниковы» - автомат и пулемёт, выискивая цели для коротких очередей. Постников, заваленный выстрелом «Бура» на бок, успел увидеть побелевшее, как вскрытый перевязочный пакет, лицо Крына, его зажмуренные в животном страхе глаза, заорал:
- Огонь, сучёнок, огонь!
И в следующий миг разрыв гранаты чуть подбросил его и распластал на каменистом склоне, погрузив во тьму уходящего сознания.
Есть такая бессмысленная в своей затёртости фраза – «боевой эпизод». Не клеится она по жизни. Эпизод – это что-то малозначимое. А бой – это всегда грань человеческой судьбы: тут ещё жизнь во всех её ощущениях, а там – уже иное, неведомое - небытие. Мгновение, пуля, осколочек, взрыв – и всё,  нет больше ни любви, ни страха, ни тщеславия, ни зависти, ни корысти… Долги все списаны, мечты оборваны. И любая битва, сражение, операция  по сути, тот же эпизод, и он не становится более значимым от того, что на грань быть или не быть встают сотни, тысячи людей. Ужас самой смерти одного человека, как  и непоправимость её последствий, не менее масштабны, чем трагедия гибели целого войска.
На сей раз слепая случайность войны проявилась в том, что отряд Сафида должен был именно в эти минуты накрыть колонну, в составе которой двигался и кортеж генерала-самодура, разрушившего и без того шаткое, но по зарез необходимое уходящим шурави перемирие. И вполне могло статься, что душманская пуля, сорвавшая с головы Бута стальную каску, могла бы  стать последней точкой в биографии ретивого и бездумного в своем упоении властью «паркетного» генерала. Но сталось по-другому – все пули, предназначенные проходящей колонне, вся душманская ненависть за погибший кишлак были направлены на четверку десантников, залегших в этих чужих скалах  и отдающих неведомо кому свой интернациональный долг.
- Юз, командира накрыло!, - надрывая связки проорал Женя Бут. - Глянь, что с ним. На счёт три, я прикрываю.
             Но первым у распластанного лейтенанта оказался Крын. Стараясь унять страшную трясучку, Семён потянул враз отяжелевшее тело командира в расщелину, где сам только что пытался спрятаться от смертельного жужжания пуль. Юз удачно прикрыл этот манёвр несколькими точными очередями своего пулемёта. Постников знал, кого взять с собой  в горы: его бойцы без слов грамотно залегли боевым треугольником, в центре которого оказалось укрытие  раненного лейтенанта. 
Снайперский азарт у Крына после пятого отстрелянного душмана взял верх над ужасом собственной смерти. И он с возможным в подобной круговерти хладнокровием, стал выискивать новые цели между камней, пока не опустел последний куцый магазин его «снайперки».  И именно в этот момент Семён почувствовал, как откуда-то сверху под бок скатился тяжёлый камушек, глянул – и комом к горлу подкатил ужас – это была округлая, как утиное яйцо, заморская ручная граната. И тогда снайпер с рвущим гортаннь криком перекатился на неё спиной, отсчитывая секунды одиночными выстрелами, на которые, экономя патроны, перешли Юз и Бут. Последнее, что он увидел, был заходящий на посадку Ми-8 со стреляющим из пулемёта в дверном проёме борттехником – наши! Но сердце Крына разорвала не радость, а взрыв душманской гранаты.
Дорогами судеб
Они выходили в Союз без торжеств, в составе потрёпанной и закопченной колонны полковых тылов в помятом «Урале» под кипой видавших виды медсанбатовских одеял. И в своих обрывках промедолового сна никто из этих перебинтованных бойцов «Фортпоста» не мог тогда увидеть своего будущего. А оно было у каждого своё и вовсе не похожее на то, которое брезжило в мечтах и планах.
Постников после госпиталя получил отпуск по ранению и поехал в охотничий посёлок  Крына. Там он забрал с собой Галю и кроху-Светланку. Мимоходом навешал «люлей» похотливому завскладом, который упорно домогался солдатской вдовы, как стали называть Галю после того, как парадная форма ефрейтора Крынкина была отправлена к нему домой в запаянном цинковом гробу. К началу девяностых Иван вдоволь изведал «горячих точек», дослужился до капитана, но десантный полк из бывшей братской республики второпях вывели в Россию и бестолково расформировали. Постников идти в охранники посчитал ниже своего достоинства и подался в бандиты. Быстро стал там бригадиром. После второго пулевого ранения вовремя спрыгнул. В депутаты, как некоторые «братки», не пробился, но в бизнесмены вышел – прикупил лесопилку в своём родном уральском городке. Не бедствует по нынешним временам, но и в масле не катается. Спит спокойно, если не тревожат разум сны про Афган или бандитские приключения. Светланка называет его «папуля».
Женя Бут, оклемавшись после тяжкого ранения в бок, разыскал Таню, которая по дороге в Израиль всё же сбежала от родителей и махнула на  комсомольскую стройку. Ловкачи из райкома и райисполкома, сколотившие на скорую руку местную администрацию,  сноровисто раздербанили  колхозы, что сильно подкосило ещё не старых женькиных родителей, и они ушли в мир иной один за другим. В середине девяностых, к великой радости танькиных родителей, молодые Буты уехали в Израиль, где Женька очень скоро возглавил «русский» кибуц на севере страны, сколотив при нём мощный отряд самообороны. Его ветерок-матерок  русские израильтяне кибуца воспринимают даже с некоторым ностальгическим удовольствием. Когда во сне он оказывается посреди загоризонтной запорожской степи, то, проснувшись, торопливо вытирает  скупую мужскую слезу.
Вайтонис, которому в последнем бою сильно перебило ноги, женился на медсестричке-узбечке из Ташкентского госпиталя, которая с восточным фанатизмом его выхаживала,  и увёз её в Литву. Выучился на врача-педитра. В девяностые активничал за свободную Литву в "Саюдисе", но быстро разочаровался в прохиндействе его вдохновителей и со своей Айгуль уехал в Швецию, где они вместе работали в больнице небольшого рыбацкого городка. Через десять лет вернулись, и Юз стал главврачом аккуратной провинциальной больнички в жемайтийской глубинке, а по совместительству - лидером местного отделения либеральной партии. По многодетности он превзошёл даже родителей. А в снах своих он иногда разговаривает по-русски.
Впрочем, все эти чудом выжившие и разбросанные жизнью фортпостовцы в сновидениях своих, когда - тревожных, а когда - ностальгических, время от времени снова оказываются все вместе на том каменистом склоне грохочущего ущелья, где сполна рассчитались по всем интернациональным долгам – своим и чужим.  А иной раз им видится, как тихо и печально, будто саваном, ночью снег накрывает землю. Тогда они просыпаются от холодящего ощущения, что этот саван предназначался именно им.