Губы цвета спелой черешни

                1
Я шел не спеша до парковки. Кирпичные листья обложили мою машину, запятнали грязью крышу и лобовое стекло. Осень начинала увядать, тускнеть, подгнивать в бурых лужах. Мне нравится это время года: я помешан на старомодных английских плащах и шерстяных балмакаанах, кожаных оксфордах с ручной строчкой и мягких длинных шарфах крупной вязки. Все оттенки осени мне к лицу, опавшие листья становятся брошками и рябыми погонами на плечах моего темно-зеленого пальто.  Я ждал ее у машины, высматривал бордовые лоферы средь рядов авто студентов. Мне оставалось только закурить в ожидании, ведь она вечно опаздывает. А может, я закурил от волнения. Как все пройдет? Сказала ли она кому-то, с кем сегодня ей предстоит пообедать? Чего она ждет от меня? Накрасилась ли она чуть ярче обычного, чтобы мне понравиться? Я чувствовал себя в самом центре пряной осени, пьян от собственной настороженности, чувствителен к шепотам листвы. Сигаретный дым пропитывал мороз и таял розоватой пленкой на глянцевых лужах. Хотелось замереть, закрыть глаза и задержаться тут. Ведь дальше все станет другим. Я услышу ее голос не из своих воспоминаний, а наяву, замечу потертости лоферов, зацепку на шерстяных чулках - она любила коричневые оттенки. Далее наступит вечер, темный, с клубами пара легких на щеках - и я стану не так осторожен, отуплюсь, закончу любоваться.

Сара показалась из-за большой старой ели кампуса, которая повидала немало свиданий, подобных нашему. Кровь прилила к ее губам цвета спелой черешни, молочным скулам и вздернутому носику. У нее сбилось дыхание, и иней сахарными жемчужинами обсыпал край шотландского шарфа. Она была очень мила, меня это тронуло.
 -    Я так виновата, прошу прощения. Меня задержали на хирургии..
 -    Брось, я бы удивился, приди ты вовремя, - сказал я, докуривая сигарету и бросая ее под колеса соседней машины. Сара накрасилась ярче обычного, я доволен и не злюсь.

Она села вперед, ее пальцы теребили бахромку шарфа, а коленки нервно почесывали друг друга. Саре было неуютно, она волновалась.

 -    Ты говорила кому-нибудь о нашей встрече? - спросил я, наверно, угрожающе, потому как она сжалась еще больше прежнего.
 -    Нет, конечно, нет, что вы…
 -    Хорошо, хорошо, прости, что спросил.

Перед тем, как отъехать, я полюбовался ею. Во внутренних уголках глаз блестели белые кристаллики, похожие на чистые слезы. Сара выглядела, как святая мученица, слегка встревоженная, нежная, мягкая, розовая даже на запах.
Ты прелестна сегодня, - сказал я и тронулся с места. Краем глаза я заметил, что она улыбнулась.

                2
Я привез ее в темный и тихий ресторанчик, неподалеку от ее дома, чтобы она чувствовала себя в безопасности. Сара здесь раньше не была, и я знал это. К нам подошел официант, тощий и бледный, как засохший сыр в конце вечеринки. Наверно, тоже был студентом, и его здесь даже не подкармливают: уж больно серый у него цвет лица и жалостливые глазки. Официант оглядел нас и настороженно уставился на меня, не зная, кем я прихожусь молодой даме. Я в свою очередь уставился на его сандали. Мне самому стало неловко за свое лицо, старше его собственного и щетину с ранней проседью. А Сара была чудесным цветком, выдыхающая пьянящие юные пара черешни с ее губ. Волосы цвета паутинок на солнце средь лесной травы, и глаза оттенком того самого леса. Иногда я слышал, как птицы щебечут в тумане ее волос. А это она болтала на птичьем и смеялась.

