Мишка

   …Нас было человек пять в комнате — и мы терпеливо ждали шестого. На столе горела лампа, мягко освещая бока чашек, склянок, тряпок и деревянные часы, что почти незаметно пробили полдень. В комнате было тесно и полутемно; окна закрывала густая зелень цветов, а на стенах висели вышитые бисером картины. Минуты тянулись с ужасной тяжестью и напряженностью. Было душно; во рту у меня пересохло, и по всему телу разливалась какая-то странная, томная слабость, от которой мягко тряслись ноги и тяжелела голова.
Я на мгновение закрыл глаза, и вдруг возвратился на несколько минут назад, в тот момент, когда прозвенел звонок в моей квартире. Я открыл.
— Родители есть дома?
— Нет, — ответил я, — они на работе.
— А отец? Вообще взрослых нет дома?
— Нет, а что случилось?
— Помочь надо… Ладно, сами справимся, — сказала соседка и торопливо сделала несколько шагов по лестнице.
— А чем помочь?
— Скорая приехала. Спустить надо, — эхом говорила соседка уже с нижних ступенек.
— Я помогу, подождите. Сейчас только оденусь.
   Я накинул рубашку и выбежал. Пока я спускался, до меня дошло осознание, что могло что-то случиться с Сайдаш абый [с дядей Сайдашем (тат.).]. Это был худой дедушка, с впавшими веснушчатыми щеками, тонкими губами и острым, проницательным взглядом. Человек вида странного, пожалуй, даже отталкивающего, но, когда Сайдаш абый начинал рассказывать нам анекдоты или какие-нибудь татарские легенды, то он улыбался и лицо его становилось милым и безобидным. Он рассказывал всегда стоя, опершись двумя руками на свою трость, которая всегда почему-то была разного цвета. И после того, как очередная история доходила до кульминации, Сайдаш абый убирал одну руку с трости и говорил:
— Хорошего помаленечку.
— Ну пожалуйста, расскажите, — не унимались мы.
— Иртэгэ [Завтра (тат.).] Нужно всегда уметь ждать, — твёрдо отвечал он, прищурив глаза. — Не всё сразу. А то привыкнете.
   И сказав это, он медленно, чуть хромая, шёл вокруг нашего дома, гуляя в задумчивости и в одиночестве до самого вечера. Я любил его, я любовался им, как любуются тем, чего недостает, но оно находится так близко, и он казался мне образцом мужчины, — сильного, умного, остроумного и душевного. И когда в голове мелькнула тревожная мысль о том, что с ним могло что-то случиться, я прокричал в испуге:
— Что-то с Сайдаш абый?
— Нет, — сухо ответила соседка, которая была его дочерью, скрывшись в своих дверях.
— А кто тогда?
   Когда я рассеянно вбежал в переднюю, то лицом к лицу столкнулся с Сайдаш абый, который как обычно был спокоен и опирался на трость.
— Здравствуй, и тебя напрягли, — сказал он мне, протягивая руку. — Да, и такое бывает.
   Он вздохнул и влажными глазами показал мне на полуоткрытую дверь, из которой слышались голоса. Я понял, и стиснув губы, с осторожностью вошёл туда. На меня тут же пахнуло тёплым, липким и кислым запахом. В мраке комнаты я узнал ещё нескольких соседей, которые стояли по сторонам кровати. Поздоровавшись с ними шёпотом, я подошёл ближе к постели — и замер. Передо мной неподвижно лежала Галима апа [тетя Галима (тат.).]. Голова её покоилась на подушках, короткие, седые волосы растрёпанно лежали на морщинистом лбу, а исхудавшие, желтоватые руки безжизненно покоились по бокам, как у мертвеца. Глаза были закрыты. И казалось, что она совсем не дышала.
   «Галима апа, я же только недавно видел вас в школе на вахте. Вы так солнечно улыбались, когда говорили, что мне идёт новая прическа. А я сказал вам, что когда волосы отрастут, то будет ещё лучше, вот увидите… Галима апа, как же так…» — говорил я ей беззвучно, быстро вытирая несколько стекающих слёз.
