Иван Грозный и митрополит Филипп

"В мире есть только два владыки — меч и дух. И в конце концов дух всегда одерживает победу над мечом".
Наполеон

Царь Иван был грозовым разрядом русской свободы, скопившейся в одном человеке за счёт всех остальных маленьких свобод. Русь притихла, смолкла перед этим разрядом огромной силы. Но нельзя сказать, что она совсем ничем не ответила на него. Безграничному произволу она противопоставила его абсолютную противоположность — святость.

Своё понимание священства и царства Грозный изложил в переписке с князем Курбским. Царь выше священника, ибо священство — это дух, а царство — дух и плоть, сама жизнь в её полноте. Судить царя — значит осуждать жизнь, чьи законы и порядок предустановлены свыше. Упрёк царю в пролитии крови равнозначен покушению на его обязанность хранить Божественный закон, высшую правду. Усомниться в справедливости царя уже означает впасть в ересь, «подобно псу лая и яд ехидны отрыгая», ибо «царь — гроза не для добрых, а для злых дел; хочешь не бояться власти — делай добро, а делаешь зло — бойся, ибо царь не зря носит меч, а для кары злых и ободрения добрых».

Напомню, что опричнина была ничем иным, как государственной попыткой претворить в жизнь идеал Святой Руси — разумеется, в том виде, в каком его понимал грозный царь Иван Васильевич. Теократический идеал Святой Руси был решён им в пользу обожествлённого цезаризма. Соединив священство и царство, примешав к святости, в качестве её необходимого элемента, мирское зло, Иван вступил на опасный путь. На лик земного бога лёг отблеск адского пламени, и его помрачённый духовный взор уже не различал свет и тьму, добро и зло, преступление и святость.

Особенно ярко духовное ослепление торжествующего самодержавия проявилось в столкновении царя с митрополитом Филиппом.

В миру его звали Фёдором Степановичем, и происходил он из знатного рода Колычёвых. Эти старомосковские бояре имели общего предка с боярами Захарьиными-Юрьевыми — Андрея Кобылу и таким образом состояли в родстве с семьей, которой суждено было дать России новую династию.

Федор Степанович родился 11 февраля 1507 года в новгородской земле, где его отец Степан Иванович владел поместьем. Мальчик готовился пойти по стопам своих предков — в государеву службу. Его детство и отрочество прошли в «книжном учении» и познании правил «воинской храбрости». Затем он был взят ко двору Василия III. В это время с ним, вероятно, познакомился и малолетний Иван IV, но показать своё усердие на государственной службе Федору Степановичу не довелось.

Колычёвы издавна служили старицким удельным князьям. В частности, дядя Федора Иван Умной-Колычёв «ведал думу» князя Андрея Ивановича Старицкого, брата Василия III. В 1537 году, после смерти этого государя, князь Андрей поднял мятеж против Елены Глинской —второй жены великого князя Василия и матери Ивана Грозного, которая вместе со своим молодым фаворитом князем Иваном Телепневым-Оболенским встала у кормила государства. Андрею обещали прощение, если он сложит оружие, но после его приезда в Москву схватили и заточили в тюрьму. Род Колычёвых тоже подвергся опале: Иван Умной-Колычёв, его троюродные братья Андрей Иванович и Гаврила Владимирович, были биты кнутом и казнены. Остальные Колычёвы, видимо, тоже ходили под подозрением.

В 1537 году Фёдору Степановичу пришлось бежать из Москвы. Некоторое время беглый боярин пас скот у одного крестьянина в Кижах, потом перебрался ещё дальше на север — в Соловецкий монастырь, где принял постриг под именем Филиппа. Выполняя в течение десяти лет различные тяжёлые послушания, Филипп заслужил доверие и уважение братии, которая в 1548 году выбрала его игуменом.

Незадолго до появления Филиппа на Соловках в обители случился сильный пожар, и монастырь сгорел до основания. За те восемнадцать лет, которые Филипп управлял обителью, Соловецкий монастырь обновился и преобразился. Новый игумен пробудил и оживил созидательную силу и лучшие традиции осифлянства, Церковь приобрела в нем неутомимого труженика и подвижника. Напомню, что осифлянство — это церковное течение XV—XVI вв., названное по имени ярчайшего его представителя — архимандрита Иосифа Санина (Волоцкого). Осифляне (в противовес нестяжателям) отстаивали право Церкви владеть сёлами и угодьями, чтобы иметь возможность заниматься благотворительностью и проводить социально-экономическую политику Церкви. Получая от казны щедрые дары — земли, деревни, утварь, торговые льготы, — Соловецкий монастырь богател и рос, количество монахов вскоре достигло двух сотен. Доходы и пожалования дали возможность игумену и братии развить на суровой соловецкой земле кипучую хозяйственную деятельность, причём Филипп обнаружил талант энергичного организатора. Обитель сделалась как бы лабораторией технических изобретений. Монахи придумывали одно за другим разные хозяйственные приспособления — то сеялку с десятью решетами, на которой работал всего один старец; то чаны и трубы для варки и разлива кваса, который «сам сольётся изо всех чанов, да вверх подоимут, ино трубою пойдёт в монастырь, да и в погреб сам льётся, да и по бочкам разойдётся сам по всем»; то ветряные мельницы с мехами, благодаря которым работники монастыря перестали вручную веять рожь. На выделке кирпича людей, мявших глину, заменили лошадьми. При Филиппе была продумана и создана система каналов, соединивших многочисленные озера, осушены болота, выкопаны пруды для разведения рыбы, сделаны просеки в лесах, проложены дороги, устроены соляной и железоделательный промыслы, выстроены водяные мельницы. Игумен питал страсть к каменному строению, и в годы его управления обитель украсилась двумя каменными храмами — Успенской церковью и Преображенским собором, для братии были выстроены каменные двух- и трёхъярусные кельи, больница, трапезная, из хозяйственных построек появились новая келарня с мукосейней и хлебопекарней, хлебный и квасной погреба. Вместо бил и клепал Филипп завёл колокола.

