Воробышек - хворобышек

Пусть нам в ответ сияет солнце,
Цветет улыбкой каждый день,
Надеждой, радостью, весельем,
Теплом расплавит в сердце тень!

Я тяжело болела в раннем детстве корью. Это потом, когда стала взрослой, мне сказали, что заразилась от сестры и пять суток лежала без памяти, едва выжив. А сейчас, находясь в заснеженной северной тайге, вдали от тёплого Южного Урала, вдруг вспомнилось явственно всё, что казалось навсегда забыто.

…Помню, как бегала, играла с соседской детворой, а потом родители встревожено заговорили, что корью заболела сестра и во дворе болеют дети. Но мы по-прежнему носились, как и положено детворе, лишь взрослые ахали и охали. К нам приходила очень добрая тётя – врач – всё чаще и чаще. Её мы ждали: она приносила детям бесплатно неизменно вкусный шоколад - гематоген и круглые белые сладкие глюкозки; выслушивала через трубочку, заглядывала в горлышко.

Сестра всё так же беззаботно резвилась. А мне стало очень жарко, тошнило, тряслись ноги, жгло болью глаза от света ламп. И подумалось, что в квартире сильно натопили печь, оттого угорела. Стояла уральская зима, окна заморожены, на улице завывала метель. Появилась слабость во всём теле. Захотелось лечь, становилось всё жарче и жарче. И однажды я не смогла встать утром с постели. А дальше помню происходящее отрывками. Помню, как поднимали от подушки мою голову, поили из стакана водой, поднося к губам. Пыталась обхватить стакан двумя руками, но он дрожал и не слушался. Стакан неприятно стучал о зубы, вода расплёскивалась, текла неприятно по шее на грудь. Мама её вытирала. Сил хватало лишь на пару глотков. После чего глаза закрывались, и меня утаскивало в пугающую пустоту чёрной пропасти, где нет конца. Появился страх туда уйти – в её глубины, и я осознанно противилась. Срабатывал инстинкт самосохранения.
Становилось всё жарче и хуже. Временами подходила в белом халате добрая тётя - врач, ставила ледяной градусник. Он мгновенно раскалялся. Мама, встревоженная стояла рядом, ловила каждое её слово. Врач, не вставая с табурета, шёпотом говорила ей: «41 и 5-ть!». По их напуганной интонации я понимала, что это очень плохо и тут же отключалась - «засыпала», падая в жуткую бездну из ничего.

Как-то рядом со мной появилась ёлка. Звездой она упиралась в потолок. Колючие ветви едва не касались моей руки. Однако дотронуться до них не хватало сил. Я хотела вдохнуть долгожданный запах хвои, но ничего не чувствовала. В промежутках между сном и адской огненной явью видела, как сестра вешает самодельную гирлянду и игрушки, ставит под ёлку деда мороза, - впервые без меня. На «ёлку» в клуб тоже впервые не пошла. И сестра ходила одна.

Отец пришёл с работы днём и, где-то раздобыв, принёс огромное яблоко. Яблоко посреди зимы в те годы ассоциировалось с новогодним чудом – с «ёлкой». Оно тонко пахло летом, солнцем, садом и приятно холодило ладони. – Красивое! Красное! Но съела его или нет – не помню.
Я лежала в большой комнате на диване. Временами меня под руки уводили на горшок в кухню и приводили, точнее, - приносили обратно. В очередное пробуждение слышала, как мама говорила на кухне приглушённым голосом отцу, чтоб купил яблок. Дала ему денег, из оставшихся «на хлеб». А денег у нас всегда не хватало «до получки»! Отец работал один. Случались и «богатые», «деловые», праздничные «пирушки». Мама постоянно болела и не работала. Как шептались соседки: «Сидела на шее отца, свесив ножки».

Отец ушел за яблоками. Время шло и шло, тянулось невыносимо медленно. А я всё ждала и ждала его возвращения. За окном стемнело. К вечеру становилось нестерпимо удерживать сознание. Сил сопротивляться не хватало. Жара, боль, тошнота сжигали тело, разум, сознание и волю, затягивали в страшное небытие.

Моё «Я», находилось, словно в раскалённой наглухо закрытой адской парилке или в печи, где крутились огненные смерчи, жаря и испепеляя заживо. Не хватало сил даже шёпотом попросить попить. Лишь разум ещё сопротивлялся и мыслил, а тело мне уже не принадлежало, оно лишь причиняло нестерпимую боль и страдания. Постоянно хотелось пить, голова не слушалась - отключалась. Преодолевая адскую боль, пожирающий огонь, тошноту, моя жизнь изо всех сил боролась со смертью, заставляя разум возвращаться из состояния небытия в ад реальности. Всё неотвратимей огненный смерч болезни затягивал меня в лёд небытия, где боль притихала.

