Из воспоминаний

   Картинка казалась фотографией, фосфоресцирующей на белом, слегка потрепавшемся экране, поскольку остальная часть помещения оставалась в густой тени. С улицы редко доносились звуки негромкого постукивания, приглушённого говора, реже всего, смеха. Веки тяжелеют, что-то влажное и горячее обрушивается позади меня, затем следует осколочный сквозняк, проникающий в черепную коробку, словно за её отсутствием, отчего скользкие куски плоти нервно отдергиваются и сворачиваются в клубок, принося мне лёгкую боль, заставившую отбросить наползающий на глаза сонный озноб. Из моей груди с трудом вырывается выдох, я разлепляю пропотевшие ладони и убираю с висков торчащие волосы, что податливо ложатся в диктуемом силуэте. С удивлением замечаю, что всё это время мои глаза были сомкнуты и туманно оглядываю всё те же лица и с печалью обращаю взгляд в сторону заскучавшей Ирмгард, что вяло ведёт рукой по отдёрнутым занавескам в комнатке за стойкой, на которую мне открывалась тонкая полоска света, где я только и мог разглядеть её руку, что вдруг отдёргивается и из комнатки доносится торопливый шаг, чему предшествует телефонный звонок позади меня. Я опускаю голову, чувствуя вязкое изнеможение, окутавшее моё лицо горячим дыханием душных дубовых стен с развешенными плакатами: краски с неизменно счастливых и уверенных лиц слегка сползли, отчего картина приобретала в себе что-то отталкивающее и гадкое, надписи и песни, гимны, члены союза Германских девушек, офицеры и готовые отдать свою жизнь солдаты – всё постепенно меркло и оставалось где-то позади, скрывалось в каплях дождливого вечера.
   Это был мой первый приём, тогда я ещё не заступил на должность военного врача - помогал в госпитале. Всё текло медленно и размеренно, отдалённый грохот звучал далеко от тихой жизни в белых стенах. Дым валил из пустующих некогда полей, вздымался над кронами деревьев, словно стаи встревоженных птиц. Коридоры лазарета меркли в скоплении теней, торопливом шаге и ворчливом голосе полевого врача. Находясь в безмолвной и пустой палате за чтением кем-то оставленной на безвременное пребывание книжонки, я не сразу различаю грубый голос, возня со стороны лестницы кротким обрывком доносится до моего слуха, но не получает ответа. Розовые ладони бережно ощупывали кожаный переплёт и листали белые страницы, от которых всё ещё веяло краской. Во взгляде непримиримо полыхал огонёк, благодаря которому я находил множество противоречий у себя в беседе с брошюркой. Чтение увлекало, туманило. Однако, дойдя до края своего недоумения, мой потрёпанный военный костюм ввернулся вихрем, тяжёлые сапоги гулко ударили в холодный пол – возня переросла в адское смешение стонов и тревожных криков, на глубине которых звучал глуховатый голос доктора, что в этот миг взмыл, взяв особенно высокую ноту. Меня звали, брошюрка падала, скрипел пол, суетились сёстры милосердия. Тогда впервые доктор не прогнал прочь юного помощника и не завязал глаза, теряясь в металлической глубине здания. Он вбежал в светлое помещение прежде, чем я успел выскользнуть в коридор. Неужели сейчас, в печальном свете кабака, я способен поведать о том, каков был тогда по своему обычаю смиренный полевой врач? Лицо стало странным, чужим и наполнилось до края ужасом, пятнами проступавшем в каждом движении. Вслед за ним – носилки с изнывающими от скрипящей зубами боли телами, с чем комната наполняется едким запахом. Ладони стали липкими, а комната погрузилась в глубокую духоту. Тело превратилось в тряпичную куклу, ноги ослабли, но голос доктора был различим. Краем глаза я впервые наблюдал раненых, сердце щемило от пронзительного крика одного из новобранцев, чьё лицо раскраснелось, из глаз, мешаясь с грязью, плыли слёзы.