Чок

         
          Первое время ему казалось, что это такая игра. Что его, Чока, испытывают на выдержку. Выдержка у него была, потому что он собака, и ни какая-нибудь, а чистокровный кокер спаниель, причём американец. Изредка повиливая коротеньким хвостом, он смотрел в ожидании на калитку, которая закрылась за хозяевами уже почитай часа два тому назад. Чем дольше расставание, тем искреннее и радостнее будет встреча, думал Чок. Но петли калитки, раздражавшие своим скрипом хозяйку, молчали. Молчал и он. Прошёл ещё час. Чок решил сменить позу и заметил в углу под деревянным крыльцом выпиленное отверстие, он подошел, принюхался, пахло съедобным, вошёл. Почти у самого входа, стояла его миска, в ней лежало то, что осталось от обеда хозяев, - куриные, без старания обглоданные кости, просто гора шкурок от сарделек, все это было заправлено куриным бульоном и, для сытости, добавлен хлеб. Он решил подкрепиться. С тем, что осталось от сарделек, он справился быстро, полакал бульона, старательно обходя языком хлеб, его он не любил, и приступил к самой, наверное, лучшей еде в мире – косточкам. Он знал, что собакам куриные кости есть нельзя, но, воспитанный в домашних условиях, со знанием дела отгрызал хрящи, да коленки и, прикрыв глаза от удовольствия, начал не торопясь хрустеть. Этот хруст у нас песней зовётся, - был бы человеком – стал бы поэтом, подумал Чок. Закончив трапезу, с удовольствием потянулся, вышел, сел на прежнее место и уставился на калитку.
Темнело. Сквозь ветви фруктовых деревьев на небе проклюнулись звёзды, сначала еле различимые, потом все более заметные, и вот они уже во всей красе сияют на небосклоне. Чок подошёл к яблоне, к которой была прикреплена толстая проволока, другой же ее конец был прибит к крыльцу как раз рядом с отверстием, из которого некоторое время назад он вышел. На проволоке висело металлическое кольцо, к кольцу привязана добротная, но не слишком толстая веревка, другой же конец веревки был закреплен на ошейнике Чока. Так это не игра – догадался Чок. Он тяжело вздохнул, ему стало грустно, лег, положив свою лохматую голову на передние лапы, и затих.
Проснулся в необыкновенно хорошем настроении, медленно приоткрыл веки. Напротив, выпучив круглые глаза, сидела жирная зеленая лягушка. То, что собаки дальтоники, - враки, у нас всё как у людей. Чок совсем не собирался ее пугать, а тем более есть, но размяться – самое время, и он, подобрав задние лапы, прыгнул. Лягушка играючи отскочила в сторону, а Чока же резко отбросило назад. Не понимая, что произошло, и кто так сильно, до боли в шее, держит его за ошейник, он перевернулся в воздухе на спину, упал и посмотрел вверх. Над ним, гремя металлическим колечком, колыхалась проволока. Чок вспомнил все что произошло вчера, встал, отряхнулся и с надеждой посмотрел на калитку. Калитка была закрыта. Он, как и вчера, подошел к яблоне, колечко по проволоке заскрипело за ним следом, остановился, пометил дерево и направился к крыльцу, потом обратно. Этот путь он проделал ещё несколько раз. Со стороны это напоминало мечущегося в раздумьях, брошенного на произвол судьбы, человека. Вдруг, сначала с одной, а чуть позже с другой стороны начали просыпаться соседи. Умывались, брызгались водой, смеялись, гремели посудой, и Чоку показалось, что из дома с крыльцом сейчас выйдут до боли знакомые ему люди. Черноглазая с косичками Сонька, ещё совсем не старый, но с сединой на висках хозяин, Максим, которого хозяйка, почему-то зовёт «Рыбусик».
- Принесите воды из колодца, я не могу умываться водой для полива сада.
- Будет исполнено, «Рыбка» - и, обращаясь к дочке, сказал:
- Ну что, мой юный друг, готова к подвигу?
- Нет. – вздохнув скажет Соня. – возьмёт своё маленькое ведёрко и, побредёт позвякивая им, за громыхающим вёдрами Максимом.
Чок, виляя хвостом, начал переминаться с ноги на ногу, слегка поскуливая от нетерпения и приближавшегося удовольствия. Но проходило время, а двери всё не открывались, и калитка не скрипела проржавевшими петлями. Устав от ожидания он снова лег носом к калитке и стал слушать, чем живет сад. Вот упало яблоко, вот ещё одно рядом с ним, он вздрогнул, но менять место не стал. На крыльце с отчаянным щебетаньем дерутся воробьи из-за перезревшей вишни, глупые, ведь вишен этих кругом на всю стаю бы хватило, да не по одной. С шумом упала в бочку с водой старая знакомая лягушка. Тоже глупая, теперь она оттуда не выберется, разве если кто поможет. Где-то стрекочет сорока, прокаркала, пролетая ворона, вдалеке начала свои пророчества кукушка. Чок заснул.
Проснулся оттого, что кто – то копошился у калитки. Пришли, пришли – ликовало собачье сердце Чока, но снова шло время, а калитка не открывалась. Чок затих, прислушался, услышал голоса. Это соседские дети, близняшки Ванька да Манька. Чок их невзлюбил сразу, как приехал на дачу, они втихаря кидали в него опавшими яблоками и строили припротивнейшие рожи. Смотри – «Осторожно злая собака», - пропищал девичий голосок. «Да ладно они вчера все уехали. Давай залезем. У них уже слива созрела» - зловеще прошептал мальчишка. Чок, конечно же, не понимал ни слова, но на всякий случай рявкнул, как можно злее, и услышал, как резво протопали детские ножки подальше от калитки с объявлением ничего хорошего не обещавшего всякому входящему в неё. Чок проголодался, но хлеб, оставшийся от вчерашней трапезы, не привлекал его. Тогда он встал и, опустив голову, начал ходить от яблони до крыльца да обратно, - это всё что ему позволяла делать верёвка.