Несмотря на свои четыре года я интуитивно понимала, что нельзя туда уходить, - возврата оттуда нет. И сопротивлялась остатком сил. А тяга в ад напоминала сон, в который мы проваливаемся, засыпая. Я осознанно противилась власти смертельного сна, заставляя разум ждать прихода отца с яблоками, как спасительное чудо. Хотелось скорее прикоснуться к прохладе сказочного плода, чтоб исчез, хоть на миг, нестерпимый жар. Глаза разрывало от боли, словно в них насыпали колотое стекло и выжигают огнём. Интуитивно понимала, что если закрыть глаза, то уже никогда не открою. С открытыми мне удавалось оставаться на диване, а не исчезать туда, где никого из родных нет. Приходилось, преодолевая адскую боль, их таращить. А свет лампы, как в пелене банного тумана, резал по живой ещё плоти. Ждала отца до ночи.

А мама днём запекла в духовке, в золотинке, необычную рыбу скумбрию. Раньше никогда такого блюда не готовила. В комнате непривычно вкусно пахло. Хотелось попробовать кусочек. Но почему-то маме доброхоты посоветовали, меня рыбой не кормить, якобы нельзя её есть - вредно. - Не помню, - ела что-то или нет, сгорая в кори.
Отец пришёл ночью. Пришёл навеселе и без яблок. Когда открывал дверь, я слышала шаги в прихожке и обрадовалась, что дождалась.Мама встретила отца в дверях. Началась тихая шепотомперебранка. Потом, закрыв дверь в кухне, чтоб я не слышала, она долго ругала отца: как он мог пропить последние деньги!.. И не купил яблок, когда дочь смертельно больна. Отец, находясь навеселе, в хорошем расположении духа, – отпраздновал Новый Год с приятелями, оттого оправдывался.

А я уже не слушала их разборки, весь мир рухнул в пустоту. Слёзы не текли – они сгорали в глазах, не рождаясь. Я плакала без слёз, плакала ещё бьющимся сердцем от одиночества и разочарования. Потом осознанно закрыла глаза, - теперь смысла их таращить на причиняющую боль лампу, не осталось.

Последнее, что мозг осознал перед уходом в «бессознательное состояние» на целых пять суток, - это как родители с сестрой, закрывшись на кухне от меня, чтоб не видела, сидели и ели с аппетитом рыбу, так и не дав мне попробовать. Брякала посуда. Двигались табуреты. А я осталась совсем одна, голодная, брошенная, преданная. Хотелось пить. На табуретке стоял стакан с водой, но дотянуть руку до него, привстать, сил не хватило. Страха погрузиться в пожирающее пламя сжигающего огня теперь не осталось. Не осталось и смысла бороться с болью и пеклом. Ощущение брошенности всеми, одиночества поглотило остаток воли. И всё просто исчезло.

***
Я, то улетала из одного огненного ада в пустоту холода другого, то возвращалась на мгновения в явь. Но непереносимые боль и жар уносили обратно в ничто. Моё тело, мой разум метался между мирами жизни и смерти. Я уже не могла осознанно контролировать войну со смертью. И всё же, непостижимым образом родился вновь некий страх уйти в ту пустоту и исчезнуть в ней без следа. Появилось осознание, что из чёрной бездны, в которую безжалостно затягивает болезнь, возврата в мир солнца нет. Затеплилось желание жить. А там – моё сознание ничего не чувствовало, не ощущало ни жара, ни тошноты, ни горечи, ни боли, ни одиночества, ни обиды на родных – там нет никого и ничего!

Временами чудилось, что меня хватают за бок, за руку и изо всех сил тянут из той пустоты куда-то. А чёрная бездна, как трясина, затаскивает, засасывает, затягивает во что-то неподдающееся разуму и описанию. И они меня рвут каждый в сторону. Однако какие-то неведомые руки тоже изо всех сил сопротивляются и не отдают мои ноги поглотить гадким щупальцам черноты - удерживают.

Временами сознание возвращало в реальность, где тело горело заживо. И, несмотря на боль, теперь я пыталась уже осознанно не уходить в небытие, дольше оставаться дома. Затем вновь пошла сплошная пустота - ничто. На миг, одной ночью, очнулась от беспамятства. В зале, где лежала на диване одна, свет выключен - темно. Ёлки уже нет. Хотелось пить. Встать и дойти до кухни не хватало сил. Попробовала повернуться и заглянуть в дверь спальной комнаты: все крепко спали! Позвала. Мама вмиг соскочила, перелезла через спящего отца, подбежала. Но огонь накинулся с новой яростью, пожирая тело, мозг, волю и я исчезла.