 -    Что ж, поздравляю нас с первым выходом в свет, - сказал я и поднял вверх бокал с водой.
 -    Я очень рада, поздравляю и вас, - тихо сказала она и улыбнулась, как заговорщица в монастыре.
 -    Давай на ты, мы ведь уже не в университете.
 -    Хорошо.., - она запнулась и снова захихикала, - как прошел твой день?
 -    До тебя была одна скука. Что может быть примечательного в дне, точно таком же, что и год назад в это число. Я сбился со счета, сколько календарей сменил в том желтом кабинете.
 -    Тебе неинтересно, а мне все новое. Ты будешь показывать мне свое старое и надоевшее, а я буду восхищаться каждым карандашом в стакане. Так и ты полюбишь свое надоевшее, - ну как же красиво она улыбалась. Я смотрел на нее, как родитель - с умилением - ребенок впервые заговорил. Но ее энтузиазма мне было чересчур. Я хотел просто смотреть и молчать. Я готов был заплатить ей, как слишком молодой проститутке, чтобы, не прикасаясь, наблюдать за ее горем юности.
 -    Давай я тебя послушаю, - ответил я. Мне не хотелось разговаривать, и я стал в уме считать количество бокалов вина в час, чтобы к девяти Сара была уже достаточно пьяна и влюблена в меня.
 -    Вы, ой, ты, - смеется птичка, - недавно спрашивал меня, чем я все-таки буду заниматься после выпуска. - Спрашивал ли я?
 -    И я поняла. Собственно, потому я и задерживаюсь на хирургии, мне нравится, как ты работаешь. И я хочу походить на тебя в этом плане. Мне кажется, что под твоим руководством - тут она покраснела, - я смогу лучше многих оперировать.
 -    Дорогая, - начал я, касаясь ее руки. Сара поежилась от стеснения, и я одернул руку. Смотрю на бокал - три четверти ей маловато, чтобы расслабиться. - Ты думаешь, что в этом есть своя романтика, спасение жизней, но…
 -    Да, думаю, - оборвала меня после большого глотка вина из бокала. Половина - самое то. - Не надо занудствовать, что и это тебе надоело. Когда я была помладше, то вела дневник. Смотри, что я там писала!

Сара отпила еще, и я дал знак официанту принести целую бутылку. Она достала из сумки маленький розовый блокнот и начала зачитывать: “Мне не хочется остаться в пустоте, в статистических графах. Я хочу руками трогать жизнь и спасать ее. Подписываться от под каждым узелком на шве. Мне хочется быть живой и оживлять, давать надежду, не ожидая благодарности. Я руками возьму сердце и заведу его, у меня никто не умрет. Раз медицина выбрала меня, то я выберу ее”. Лицо Сары стало строже, пока она читала, вдохновленным, искренним. Она верила всему, что говорила, и не стыдилась такого интимного жара, пылающего в ее сердце.

 -    Представляешь, я это написала еще до поступления в университет, а я забыла! - она была так ошеломлена своим признанием, что казалось, будто задохнется от позора перед самой собой.
-     За этой усталостью, погоней за оценками, полоумными преподавателями - я не про тебя, милый, -  второй ее бокал уже был пуст, - Я! Я! Забыла! Забыла, что у меня были мечты.

Сара поникла, подобно старому пьянице, вспоминающего об отрочестве. Я понимал, о чем она говорит. Ведь и у меня были мечты о блестящих инструментах и белых стенах операционной. Студентом я соглашался на все работы, которые предлагала больница. Я мыл полы и стены, чтобы украдкой понаблюдать за операцией великих мужей с такими серьезными лицами - хирургами. И самое мое большое достижение было начать оперировать самостоятельно. Мне даже приходилось притворяться, что я не рад обыкновенным операциям, которые на потоке стояли почти каждый день. Я уходил с работы и видел сны, как я во сне вырезаю аппендицит, а потом просыпался дважды.

А потом я начал седеть к тридцати. Вены на моих ногах расширились до толщины пальца, изломались, почернени. Носить компрессионное белье, не вступив даже в клуб 40-летних, это грустно. Я жил там, где седел и натягивал чулки. Мои отношения выдыхались дешевым парфюмом, стоило мне выйти на смену. Люди это просто люди, не ангелы, которым штопаешь крылья. Ты по локоть в их испражнениях и вонючей желчи. А просыпаясь, они шлют не благословение, а жалобы, потому что не знали, что операции бывают с осложнениями. Люди это просто люди, они кричат, их рвет, они мочатся - иногда прямо на тебя, иногда одновременно с рвотой или криками. Могли бы  они кричать во время рвоты, делали бы и это. Ты празднуешь новый год, зашивая язву алкоголику. Ты празднуешь день рождения, застирывая от мочи хирургичку после бросания в тебя уткой пациенткой с шизофренией. Ты плачешь между 14-м февраля и удалением простаты размером с кулак отца, когда он еще казался огромным в детстве. Тебя бросают по телефону, пока ты надеваешь чулки от варикоза и стягиваешь потуже пояс от болей в пояснице.

Я бы, может, хотел сказать Саре, что руки ее будут сжимать не сердце, а вздутые кишки и бумажки, где отмечается, покакал ли пациент. А по ночам тебе станут сниться шеи и твои руки на них. Ты зол или требуешь успокоения. И не ожидая благодарности, Сара ее и не получит. К тому же я знал, что ее мечтам все равно не осуществиться. Ведь сегодня ее сердце буду сжимать я.
 
