Ничей современник. Глава 1. Ленинград

                Это было, когда улыбки
                Поэтесса искала, забывая мужа бравого,
                И поэт, перемешивая оттенки
                Ушедших друзей, искал себе равного.
                А. Г. Фролов

В этом году городу на Неве подарили новое название в честь умершего вождя. Это было логично, потому что Петроград, а уж тем более Санкт-Петербург мог быть только столицей империи, а именно этого статуса он недавно лишился. Город сильно изменился, хоть его ждали ещё большие перемены, но что-то у него нельзя было отнять или зачеркнуть. Уже семь лет прошло с Октябрьской революции, но всё же шумела Нева, в небе парили чайки, а купол Исаакиевского собора одаривал бронзовым теплом всех, кто на него взглянет. Неподалёку от собора находилась квартира супругов Мандельштамов.
Осип Мандельштам позвал Анну Ахматову и Бориса Пастернака, чтобы представить им своё стихотворение. Ещё с юности, со времён «Цеха поэтов», он привык читать свои только что написанные стихотворения Анне Андреевне, а Борис Леонидович, приехавший из Москвы, был редким, но ценным гостем для Мандельштама.
Они сидели за кухонным столом, гости познакомились с супругой Осипа Эмильевича не так давно, но уже понемногу привыкали к ней и с интересом что-то у неё спрашивали. Ахматова была рада встретить старого друга — они с Осипом Эмильевичем хохотали как дети, стоило им начать вспоминать о своих проделках и выступлениях в «Бродячей собаке». Остальные не поддерживали их смеха, но и не мешали им. Пастернак открывал принесённое грузинское вино, Надежда Яковлевна хлопотала на кухне, приносила бокалы, раскладывала по тарелкам куски торта. Наконец все уселись за кухонный стол, Борис Леонидович разлил по бокалам вино и спросил:
— За что пьём, Осип Эмильевич?
— За грядущее, — сказал Мандельштам серьёзным тоном, вмещая в это слово всю свою жизнь.
Раздался звон бокалов, символизирующий начало встречи, и все выпили вина, сполна насладившись его вкусом.
— Теперь я понимаю, почему вам так нравится Грузия! – внезапно и легко сказал Мандельштам, смотря на Пастернака. Его слова вызвали дружный смех, потому что все знали трепетное отношение Пастернака к этой стране.
— Осип Эмильевич, — начал Пастернак, — я писал вам восторженный отзыв о «Шуме времени», помните? Не хочу повторяться, но это прекрасная проза, причём сразу заметно, что её написал замечательный поэт. Как вы думаете, из прозы смог бы
получиться роман?
— Я слышала, — вдруг перебила Надежда Яковлевна, — что
все поэты мечтают о написании романа, это правда?
— Да, — ответил честно Пастернак.
— Нет, — в то же время в один голос ответили Мандельштам и Ахматова.
Надежда Яковлевна, прекрасно знавшая ответ мужа, вместе со всеми посмеялась.
— Борис Леонидович, — начал Мандельштам, перестав смеяться, — я поэт в первую очередь. Не могу, конечно, исключать, но я пишу стихи, а к прозе, тем более большой форме, не собираюсь обращаться, время не то.
— Да, пожалуй, вы правы, лучше и мне вернуться к поэзии. Пора, давно пора вернуться. Но, признаюсь, я чёрт знает сколько уже ничего не писал и, наверное, стихи писать разучился. А почему вы сказали, что время не то? Думаете, что сейчас романы будут приняты иначе, чем раньше?
— Да. Роман ещё тем мне неприятен, что сейчас эпоха коллективизма, общества в целом, а роман — это жизнь отдельно взятого человека и его окружения. У нас искореняют индивидуалистов, то есть героев таких романов.
Поднятая Мандельштамом тема тесно перекликалась с тем, о чём они говорили постоянно, но в этот раз решили не продолжать дискуссию, и Ахматова предложила:
— Вы хотели прочитать нам новое стихотворение. Мы ждём!
Осип Эмильевич, ничего не сказав, встал из-за стола, несколько раз вдохнул и выдохнул, и начал:

Нет, никогда, ничей я не был современник,
Мне не с руки почет такой.
О, как противен мне какой-то соименник,
То был не я, то был другой.
Два сонных яблока у века-властелина
И глиняный прекрасный рот,
Но к млеющей руке стареющего сына
Он, умирая, припадет.
Я с веком поднимал болезненные веки —
Два сонных яблока больших,
И мне гремучие рассказывали реки
Ход воспаленных тяжб людских.
Сто лет тому назад подушками белела
Складная легкая постель,
И странно вытянулось глиняное тело, —
Кончался века первый хмель.
Среди скрипучего похода мирового —
Какая легкая кровать!
Ну что же, если нам не выковать другого,
Давайте с веком вековать.
И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке
Век умирает, — а потом
Два сонных яблока на роговой облатке
Сияют перистым огнем.

Читал он медленно, будто вытачивая каждое слово в камне, закрывая глаза и дирижируя правой рукой. Как всегда, особенно во время чтения стихов, он закидывал назад голову, и казалось, что он обращается к небу или с неба берёт эти слова. Проходя с читателем через строчку, а потом ещё и ещё, он всё больше погружал слушателей в музыку своих стихов и сам погружался, возвышался, а потом, дойдя до наивысшей точки, открывал глаза и возвращался вместе со слушателями обратно в комнату.
— Это... — начал Пастернак.
— Гениально... как и всегда, — подхватила Ахматова.
Надежда Яковлевна, уже слышавшая это стихотворение, тоже была переполнена эмоциями. Мандельштам ловил их взгляды и одобрительные отзывы и жаждал дальнейшего обсуждения.
— Осип Эмильевич, объясните, почему вы в четвёртой степени отделяете себя от современников?
— Это всё статья Софьи Парнок! Анна Андреевна, вы читали эту статью?
— Нет.
— Увольте! — удивлённо возгласил Пастернак. — Этого не может быть!
— В «Русском современнике» в этом году вышла статья Софьи Парнок «Б. Пастернак и другие». И я, представьте себе, один из «других»! И вы, Анна Андреевна, тоже «другая». Она в своей статье злоупотребляет словами «современник», «современность», но её критерии о том, современен ли поэт, кажутся мне смешными и нелепыми. Я поэтому и говорю, что я не другой, я — ничей.
— Позвольте, кто же современник своему времени? Блок?
— Да, как я и написал в «Буре и натиске». До мозга костей.
— Осип Эмильевич, мне кажется, Софья имела в виду, что поэзия сегодня должна быть гражданственной, в чём я с ней согласен.
— Поэзия никому ничего не должна! — чуть насмешливо, но твёрдо сказал Мандельштам. — Анна Андреевна, вы что думаете?
— Я согласна и не согласна с вами обоими, — отвечала она, — поэзия должна идти от сердца, так и только так она попадает
в сердца других.
— А я вот согласна с Анной Андреевной! — заметила Надежда Яковлевна.
— Пожалуй, за это и выпьем! — сказал Мандельштам, поднимая бокал.
Вновь прозвучал звон бокалов, бьющихся друг о друга. Можно заметить, что тост не изменился: поэзия и грядущее для них были неразрывно связаны, но будущее их скорее пугало, а поэзия давала всему движению смысл. Удивительно, как сложилась судьба четверых людей, что однажды собрались в Ленинграде за кухонным столом.

-----------------------------
В Петербурге Мандельштам провёл большую часть жизни, но в середине 1920-х годов обосновывается в Москве и почти теряет связь с родным городом. В 1931 году он пишет стихотворение «Ленинград», начинающееся так:
 «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз».