Третья интермедия

— Сколько продлится твоя поездка?
Она обернулась. Высокая, темноволосая, в летнем халатике из полупрозрачного газового материала, ещё не отошедшая от тепла кровати, вся в солнечных бликах раннего утра. Я смотрел, как она приводит в порядок свои длинные пышные волосы, как ловко её руки справляются с волнистыми прядями и шпильками, как она забавно морщит нос, когда разглядывает себя в зеркало.
— Я пробуду в Сочи всего два дня. В апреле завершилось строительство «Круглых касс». Я хочу увидеть это чудо-здание вживую!
— Это всего лишь будка для продажи железнодорожных билетов, — фыркнул я, — стоит ли лететь в такую даль?
— Будка? — она обернулась, и её глаза, цвета переспелой вишни, раскрылись в изумлении, — это здание — чудо современной архитектуры! Я просто обязана написать про него! — прежде, чем я успел что-то возразить, она напористо добавила, — да, новость не свежая, про Круглые кассы писалось уже не раз, но я хочу отразить другую сторону этого события. Это же не просто, как ты небрежно выразился, «будка», это отражение гения современного архитектора! Мне интересно, что он вкладывал в свою работу, чем вдохновлялся, почему здание получилось настолько необычным… А ты называешь его будкой!
— Хорошо-хорошо, — сдался я, — конечно, я понимаю, как это важно для тебя.
Она, делая вид, что сердится, отвернулась, но зеркало отразило её лукавую улыбку. Моя жена не умеет долго на меня ворчать. Возможно, с годами она приобретёт этот навык.
На четвёртом курсе я уехал из Ростова и перевёлся в Московский университет. Там я познакомился с Людочкой. Она была из тех девушек, вокруг которых постоянно вьются парни. Однако, будучи необыкновенно красивой, она будто не придавала этому никакого значения, и искренне удивлялась, откуда у неё столько поклонников.
Людочка училась на журфаке, зачитывалась Куприным, Буниным, Лесковым, писала романтические стихи и уже тогда всерьёз увлекалась историей архитектуры.
Я увидел её на лестнице, сидящей в уголке с книгой. Вокруг щебетали её подруги, она то и дело поднимала хорошенькое личико от страниц, что-то коротко им отвечала, улыбалась и совершенно очаровательным жестом заправляла за ухо непослушную прядь.
Узнать, с какого она потока не составило труда, я спросил об этом нашего старосту.
— А, так это Люда с журфака. Но ты особо губу-то не раскатывай, она это…
— Что — это?
—Неприступная. Сам пытался, но этот Эверест, дружок, покорится, наверное, только Игорю Старыгину.
Я обвёл старосту — высокого, худого парня с выступающим кадыком — взглядом и приподнял брови. «Ну, это мы ещё посмотрим». Однако, застать её одну, чтобы познакомиться и завязать разговор, было не так просто.
В коридорах университета она появлялась вместе с одногруппниками. Они всегда о чём-то оживлённо разговаривали и дискутировали. После учебного дня, окружённая друзьями, она шла передохнуть в парк, или перекусить в кафе-мороженое, или в библиотеку, готовиться к семинарам. Люда всем уделяла внимание, улыбалась, со всеми поддерживала разговор — её невозможно было вырвать из цепкой беседы так, чтобы это не выглядело странно. Она была душой компании, и люди тянулись к ней. Это было заметно. Люда излучала тепло для всех.
Несколько раз я замечал её на студенческих дискотеках. Она танцевала слегка угловато и нескладно, но столь очаровательно, что никто не смог бы упрекнуть её в неуклюжести. Её движения были наполнены лёгкостью, непринуждённостью, искренним желанием танцевать и радоваться, и от этого Людочка делалась такой обаятельной, что все обращали внимание на неё.
Целый месяц я издалека любовался ею, но потом мне улыбнулась удача. Близилась летняя сессия. Я уже два часа в отчаянии нависал над учебником по криминалистике в библиотеке, когда услышал тихие шаги. Людочка вошла в читальный зал. На ней было лёгкое ситцевое платье чуть ниже колена. Свои длинные каштановые волосы она заплела в замысловатую косу и перевила её белой тесьмой. Люда села через два стола от меня, возле большого распахнутого окна.
Я решительно встал на ноги и приблизился к её столу. Она подняла на меня тёмно-карие глаза, когда я спросил её разрешения сесть рядом.
— Но здесь много свободного места, — прошептала она, обведя пустующие столы взглядом.
Действительно. Суббота, май, вечер. В храме книг только мы, библиотекарша и пара аспирантов в дальнем углу.
— Здесь свет на книгу будет падать правильно, — сказал я, отчего её брови недоумённо взлетели, — окна, — пояснил я, пригнувшись ниже, — они расположены под самым удачным углом по отношению к солнцу в это время суток. Не люблю искусственное освещение, а вы?
Говорил я, конечно, с испугу полную околесицу, но тёмные глаза мигнули, хорошенькая головка с убранными в косу волосами склонилась на бок, на розовых губах появилась лёгкая улыбка.
— Я тоже. Мне больше по душе естественный свет. Садитесь, если хотите.
Несколько минут мы просто читали. Яркий оранжевый закат слепил глаза, и, на самом деле, я был бы не прочь пересесть куда-нибудь под мягкий свет лампы.
