Прости меня! притча-сказ

Добро и зло — это две реки, которые так хорошо смешали свои воды, что невозможно их разделить. П. Буаст


            …Волт силён и здоров, потому что молод, и, поглядывая на стареющего вожака родной стаи — Керна, подумывал занять его место и часто беззвучно щерился на вожака, однако при этом не глядя ему в глаза, иначе тот может воспринять это как вызов, угрозу, а Волт ещё не был готов бороться за власть, нарушая жёсткую дисциплину, и пока подчинялся ей, а значит, и Керну.
К тому же, покажи он свой норов, стая могла изгнать Волта, вынудив его прятаться и скитаться в поисках богатой добычи и спокойствия.

            Лес, в котором обустроилась волчья семья, не привлекателен, но достаточно хорош для житья: мелкие болотца, пышные папоротники окружают невзрачную чащобу, в которой, среди пригорков, поросших кустарником и ольхой, легко укрыться или наблюдать за нежданным чужаком или врагом. Зимою же лихая метель или ленивая позёмка не могли проникнуть меж пригорков, поросших лещиной, и засыпать вход в лежбище.

            Возмужав и окрепнув, Волт всё более не желал подчиняться вожаку, ему хотелось завести собственную семью, но был вынужден скрывать уже не только досаду, но и ярость.

            Иногда Волту приходилось, нечаянно выдав злобу, под подозрительным взглядом Керна поджимать хвост, прижимать уши и, приседая, смиренно подставлять под грозные клыки вожака шею, а то и облизывать морду Керна, что, по волчьим законам, означало покорность и подчинение.

            Старый и мудрый Керн подозревал намерение Волта занять его место, но в силу мудрости и поддержки стаи был уверен, что ему удастся сломить волю гордеца.


            И вот однажды Волт, не выдержав, подчиняясь одолевшей его страсти, выбрал себе молодую подругу из стаи и решительно, не дожидаясь стычки-драки с Керном и изгнания, гордо сам покинул родную семью, уведя послушную Лану подальше от стойбища.

            Лана покорно потрусила за Волтом потому, что, так же как и он, хотела свободы от обязательств и желала материнства, недозволенного ей в стае.

            Несколько дней они бродили по дикому лесу, всё дальше уходя от родного становища, где им были знакомы и лес, и каждая кочка, кусты, поляны и луга.

            А уже в предчувствии весны синел снег в ложбинах, ярилось мартовское солнце, отогревая почки, в воздухе искрилась изморозь, на талом снегу и льдинках речки уже резвились трясогузки, готовясь к строительству гнёзд.

            Волту и Лане тоже надо было позаботиться о собственном жилище, и однажды, когда он, на ходу обнюхивая тропы, на которых уже проступали из талого снега жухлая прошлогодняя листва и трава, — заметил в невысоком пригорке явно заброшенную кем-то огромную нору, скорее даже широкую берлогу.

            Волт, оставив позади встревоженную Лану, осторожно подкрался и, принюхиваясь, решительно вошёл внутрь. Пол уютного и довольно просторного заброшенного лежбища устелен толстым слоем сухих листьев, тонких веток. Довольный Волт лёгким рыком подозвал Лану, ей сразу понравилось новое жилище; теперь у них есть собственный дом, где можно выращивать потомство, ожидаемое у них летом…

            Волт теперь мог оставить Лану в поисках серьёзной добычи. Долго скитаясь в поисках жилья, изнурённые голодом, утоляемым мелкой случайной добычей — полёвкой, зайцем, остатками туши кабана, — Волт в одиночку, без стаи, должен позаботиться о Лане и о себе.
Тогда Волт подумал о лёгкой добыче, которую можно найти в деревне.

            …В нескольких верстах от дикой чащобы, где устроились Волт и Лана, вдоль небольшой речки улеглась небольшая деревушка — обычная, ничем не выдающаяся, с огородами и животиной, древними вязами и ивами, уронившими ветви в рябую гладь неспешной реки.

            Сюда заезжали редкие гости, в основном охотники, которым местные жители давали временный приют и проводника, чтобы не заблудиться или даже не сгинуть в диких лесах и болотах, преследуя кабана, лося, волка и не брезгуя мелкой добычей — зайцем или куропаткой.

            В каждом доме, конечно, были собаки, необходимые, чтобы отпугивать злейших врагов человека — волков, однако собаки не были натасканы на охотничье дело, они просто жили, как заведено веками, рядом с человеком, для спокойствия, уверенности и — ласки.

            Вельша — некрасивая, тонконогая и кривоногая, раскрашенная природой коричневыми пятнами на белых впалых боках, ласковая и привязанная к хозяину, не могла похвастаться ни большим ростом, ни умильной привлекательностью, которая призывает погладить, приласкать. Более того, её непривычно розовый, а не чёрный, как полагается, нос с чёрными крапинами вызывал удивление, а то и презрение.

            Она, как и другие собаки, не привязанная к цепи, бегала по деревне, забегая иногда за околицу или к реке, распугивая уток и гусей, и среди их паники не обращала на них никакого внимания.

            Летом ей нравилось сидеть на мостках речки, берега которой поросли жёлтыми кубышками, осокой и камышом, рядом с босым мальчишкой-рыбаком, в надежде угоститься рыбкой или неожиданной покровительственной ласки по загривку.

            Ближе к вечеру, получив от хозяина миску похлёбки, зимой Вельша забиралась в свою будку с сеном, устлавшим земляной пол, а летом, свернувшись калачиком, засыпала на ступени крыльца, прежде вздохнув тяжко и глубоко, словно не понимая смысла своего существования.

            Хозяин молодой Вельши досадливо заметил её беременность, вовсе не желая увеличения «семейства», поскольку щенки будут лишними в его хозяйстве, пусть не совсем безбедном, но обременительном в прокорме. Да и от самой Вельши особого проку нет, разве только побрехать сторожко, в общем хоре деревенских собак, под далёкое уханье или хохот филина.

            Вельша, впервые и напуганно ожидающая потомство, была озабочена поисками прокорма и, помахивая облезлым хвостом, глядела жалобно в глаза хозяину, который догадывался, чего она просит, делился с ней лишний раз кашей или супом, раздосадованно почёсывая макушку в раздумье о будущем её щенков… Утопить? — грех. Оставить — себе морока. И раздать некому: в каждом доме животина разная, кошек и собак в деревне, пожалуй, больше, чем людей…

            …И вот весна уже вошла в полную силу, на синем небе засуетились облака, обследуя деревню, заглянули в речку и поплыли к дальнему лесу, оставляя пятна тени на лугу. Прелые запахи земли, освобождённой от талого снега, сменил дурманящий аромат цветущей черёмухи, яблонь, вишен.

            Вельша уже с трудом носила обвислый живот и по-прежнему, не обременённая заботами, ходила к речке, сидела в тени вязов и глядела на вялое течение реки, в которой у самой кромки резвились мальки плотвы. Вельша чувствовала в себе ещё не рождённую, но набирающую силу новую жизнь…

            Однажды Вельша, словно задумавшись, забрела далековато за деревню, к овражку, за которым на лугу — бывшем урожайном поле — цвели клевер, медоносный донник, зверобой, на бугорках крепил бутоны иван-чай. Огромный дуб с расщеплённым молнией стволом, но выживший, давая чёрную тень, охранял, как часовой, дорогу, ведущую к деревне.

            Вельша прилегла на травянистой дороге, пересекающей луг, вдыхая насыщенный цветеньем воздух, близоруко щурясь на солнечные блики, бездумно проводила взглядом жёлтую лимонницу, обследующую розовую головку клевера; молодой кузнечик прыгнул ей на лапу и тут же отскочил на лист подорожника; жук-бронзовик, жужжа, пронёсся над ухом Вельши, — над всем этим завис в небе заливистый жаворонок, празднуя жизнь.

            Не умея понять всего, что окружало её, Вельша, однако, испытывала покой и радость от единения бурной жизни вокруг себя и возрастающей — в себе…

            Вдруг она почувствовала опасность и чей-то цепкий взгляд. Она приподнялась и, задрожав от страха, поздно опомнилась, что оказалась далеко от спасительной деревни, где можно укрыться от беды или угрозы за любой калиткой, забором, лавкой.

            Резко повернув голову, она увидела страшного врага — огромного Волта, который, распознав беззащитную псинку, смело и не спеша, уверенный в преимуществе своей силы, шёл к ней, обнажая клыки, ворочая шеей в предвкушении убийства и добычи.

Вельша понимала, что бежать бессмысленно, сердце её билось в предсмертной тоске за себя и за щенят, которым так и не увидеть свет.

            Волт уже подошёл к ней вплотную, победно рыча, и ударил Вельшу лапой по голове. Она упала на спину, обнажив округлый живот, упала не столько от удара, сколько от смертельной слабости. У неё не было сил ни сопротивляться, ни даже скулить, прося пощады, — раскинув лапы, она уставилась смертным взглядом в небо, где всё ещё заливался свободный жаворонок.

            Волт, склонившись над беспомощной Вельшей, раскрыв пасть, уже был готов порвать шею обречённой жертвы, — как вдруг, принюхиваясь к ней, неожиданно сел и, всё ещё рыча и скалясь, смотрел на неказистое тело псинки, её вздувшиеся соски на белом животе…

            Но не смертный взгляд Вельши остановил Волта, — он унюхал её беременность, как и у его Ланы, которая вот-вот должна уже родить, и ему был знаком этот особый запах — новой жизни, предвкушения счастья и гордости. Он положил лапу на живот Вельше, раздираемый противоречивыми желаниями — крови и милосердия.

            Волт огляделся по сторонам, словно убеждаясь, что никто не видит его волчьего позора, убрал лапищу от Вельши, затем вскочил и трусцой направился обратно, в свою чащобу, к Лане.
По пути ему удалось разорвать зайца, которого он и принёс Лане, забившейся в дальний угол пещеры.

            …Вельша, счастливая материнством и ещё больше исхудав, кормила пятерых щенков, уже готовых открыть глазки. Тесно прижимаясь к матери и друг другу, сопя и ещё не шаля, они, однако, уже боролись, отталкивая крошечными лапками друг друга, за более насыщенный сосок матери.

            Однажды хозяин, поставив миску с похлёбкой для Вельши, наклонился, заглядывая в будку, и вытащил скулящего полуслепого щенка. Держа его на ладони, хозяин разглядывал его, словно обдумывая и принимая решение…

            И будто понимая намерение хозяина, Вельша выбежала из будки, виляя приветственно хвостом, и глядела щемяще-жалобно на хозяина, как недавно на Волта, готового убить её. Она снова переживала страх и ужас, теперь ещё больший, и, не зная, как умолять хозяина, лизнула ему сапог.

            Наконец хозяин, вздохнув, решительно сунул щенка обратно в конуру:
— Ладно. Живите. Там разберёмся.
Вельша ещё сильнее завиляла хвостом и даже поднялась на задние лапы, уперевшись хозяину в колени, желая лизнуть его в лицо. Хмыкнув, он небрежно потрепал Вельшу по ушам…


            …В то же время Лана родила трёх волчат, пусть слепых, беспомощных, но — что настораживало Волта — чересчур слабых, малоподвижных и мало скулящих. Да и сама Лана, ослабев от родов, облизывая щенков, виновато-тоскливо поглядывала на Волта в предчувствии беды.

            Надежда Волта создать свою семью рухнула, — он понял, что его щенкам не выжить, он видел все признаки угасания едва родившейся жизни: волчата едва сосали молоко, которого им не хватало у матери, быстро уставали, плохо росли. В норе не слышны обычно свойственные щенкам повизгивание, тяфканье.

            И наконец это случилось, словно наказывая Волта за предательство — уход из стаи, обрекая на трудную охоту в одиночку за добычей, требующую бОльших усилий, чем в команде.

            Однажды обессиленный после неудачной охоты Волт вернулся в логово и застал подвывающую Лану, облизывающую двух мёртвых своих щенков, словно пытаясь этим вернуть им жизнь.

            Злоба и гнев душили Волта. Он вышел из логова и, запрокинув голову, завыл, но не так, как когда-то дружно в семье сородичей, сплочённой крепкими отношениями, а устрашающим рыком.

            Единственный выживший, но всё равно слабенький волчонок беззвучно копошился возле живота матери, тычась мордочкой в сосок. Лана виновато и растерянно смотрела на Волта, ожидая помощи и сочувствия, но, увидев ярый жёлтый блеск в его глазах и угрожающе обнажённые клыки, она всё поняла и, словно собака, метнулась, скуля, в глубину логова…

            Волт с окровавленной мордой вышел из пещеры, навсегда покинув её, и, держа осторожно в пасти единственного полуживого волчонка, потрусил к деревне.

            Он запомнил запах Вельши.

            А она, расслабленная и счастливая, лежала возле конуры и не отрывала взгляда от своих сытых малышей, шаливших друг с другом ещё неумело и неловко.

            К счастью для Волта, хозяина Вельши не было дома, других собак тоже не видно, и он смело вошёл в открытую калитку и, поджав хвост, медленно подошёл к Вельше, разглядывая её здоровых толстеньких щенков…

            Вельша вскочила, отчаянно лая, — но теперь она готова сражаться, пусть и ценой жизни. Но вдруг замолчала, заметив у волка в пасти крошечного волчонка, так похожего на её щенят, едва живого.

            Волт подошёл близко к Вельше, всё ещё дрожащей и готовой к борьбе, склонил огромную голову у её лап, раскрыл пасть — и положил осторожно своего волчонка рядом с ней.

            Они глядели глаза в глаза друг другу: Вельша — недоумённо, Волт — просительно.

            Она вдруг поняла его, успокоилась и лизнула волчонка, осторожно подвинув лапой ближе к себе, к животу, а он, унюхав молочный сосок, жадно зачмокал.

            Волт с минуту постоял, глядя на жадно сосущего своего волчонка, потом, беззвучно оскалясь, развернулся — и быстро побежал от дома, деревни, через луг, где когда-то впервые встретил Вельшу, — ещё не зная сам, куда…