Мы смотрим в небо

..А к мертвым, выправив билет,

Все едет кто-нибудь из близких,

И время добавляет в списки

Еще кого-то, кого нет...

И ставит, ставит обелиски.

(К. Симонов)

Когда я решила туда поехать? Даже не знаю. Наверно сразу, как нашла могилу. Я не люблю кладбища, и ходить на них не люблю. Но тут, словно что-то тянуло, звало, и не давало забыть. Человек, которого я никогда не знала, и даже не видела его фотографий, он, из прошедших десятилетий, настойчиво взывал к моей памяти. И в субботу я приняла решение.

- Мы едем в Утушкино в воскресенье.

- Нет, - ответил муж, - слишком неожиданно, я планировал повозится с кемпером, да и вообще, давай на следующей неделе. Я не знаю маршрут.

- Мы едем завтра. Маршрут можно построить по навигатору. Я хочу приехать к могиле деда, пока есть силы.

И муж согласился.


Никаких сборов не было, всего то 309 километров от Петербурга.

В воскресенье поехали. Сначала на Новгород Великий, потом к Старой Руссе, и вот оно, Утушкино. Кладбище было на повороте к деревне. Аккуратное, чистое, с выбритой до земли травой. Перед ним - плачущий колокол.


Я пошла вдоль братских могил, читая имена. Муж смотрел с другой стороны.

А потом позвал.

- Иди сюда, тут сразу четыре Барановых, посмотри.

- Бегу.

Я подошла. Их действительно было четверо, и один из них - мой дед. Строчка на плите: Баранов С.Т. И если ты не знаешь имени, отчества, то никогда не узнаешь. Сын, муж, отец четверых детей, мой погибший дед. Просто строчка белыми буквами.

Сергей достал лампадку и зажег свечу. Пусть горит. Мы прошли вдоль могил, отдавая дань памяти. Сотни погибших. Я шла и читала фамилии, одну за другой. Помнят ли Вас, ищут ли, нашли ли? Не знаю. Я помню, я искала, и нашла. Нет уже давно Ваших матерей, и даже, наверно, детей. И где-то живут внуки. Кто-то приходит, изредка.

У общего памятника стоит старая лампадка, покрытая пылью, теперь их будет две. Живых цветов нет. Выгоревший искусственный венок. Я села на скамейку за оградой, и смотрела на могилы. Мне хотелось почувствовать его, Степана, Тимофеевича, понять. Но не за что было зацепиться. Я не знала его лица. Я вспомнила бабушку Дусю, его жену. Ничего не получалось. И тогда я стала просто смотреть на могилы. И вдруг увидела ров, сваленные в этот ров тела, лежащие друг на друге. Истлевшие гимнастерки, а потом белые кости. И снова тела. А потом взрывы, и бегущего по холодной земле солдата, рот его, раскрытый в крике, пулю, летящую в грудь. Я видела как он упал. Был ли это мой дед? Не знаю. Может это был тот солдат, чей крик был самым громким, пробившимся ко мне через десятки лет. Я посидела еще немного и поднялась. Сердце разрывалось.

Мне тяжело говорить о войне. Кажется с той минуты, как я помню себя, она вошла в меня навсегда. И при слове - ВОЙНА, лет с трех, я вижу, как падаю от пули, и смотрю в небо, по мне бегут, но боли нет, а потом, через меня растет трава. И я становлюсь землей и травой.

Меня тоже убили на этой войне. Как и моего деда, Степана Баранова, как 93 человек из моей семьи. И я плачу на братской могиле о всех них. И о себе. Идут сапоги, сквозь нас растет трава, и все мы сами - эта трава и эта земля. Мы смотрим в небо.