Наступил вечер. Чок не знал, чем он заслужил такое обращение. Не он ли так беззаветно любил их всех и готов был за них в огонь и в воду. А по команде – «Умри», он не просто падал и замирал, а даже готов был умереть взаправду. Луна и безоблачное небо окрасили все вокруг серым тоскливым светом, добавив безрадостному настроению Чока ещё больше грусти и отчаяния. Он сел, задрал морду к небу и завыл. Выл он вдохновенно, как – будто рассказывая всем окружающим о своем горе, и ему было совершенно наплевать хочет, кто его слушать или нет. Прерываясь, он слышал, как эхо повторяло и умножало его боль. От низкого хрипа, переходя к щенячьему повизгиванию, он чувствовал, как разрывается его сердце. Он плакал, плакал и плакал, кляня свою собачью жизнь, закрытую калитку, яблоню и верёвку, позволявшую ему сделать семнадцать собачьих шагов до крыльца и обратно. Яркая вспышка осветила все кругом не настоящим белым светом. Чок замолк. Мгновения было тихо, и грянул гром. Чок не понял, каким образом он оказался под крыльцом, настолько быстро туда перенесли его ноги. Прикрывая глаза с каждой вспышкой молнии и вздрагивая с раскатом грома, он уже ни о чём не думал – он боялся. Он не был злым, и даже не знал, что это такое, быть злым, но взгляд его остановился на верёвке, по которой вода стекала внутрь его теперешнего места обитания. Шерсть на загривке встала дыбом. Сначала тихо, будто предупреждая, стал тявкать на неё, потом громче и вот во весь голос. Молнии, озарявшие вход под крыльцо, треск грома и злобный лай, смешались в одно целое. Глаза налились кровью и, тявкнув ещё раз, он бросился на веревку и стал с остервенением грызть. Сколько времени прошло с тех пор, как Чок начал терзать веревку, он не знал, но тишина, навалившаяся на него, несколько привела его в чувство. Гроза кончилась.
Он выплюнул, изрядно потрёпанную обидчицу, лёг, вытянувшись на боку, черным мокрым носом уткнулся в край миски. Запахло съестным, полежав ещё некоторое время, прислушиваясь как растет желание, он встал, быстро не чувствуя вкуса, съел хлеб и до металлического блеска вылизал посудину. Высунул голову из укрытия и стал жадно лакать воду из образовавшейся у входа лужи. Потом обвел безразличным взглядом видимую часть сада и, свернувшись колечком, уснул. Видят ли собаки сны? Не знаю. Но судорожное прерывистое дыхание, поскуливание, тихое рычание говорило само за себя. Видят.
Проснулся Чок рано оттого, что что-то, плюхнулось в лужу у входа. Выглянул. Опять ты, старая знакомая, выбралась всё-таки. Понятно – дождь наполнил бочку до краев. Не хотелось мочить ноги, но другого пути нет, и Чок прошлепал по луже. Не далеко от яблони, но все же в не досягаемости, по причине длинны веревки, образовалась ещё одна большая лужа. Но главное не это, а то, что на середине ее плавала любимая игрушка Чока и Соньки, почти друг, - теннисный мячик салатового цвета. Забыв о прошлом опыте, Чок прыгнул, но веревка, как и в прошлый раз, отбросила его назад. Друзей в беде бросать негоже, и он прыгнул снова. Все повторилось. Раз за разом бросался он к мячу, но результат был тот же. Ещё прыжок, и Чок со всего размаху шлепнулся в лужу. Держа в зубах любимую игрушку. С торжеством победителя, он вышел на сухое место, отряхнулся, поднялся по ступенькам на крыльцо, лег, и стал языком, облизывая сушить своего товарища по несчастью. Между тем стал подсыхать и сам. На мгновение, оторвавшись от столь важного занятия, Чок увидел лениво покачивающуюся на проволоке веревку, причину собственного заключения. Шерсть снова зашевелилась, и он с ненавистью выдал ей порцию отменного лая.
Свобода. Что это такое понимаешь только тогда, когда до краев насытишься неволей. Как воспользоваться свободой в полной мере Чок не знал, поэтому первое, что он решил сделать, это обойти изгородь по периметру. Топая лохматыми ногами, с высоко поднятой головой он проделал это несколько раз и, не найдя ничего интересного, кроме репейника на свою шкуру, вернулся на крыльцо.
Ощущение того, что этот кошмар скоро должен кончиться, стало наполнять собачье сердце за долго до того, когда он услышал шум приближающегося автомобиля. Он не знал как себя вести. Радоваться и бежать на встречу или прятаться, поэтому как был, так и остался сидеть на крыльце. У калитки повозились с замком, потом скрипнули петли, а следом показались родные и, как ему показалось, очень уставшие хозяева.
Картина, открывшаяся входящим, была впечатляющая. Чок с концом оборванной веревки на шее, весь в репьях, грязный, с мячом во рту сидел, не сводя глаз с хозяев.
- «Господи, Чокушка, прости нас ради бога», - вроде как не к месту поминая бога, запела хозяйка.
- «У нас машина сломалась, да ещё эта гроза, прости дружище» - вторил ей хозяин.
А Сонька, подбежала, взяла обвисшие уши Чока в свои кулачки : «Пливет, собачка моя. Я так соскучивась. Мы товопились. Ну пвости нас, вадно?»
«Ладно», - подумал Чок, осторожно положил мячик к ногам, и лизнул Соньку в подбородок.