— Уголовное право. Криминология, — прочитала она название книги в моих руках, — вам это нравится?
— Кому может нравиться наука о преступности? — фыркнул я, — однако, в ней есть определённое очарование.
— Понимаю, о чём вы говорите. — Бронзовое солнце смягчало её тонкие черты и окрашивало волосы в медь и пламень, — тёмная сторона человеческой личности всегда будет отталкивать и одновременно привлекать внимание.
— А вы, я вижу, читаете о светлой?
Перед ней лежал журнал «Архитектура СССР». В бесконечные столбцы текста были втиснуты черно-белые фотографии. На обложке красовался Московский Кремль.
— Как это вы тонко подметили, — улыбнулась Людочка. — Я — будущий журналист, хочу поступить в редакцию этого журнала. Меня с детства влечёт архитектура. Застывшая музыка… это прекрасно.
О музыке, об архитектуре я имел смутное представление. Вот уже четыре года я изучал юриспруденцию, криминалистику, право, что довольно далеко от тонких материй. Но моя Людочка научила меня понимать, для чего на свете существует искусство.
  Несчетное количество раз она рассказывала мне о постройках Москвы, их истории, архитекторах. Её манила и восхищала сама мысль о том, что где-то когда-то в чьей-то невероятно умной голове родилась мысль построить Храм Василия Блаженного, Кремль, Теремной дворец, Собор Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, Шуховскую башню, Дом Наркомфина или Госсельпрома. Люда находила нечто удивительное в угловатом и лаконичном стиле советского модернизма и могла часами рассказывать об этом.
— Моя цель, — говорила она, — написать книгу о знаменитых советских архитекторах, рассказать их истории, воплощённые в камне, бетоне, стекле. Это ведь застывшие мечты, Гоша! Все эти здания — это потрясающее воплощение творческой мысли!
Мы встречались семь месяцев. Весной 1963 года я сделал ей предложение, в парке, под раскидистой цветущей липой. Сладкий аромат пьянил, моя Людочка была сама как весна — нежная, вдохновенная и хрупкая. Заветные слова сорвались с моих уст сами собой, я просто спросил её, хочет ли она стать моей женой. На её щеках в одно мгновение вспыхнул яркий, взволнованный румянец, она взглянула на меня непостижимыми глазами и тихо ответила:
— Да.
А потом семейная жизнь закрутила, завертела нас. Я без конца пропадал в следственном комитете, она разъезжала по стране, чтобы собрать материал для своей книги. Мы ютились в общежитии. Ругались, мирились, ругались снова, но никогда не переставали друг друга любить.
То, чем она была для меня — невозможно описать словами. От момента нашей первой встречи и каждую секунду я видел в моей Людочке свет, тот свет, который я ощутил однажды в своей душе, много лет назад, будучи одиннадцатилетним мальчиком, родившемся за год до войны.
Мы часто гостили у семьи моего брата в Ростове. Людочка была так забавно удивлена тому, что брат оказался моим близнецом: раньше я не рассказывал ей об этом. У него к тому времени уже родился сын, которого мы баловали и не спускали с рук. Нам с Людочкой Бог пока не дал детей.
Два раза в год мы посещали её родителей в Куйбышеве, реже гостили в доме моей семьи. Мама была от Людочки в восторге и постоянно удивлялась, как такой сухарь как я мог отхватить настолько прелестную девушку!
Моя жена была чуть ли не единственной причиной, по которой отец посмотрел на меня с одобрением.
Я помню, как поцеловал её в последний раз, её последние слова, которые она сказала мне, запах её духов, которые в беспамятной горячке я разбил об стену. Я помню всё до мельчайших деталей в её облике, когда она переступила порог в то ясное сентябрьское утро.
— Георгий Алексеевич, вас к телефону. Межгород.
Первый день октября 1972 года не успел ещё закончиться, а моя жизнь уже оборвалась. Как только я подошёл к телефону и выслушал то, что мне сказали, я перестал существовать. Глупое сердце ещё отсчитывало удары, зачем-то гоняло кровь по венам, снабжало мозг кислородом, а он, в свою очередь, посылал сигнал сердцу биться дальше. Но всё, что делало меня мной исчезло безвозвратно.
Моя Людочка погибла в авиакатастрофе. Ровно через четыре минуты после взлёта самолёт ИЛ-18В упал в Чёрное море, и все, кто находился на борту, умерли.
Я медленно положил трубку. В висках стучало. Вернувшись в свой кабинет, я бросил взгляд на букет белых гвоздик — их так любила Людочка. Я планировал встретить её в аэропорту, подарить их ей. Она непременно обрадовалась бы! Потом я бы спросил, как продвинулась её книга? Что нового ей удалось разузнать для редакции о молодом архитектурном памятники Советского Союза? Она бы восторженно щебетала и щебетала всю дорогу до дома.
Но теперь её нет. Она больше не вернётся. Я не увижу больше её лица, потому что никого из погибших извлечь с морского дна не удалось. Могилой моей Людочки стало илистое дно Чёрного моря.
Мёртвый и холодный, я сел за стол в своём рабочем кабинете, положил перед собой руки и попытался вспомнить, как дышать.
Отец Макарий ошибался. Нет на свете никакого Бога…