Черкесские этюды. Ханифа

Ну не верилось мне никак, что Ханифа когда-то, и даже не так давно, была красавицей-раскрасавицей, от которой сносило башню не только джигитам молодым, но и всем, кто ее видел. В пятьдесят лет это была женщина, похожая на кентавр: весь обильный природный жир скопился у нее ниже пояса, главным образом, на животе, а отечные, испещренные крупными узловатыми венами ноги были похожи на два неровных столба, трясущихся ,как желе, при ходьбе. Впрочем, и верхняя часть тоже была не очень.
   Рыхлая грудь, не стесненная поддерживающим бельем, мучнистое одутловатое лицо с сильно опущенными уголками рта, что придавало ей скорбный вид, выбившиеся из-под платка седые пряди – ну где тут угадаешь бывшую красавицу? Но больше всего Ханифу портил какой-то отрешенный, отстраненный взгляд, даже тогда, когда она смотрела на своих внуков, этот взгляд нисколько не теплел, казалось, ей все было глубоко и категорически безразлично.
   Один из шестерых детей Ханифы учился в моем классе, и ее частенько вызывали в школу: то сынок нос кому-то расквасил, то отобрал у первачков какие-то школьные принадлежности,  даже был случай, когда в школьном буфете стибрил деньги, а что касается учебы, науки, прямо скажем, не давались ему вовсе. Может быть, парнишка был жертвой пьяного зачатия, поскольку папаша не просыхал, то ли еще что-то,  впоследствии бедолага рано попал на зону да и сгинул где-то на просторах Астраханской области. Так вот, когда Ханифа приходила в школу, было ощущение, что она даже не поменяла домашнее платье, в котором возилась в огороде, настолько оно было затрепанное и несвежее.
   И все же говорили, что до войны  она была хороша, как только в сказке может быть. Тонкая талия, нежная кожа, черные газельи глаза антрацитами сверкают на белоснежном лице, волосы  заплетены в две косы толщиной с руку – так описывала ее моя бабушка, а она была очень пристрастна к чужой красоте, поскольку в этом смысле никого не считала ровней себе. Конечно, претендентов на руку и сердце хватало с избытком, вроде бы даже какие-то высокие чины ее добивались, но в итоге родители выдали ее замуж за сына нашего дальнего родственника.
  По черкесским традициям родственник был не таким уж дальним, не то троюродный, не то четвероюродный брат моего деда, к тому же был не последним человеком в районе – возглавлял райпотребсоюз, поэтому семья считалась зажиточной, и жених тоже был хоть куда. Поженились они в сороковом, а в сорок первом  молодой муж был призван на войну одним из первых, и, к чести отца, тот не стал суетиться, чтобы добыть какие-то липовые справки о серьезных болезнях сына, хотя и мог, и очень в семье  сокрушались, что детей у молодой пары не случилось, были бы радостью и утешением, что помогло бы скрасить ожидание фронтовика. С августа сорок второго по январь сорок третьего немцы заняли село, и офицерский состав был расквартирован по домам.
 В добротный дом, где со свекрами жила Ханифа, поселили двух офицеров, Германа и Генриха.  Первый из них, сказывали, был хорош до невозможности,  моя бабушка рассказывала, что в самую большую грязь и распутицу он мог  ходить по улицам аула  аки посуху, грязь просто не приставала к его сверкающим сапогам. Как-то якобы  этот самый Герман увидел, что какой-то фриц  гоняет кур, пытаясь схватить одну из них себе на обед, подозвал его к себе, потом долго и медленно снимал перчатку, пока тот стоял перед ним навытяжку, и этой перчаткой так стеганул мародера, что у того выступили красные полосы на рыжей физиономии.
  То есть был еще и справедлив, насколько можно так говорить о враге, поэтому аульчане именно ему жаловались на притеснения оккупантов, и тот вроде бы помогал, как мог – кому-то вернули конфискованные сапоги ушедшего на фронт сына, у кого-то не дал увести корову, да мало ли как можно помочь людям, была бы охота.
  Как только немцы вошли в село, всех молодых женщин попрятали, и они носа не высовывали при дневном свете, кроме того, мазали им лица сажей, надевали на них рванину, то есть всячески деэстетизировали, и Ханифа не была, конечно же, исключением. За пять месяцев оккупации никто и никогда не видел ее не только разговаривающей с немчурами, но и даже за водой к реке днем ходила ее свекровь. Потом немцы спешно в одночасье покинули аул, а там и победа пришла, и муж Ханифы , слава Аллаху, вернулся домой живым и даже не раненным ни разу, редкая удача. Дальше  Ханифа одного за другим родила  шестерых своих детей, но что-то изменилось в ней, после войны, говорят, ее красота стала таять, как снег на мартовском солнце. Но у людей были свои проблемы, многие не вернулись с войны, многие потеряли отцов, мужей. сыновей, не до пересудов о Ханифе, да и частые роды и бесконечные хлопоты с детьми никого не сделали ни краше, ни моложе. К тому же запил муж, фронтовые сто грамм  превратились в ежедневные поллитра, да кого этим удивишь, а старик-отец теперь не мог приструнить сына.
   Так шла жизнь, дети росли, у них появлялись свои дети, Ханифа старела, много болела, и настал тот час, когда она насовсем слегла. Умирала долго, тяжело, а в свой последний день без остановки бредила. Родственники, собравшиеся у изголовья умирающей согласно традициям, с большим удивлением слушали, как та все время зовет какого-то Германа,  просит  его не уходить, не бросать ее, то умоляет взять с собой, то молит создателя о его спасении. Дочь объяснила присутствующим: накануне мама в очередной раз смотрела свой любимый сериал про Штирлица, оттуда и некий Герман, хотя, вроде бы, кроме Геринга, такое имя в киношедевре никто не носил. Да разве поймешь логику агонирующего?
 Прошли похороны положенным путем, а на седьмой день приготовили вещи покойницы, чтобы, как положено, раздать их близким и родным, и в вещах нашли шкатулку, которая была закрыта на ключ. Когда поиски ключа не дали результат, шкатулку пришлось взломать. В ней оказались мужская перчатка из очень хорошей кожи и  какая-то картонка, аккуратно зашитая в тряпицу. Не деньги ли случаем?  Тряпицу распороли и увидели, к великому изумлению, фотографию немецкого красавца-офицера в полном военном обмундировании  с надписью на обратной стороне. Хорошо, что свидетелями находки оказались дочь и сестра покойницы, поэтому обошлось без сплетен. Потом учитель немецкого перевел текст, предусмотрительно скопированный на клочок бумаги: «Прощай, моя любовь. Прошу Бога, чтобы он дал нам свидеться если не в этой, то хотя бы в той жизни»..