Только уже явственно хотелось жить. И я стала вытаскивать себя из безболезненного небытия в обжигающую огнём реальность. Времени уходила в вечность. Исчезли день, ночь, вечер, утро, месяца, ёлка, праздники. Осталось сплошное испепеляющее пламя вперемежку с обмораживающей чернотой - без света и без меня.

***
Проснулась я утром. Открыла глаза. Они болели, но можно терпеть. Огонь исчез, тело не болело, но наполнялось ватой. Глаза увидели себя и комнату, как будто впервые.
Дома – тихо. Непривычно приятно прохладно. - То ли пыльно, то ли туманно. Яркое белое солнце сквозь туманную пелену светило в окно. Немного погодя резкость изображения восстановилась. На голых ветках берёзы, что росла перед окном в палисаднике, громко чирикали воробьи: «Чив-чириф! Чиф - чирив! Чиф - чиф! Чив». Они что-то не поделили между собой и, дерясь, летали друг за другом в догонялки.

Один маленький воробушек улетал от большого воробья. Тот преследовал. Спасаясь, воробышек сел на верхнюю веточку в сторонке. Тут же, к нему подлетел драчун. Он схватил малыша  клювом за шкирку – за перья, что на затылке. (Так кошка цепляет зубами своих котят, когда носит в коробку «с котятами»). И, стоя на ветке, приподнял воробышка, оторвав лапки от веточки, принялся изо всех сил трясти, словно вытряхивал из того пыль. Точно так мы выколачивали пыль из ковриков при уборке квартиры по праздникам. - Потряс, потряс и отпустил. Воробышек вспорхнул прямо в воздухе, не упав вниз, улетел на ветку. Там отряхнулся и спешно скрылся от агрессора.

Стало интересно: «Зачем один воробей вытряхает другого и откуда у него столько сил, чтоб держать тяжесть на весу?». Я тихонечко отодвинула край одеяла и на дрожащих ногах попыталась встать на пол, да не смогла. Они тряслись и подкашивались. Тогда, перебирая руками по дивану, держась за его край, боком шажками двинулась к окну.

- Воробушки улетели. За стеклом светило яркое- яркое! солнце. С крыши свисала и искрилась длинная сосулька. Таял снег. Дороги почернели.

- Уже – весна!..

Внезапно непреодолимо захотелось туда - на улицу, – к снегу, солнцу и птицам.

Не знаю, - сколько месяцев пролежала в бреду? Судя по ёлке и весне – с декабря по март – около четырёх. И пять суток находилась без сознания. Сестра перенесла болезнь на ногах. От кори сейчас делают прививки. Тогда их не ставили. Никаких карантинов не соблюдалось. Мама говорила, что зрение у меня плохое от перенесённой болезни – корь дала осложнение на всю жизнь, что постоянно даёт о себе весть.

Через пару дней меня впервые выпустили на улицу погулять во двор. Надели зимнее пальто, валенки с калошами, на голову – шапку. Поверх всего замотали в огромную клетчатую шаль – крест-на крест, завязав тугими узлами на спине. Ходить в таком одеянии тяжело и жарко. Сложно сделать шаг. Я просто тупо стояла, не шевелясь, и смотрела на снег, словно впервые всё видя. Так меня промучили ещё пару дней и, наконец, выпустили на волю в обычной весенней одежде. Где, пуская в ручьях кораблики, тут же забыла о болезни, радуясь весне. Через несколько дней мне исполнилось пять лет. Подумалось: «Как много!». И всё мучил вопрос, - где я жила раньше до того как родил
ась?..

Фото автора.На фото. Южный Урал.1960? год. Весна. Во дворе дома.
1962? год. В поезде. Фотографировал иностранный корреспондент – то ли из Ирана, то ли из Турции?

Написано 3 января 2009 в таёжном лесу Западной Сибири на Крайнем Севере Югры. Таёжный дневник. Воспоминания об уральском детстве, 60-х годов прошлого – 20-ого века.

Анонс: детские воспоминания о том, как смертельно болела корью.

Ключевые слова: Корь, болезнь, детство, ребёнок, Урал, зима, Новый год, весна, солнце, воробушки, воробьи, птички, берёза, окно, врач, родители, эпидемия, гематоген, глюкозки, ад, жизнь, смерть.

Воробышек - хворобышек