— Так, мы готовы. Одежда собрана? Документы? Личные вещи? — тихо спрашивал врач, стоя в углу.
— Всё есть, — ответила её дочь.
— Тогда ждём носилки.
 
   Я открыл глаза, когда, наконец, в комнату вошёл шестой.
— Так, поднимаем. Ага. Вы тут, а вы сюда, да. Аккуратно. Так… Вот и всё, понесли.
   Мы прошли через залитый светом коридор, где всё было расчищено и отодвинуто к стенам. Я украдкой посмотрел на Сайдаш абый, который шаркая шёл за нами, и видел, как у его переносья дрожали две большие мутные слезы — самые болезненные и горькие. А позади него, прячась за высоким телом дедушки, стояла младшая внучка, лет десяти. Темноглазая, в сиреневом платье, с собранными чёрными волосами в две косички, она пристально, с детским любопытством глядела на нас, прижимая к себе большого плюшевого мишку. Когда мы донесли до узкого прохода входной двери, меня одного поставили назад, а остальные крепко взялись спереди. Протиснувшись, мы вышли в подъезд, встали на прежние места по бокам, и со всей аккуратностью принялись спускаться.
— Я с вами! Стойте! — вдруг прокричала девочка и в тапочках выбежала из квартиры, когда мы прошли лестничный пролёт.
— Куда же ты? — грозно крикнул в ответ Сайдаш абый, пытаясь схватить её. — Стой же! Быстро домой! Уф, Аллам... [О, Боже… (тат.).].
   Короткими ножками, торопливо и неуклюже, шагала она по ступенькам и боязливо оглядывалась назад, на дедушку. Одна рука девочки скользила по перилам, а другая крепко держала мишку, что из-за своей величины мешался под ногами. И через несколько шагов случилась та нелепость, когда в таком маленьком человеке дружно совместились: неуклюжесть, боязнь и торопливость. Она наступила на лапу медведя, споткнулась, запутавшись в ногах, и полетела вниз. Мы все разом ахнули и резко остановились, совершенно не зная, что делать дальше: бросать носилки или продолжать спускаться как ни в чём не бывало? К счастью, ничего серьёзного не случилось, и девочка быстро оправилась, стряхнула своё платье, осторожно огляделась назад, где дедушки уже не было, и подняла мишку, что предательски вылетел из рук. С разбитыми коленками, с одной лишь тапочкой, затем подошла она к нам, и со всей детской нахмуренной серьёзностью сказала:
— Я вам помогу. Это моя даваника [бабушка (тат.).]
— Не нужно, деточка, — с ласковостью ответил один из соседей.
— Но я очень хочу помочь.
— Ты нам очень поможешь, если вернёшься домой.
— Нет, — упрямила девочка.
— А где её мать? — в нетерпении произнёс врач.
— Вроде внизу, — сказал другой сосед.
— Так пускай к ней и идёт, раз домой не хочет.
— Деточка, там внизу тебя ждёт мама, иди лучше к ней. Мы отлично справляемся и скоро уже спустимся. Хорошо?
— Хорошо.
— Только аккуратнее. И надень тапочку, а то простудишься.
— Угу, — промычала девочка и слегка улыбнулась, не раскрывая зубов. Мы прижались к стене, дабы пропустить мишку и его спутницу. Они прошли, но на последней ступени, голова игрушки зацепилась за выгнутые кем-то части перил и порвалась, разбросав белоснежный пух по всей лестничной клетке. Это было и забавно, и как-то неловко и даже грустно. Мы с сочувствием глядели на девочку, что ползала на своих кроваво-синих коленках и собирала внутренности медведя, и понимали, что здесь мы беспомощны и что мы уже напрасно потеряли время, которое может стоить жизни больной. Нужно было спускаться. И взяв покрепче носилки, мы пошли.