 -    У тебя получится все, что захочешь, дорогая, но не надо меня убеждать в том, что я не знаю все радости и горести хирургии. Пусть у тебя будет другой путь, я не против, - сказал я и поднял бокал. Сара допивала третий.
 -    Тебе не кажется, что все повторяется, потому что ты позволяешь повторам случаться, - спросила Сара.

Она была в дымке вина и стала похожа на кошку. Зрачки большие, глаза хищные с длинными ресницами, пересекающими веко. Даже этот вопрос она задала мурлыкая, вибрируя легким пушком на нежных плечах. Она хотела быть интересной мне, равной мне, подходящей мне. Ее элементарная мудрость казалась ей откровением взрослой женщины, а мне - милым сюжетом, отвлекающим от запаха дезинфицирующего средства, коим пропахли все пазухи носа. Со смертью я не сгнию - внутри будет стерильно, как в операционной.

 -    Что ты имешь в виду, милая? - спросил я, так как не слушал ее.
 -    Ведь стены кабинета давно можно было покрасить, раз они надоели, - неуверенно начала Сара. Она протянула ко мне свою руку и мармеладными пальцами запуталась в моих. - Я не понимаю, почему все люди с какого-то возраста начинают рассуждать фаталистично. Может, они и раньше не особо управляли своей жизней. Я имею в виду, что они и в юности ничего не решали, а сев на места начальников, трусят признать, что это не то, что им сейчас хочется. Даже взять тебя: ты так уныл, когда говоришь о своей работе, но ничем ее не разбавляешь.
 -    О, думаю, я тебя еще удивлю. У меня есть парочка хобби, и ты их со мной разделишь. Возможно, даже сегодня, - я ласково улыбнулся ей.

Сара прищурилась и соблазнительно смочила губы краешком алого от вина языка. Ей нравилось играть со мной. И пила она намеренно больше, чтобы открыться мне позже. Познать меня, обречь. О, бедная Сара, тебе бы столько мужчин разбило сердце, если бы ты не встретила меня. Я буду бережен с ним: оно будет в венке твоих мягких пальцев, чутко сжимающими живой трепет того, что ты зовешь любовью от чистого сердца.

 -    Я уже так хочу вырасти, выйти из своей кожи, разговаривать языком своих чувств. У меня столько идей, столько эмпатии к людям, столько планов! Закончу университет, и дальше все будет по-другому. У меня будет та жизнь, о которой я мечтала с детских лет. Я стану той, которой уже восхищаюсь в будущем. У меня будут твои знания и опыт, а у тебя - поток вдохновения, - Сара говорила горячо и так сладко, что самому дьяволу захотелось бы стать добрее. Как жаль, что я не дьявол.

                3

Сара продолжала пить и становиться все хищнее. Она скинула лоферы со своих маленьких стоп и гладила меня по икрам. Сквозь брюки, я чувствовал пушистость ее голеней, мягких ворс коричневых теплых чулок. Я скрестил ноги.

Сара все болтала о своих грядущих днях неминуемой славы, ждала, что я зажгусь вместе с ней. И я поддавался ей, только сгорал я не от ее речей, а от желания ее самой. Все закончилось, когда ей захотелось в туалет. Она поднялась со стула неровно и шатко. Я сделал вид, что забочусь об ее устойчивости и предложил воспользоваться туалетом у меня. И тут Сара запылала. Она не знала, какую паузу выдержать, чтобы не показаться мне слишком распущенной. Хотя я весь вечер наблюдал, как у нее даже поры на лице расширились от желания поглотить меня. Она все-таки согласилась, но игра требовала, чтобы я ее поуговаривал.

Мы вышли из ресторана ровно в 21:00, как я и планировал. Осенние девять вечера особенно прелестны. Воздух холодный, но только настолько, чтобы освежить лицо. И Сара вышла и сразу же подставила задушенную пышными волосами шею, тонкую и гладкую, как струя молока. Сара подошла ко мне вплотную, пока я докуривал сигарету, глаза смотрели широко, измученные тягой. Все казалось вспухшим: губы - от волнения и кусающего ветра, веки - от предвкушения закрыть их в поцелуе. И она потянулась ко мне и, обдав лицо горячей пеленой винного дыма и черешни, поцеловала. Это было томно, вяжуще. Хотелось вцепиться в нее, надкусить черешневые губы, высосать сок из ранок от моих зубов. Но я оставил этот поцелуй нежным, как она и хотела.