   У подъезда нас встретила каталка. Со всей бережностью мы положили Галима апу на неё. Затем подъехала скорая, и врачи буднично и неспешно погрузили бабушку в машину. Двери с шумом захлопнулись, синие мигалки включились, завыла сирена и скорая стремительно скрылась за углом дома. Через мгновение настала мёртвая тишина. Но она продлилась недолго, и полная звуков, голосов и жизни весна вновь зашумела на нашей улице.
— Спасибо вам большое, — затем сказала нам всем старшая внучка. — Вы нас очень выручили.
   И, обменявшись короткими фразами с внучкой о том, что болезнь бабушки скоро отступит и она обязательно поправится, все незаметно разошлись. И я, в какой-то крайней опустошённости и потерянности, тоже побрёл домой.
   Только я прислонил ключ к домофону, как из двери выскочила бледная, заплаканная девочка, а в руках у неё болтался очень похудевший мишка.
— Где даваника? Её увезли? — слёзно вопрошала она, горящими глазами смотря вокруг. — Я же хотела с ней попрощаться. Ну, даваника...
Девочка упала на колени и закрыла лицо руками. Вдруг заревела она громко, прерывисто, но тотчас же сдержала себя и всхлипывала, всё тише и глуше, пока совсем не смолкла.
— А мама где? — резко сказала она, точно очнувшись.
— Уехала с даваникой, — ответил я и тяжело вздохнул от только что увиденного.
— Значит она будет долго и не наругает меня.
— А за что должна она наругать?
— За грязное платье. Она всегда меня ругает за платье. А вот за мишку не наругает, — сказала она и подняла медведя с пола.
— Почему?
— Потому что игрушки мне дарит даваника, а мама не любит даванику.
«Интересно и странно», — подумал я, смотря на опухшие глаза девочки.
— А пошли лучше домой? Там тебя дедушка ждёт, — предложил я, чтобы отвлечь девочку.
— Он не ждёт. Он меня не любит. Он на меня постоянно кричит. Но лучше пойдёмте, а то он разозлится и накажет меня или отнимет все игрушки.
Мы зашли в прохладную обитель подъезда, вызвали лифт и пока ждали его, неловко стояли в молчании. Наконец, когда он приехал, а двери со скрежетом раскрылись и мы нажали на свои этажи, девочка жалобно посмотрела на меня и захлопала глазами.
— Бобо, — прошептала она.
— Где? Вот тут? — поинтересовался я, показывая на разбитые коленки.
— Нет, — ответила она и покачала головой.
— А где?
— Тут. Вот тут, где мишка.
Мишка был прижат к груди…
— Мне мишутка сказал, — после секундной паузы произнесла девочка, — что всё будет хорошо с даваникой. И вы тоже думаете, что всё будет хорошо и даваника скоро вернется?
— Конечно.
— Обещаете?
— Обещаю, — полушёпотом ответил я и девочка крепко обняла меня. И что-то в сердце моём так больно защемилось, а на глазах выступили едва заметные слёзы.
— А теперь обнимите мишутку. Он мой лучший друг.
   Я послушался и обнял чахлое тело игрушки. И мы приехали.
— Спасибо вам. До свидания! — сказала девочка, когда уже вышла, и помахала лапой медведя на прощание. Я тоже махал им в ответ, до тех пор, пока двери не закрылись и лифт равнодушно не увёз меня на мой этаж.
 
   Через два дня я узнал, что Галима апа умерла, — умерла спустя несколько часов после того, как её привезли в больницу. Не стало и легенд, и анекдотов от Сайдаш абый, которого мы больше не видели на его привычном месте. А несчастный мишка, растрёпанный, десятки раз зашитый, по воле девочки или же её родителей, теперь был тихо прикован к забору, что находился вблизи помойки. И всегда, проходя мимо игрушки, я с тягостью вспоминал тот весенний день, то забавное падение, то крепкое объятие и то важное обещание, что я с такой лёгкостью дал девочке.