Мы ехали молча. Сара пыталась скрыть улыбку и смотрела в свое окно на оставленные позади огни ее родного района. Теперь осталось совсем немного до моей части наслаждения этим вечером. Ко мне домой мы поднялись тихо, будто воришки. Нам обоим хотелось сохранить ощущение тайной встречи. Правда, по разным причинам. Я слышу, как вода сливается из бочка унитаза. Даже моя нежная мученица просто человек: кишащий бактериями кишечник, мочевой пузырь, полный резко пахнущей жидкостью, грязные после туалета руки, зубы и язык, посиневшие от вина. Я приоткрываю дверь, пока Сара моет руки в раковине. Она меня не слышит, а мне слышится ее великолепный запах. Я подхожу еще ближе к ней: так, чтобы волоски на спине встали дыбом. Сара резко разворачивается и вскрикивает от неожиданности, а потом смеется, как ребенок, по-птичьи. “Чичихи, кихичи”. Но она все же замечает мою напряженную руку, спрятанную за спиной. У меня тоже волоски встали дыбом. Пытаясь понять, что я держу, моя рука уже отрывается от поясницы - в ней молоток - несется ей в темя. Глухой удар и последнее пение птиц. Сара обмокает в моих руках,зефирится бурной розовой пеной, отрывается от реальности и заплывшими от слез глазами убегает вверх, к своим мечтам. Я ее целую теперь, как сам хочу. Кровь отливает от губ цвета спелой черешни, и в этой увядающей истоме я ловлю последнее дыхание этого прекрасного существа, чье имя Сара.

                4
И вот она - моя милая Сара - лежит на столе, абсолютно спокойная. Уголки ее губ даже сейчас заворачиваются вверх, как перламутровые ракушки. Глаза полуоткрыты - мне видны ее лесные глаза, там таежная зима. А кожа - молочный океан, плотные белые простыни, восковые свечки, тающие во время службы. Не могу себе представить, как бы эти руки разрезали чужую плоть, как мучались бы ее тонкие ветвистые пальцы. Я избавил ее от лишних мечтаний. Она хотела быть мне вдохновением - я на пике восхищения, спасибо, милая.

На ней оливкая блуза с круглым плоским воротником, лежащим на лифе. Волосы окрасились бурым, в цвет ее ботинкам. Клетчатая шерстяная юбка насыщенного коричневого цвета, прикрывающая плотные ранты, сжимающие бедра. Я раздел Сару, она была совершенна, но не выражала ни единой мысли, с которыми она так охотно со мной сегодня делилась.

 -    Я сделаю из тебя искусство, хрургическую инсталляцию, - прошептал я ей на ухо и начал работать.

Сделав разрез от основания шеи вниз, я еще раз полюбовался на нее, как на пустой холст. Отделив грудину, мне открылось ее сердце - то самое, что пылало у нее в груди от ожидаемого будущего. То самое, что мог разбить любой мерзавец, даже я, пробудь мы чуть больше времени на свидании. Оно теплилось меж легких, еще теплое, влажное. Сердце было не тронуто несчастной любовью, не поражено горем утраты, не сухое, как артерии от атеросклероза. Идеальное во всех отношениях, сияющее, как блески в уголках глаз Сары.

 -    Ты хотела сжимать пальцами чужие сердца, подержи пока свое, береги его, - сказал я, и реберным ножом отрезал эти восковые пальцы. Вся ее плоть была маслом на теплом хлебе.

Я принялся сшивать пальцы в ряд, пытаясь сделать подобие солнца, где сердцевиной будет ее чистое сердце. Совершенно прекрасная Сара с душой наружу, лучами-пальцами освещающая мою тьму обыденности. Я пришиваю этот венок, как брошку, к коже и делаю десять отверстий на плоском животе. Ямочка пупка выглядит чувствительной, как кайма губ. Культи отрезанных фаланг я помещаю в самодельные дыры - будто Сара хочет дотянуться до своего нутра и вырасти сквозь поры цветами - тогда ей бы и говорить не пришлось - все видели, как прекрасно то, что она прячет меж легких. Я купил Саре букет, но так и не вручил. Настало время. И я вставляю в те же отверстия цветы, попутно думая, не окрасятся ли ромашки от крови. И вот моя Сара дала жизнь, как и хотела. Растения прорастут на ее животе и бедрах. Я выполнил все ее желания.

Взглянув на нее в последний раз, я заплакал. Разрыдался первородным криком, будто акушер ударил меня попе. Я не понимал, счастлив ли теперь или несчастен. Я закончил жизнь или начал новую. Завтра проснусь в той же постели и буду делать то же, что и многие дни до этого.

Выйдя из квартиры, я услышал пение птиц и решил перекрасить стены в кабинете в зеленый.