Размах его деятельности казался сказочным самим монахам, на глазах у которых все это происходило. «О отче, — спрашивали они, —откуда берёшь злато на воздвижение великой церкви?»

В сане игумена Филипп вновь сделался известен царю; посетив Москву в 1550—1551 годах для участия в работе Стоглавого собора, соловецкий игумен заслужил расположение Грозного. Царь пожаловал монастырю грамоты на сёла и волости, подарил Филиппу богатые ризы, шитые жемчугом, и два покрова на раки святых угодников соловецких — Зосимы и Савватия, а впоследствии прислал тысячу рублей на строительство Преображенского собора и разную утварь для его украшения. Доверие Ивана Грозного к соловецкому игумену было такого, что именно к нему под надзор был сослан священник Сильвестр, попавший в опалу в 1560 году. К чести Филиппа, надо сказать, что к бывшему наставнику грозного царя не применялись какие-то особые строгости. В Соловецком монастыре опальный благовещенский протопоп мирно окончил свои дни.

Летом 1566 года Филипп вновь приехал в Москву. Это было тревожное время. Разделение государства на опричнину и земщину и последовавшие за этим казни вызвали открытый протест со стороны всех слоёв русского общества. Летописец говорит, что «была в людях ненависть на царя от всех людей…»

В столице заседал Земский собор, на котором 300 земских бояр и дворян подали царю челобитную об отмене опричнины.

Серьёзность положения чувствовали даже иностранцы. Немецкие купцы, вернувшиеся из Москвы в конце этого года, считали, что дело шло к государственному перевороту: «Другое правление должно прийти в стране…».
Приезд Филиппа был вызван внезапно возникшим церковным нестроением. Введение опричнины привело к кризису внутри Русской Церкви. Опричный государев чин — так, как его понимал Грозный, — сам по себе уже нарушал традиционные взаимоотношения светской и духовной власти, ибо царь фактически присвоил себе главенство в вопросах церковной жизни. Это отлично подметил один иностранец, который писал, что „всей своей одеждой, окружением и всем прочим“ царь выказывал „величие даже не королевское, но почти папское“; более того, и то, „что относилось к почитанию Бога, он перенёс на проявление самого себя“. С другой стороны, обязательство не ходатайствовать за опальных, вырванное Грозным у духовенства при учреждении опричнины, лишало Церковь значительной доли нравственного авторитета.

Не подлежит никакому сомнению, что Церковь в целом была недовольна опричниной. Разделение государства, предпринятое царём, шло вразрез с идеей единства Русской земли — этой воистину святой и величественной мыслью, которую Церковь тщательно культивировала на протяжении веков и которая, не утратив своей первоначальной духовной основы, была в конце концов развёрнута в государственную доктрину, сохранившую значение политической аксиомы и по сегодняшний день. Но личные качества митрополита Афанасия, возглавившего Церковь накануне учреждения опричнины, не позволили ему открыто воспротивиться разгулу беззакония. Его неприятие опричных порядков выразилось лишь в том, что в мае 1566 года, за месяц перед открытием Земского собора, он самовольно сложил с себя сан митрополита и удалился в Чудов монастырь. Пытаясь скрыть очевидную оппозиционность этого поступка, царь велел объявить, что митрополит оставил престол „за немощью велией“.

Вакантное первосвятительское место Иван поначалу предложил занять архиепископу Казанскому Герману, который, сменив в казанской земле архиепископа Гурия, показал себя ревнителем православия. Герман покорно переехал на митрополичий двор, но в первой же беседе с царём стал „тихими и кроткими словами“ убеждать его отменить опричнину. Двумя днями позже царь приказал Герману съехать с митрополичьего двора. Курбский передаёт, что Герман был не то отравлен, не то задушен. На самом деле он умер спустя полтора года после мнимой расправы над ним.

Требования земщины побудили Грозного как можно быстрее уладить свои отношения с духовенством. И вот, во время заседаний Земского собора Иван остановил свой выбор на соловецком игумене Филиппе.

Царь принял Филиппа с великой честью, удостоил царской трапезы и щедро одарил. Но когда царь в присутствии бояр и освященного собора предложил соловецкому игумену первосвятительскую кафедру, Филипп выказал упорное неповиновение. Вначале он просто смиренно отказывался от высокого сана, ссылаясь на слабость своих сил и уподобляя себя малой ладье, неспособной носить великие тяжести; но затем, будучи „понуждаем“ царём и собором принять митрополию, высказался откровеннее, публично потребовав, чтобы царь „оставил опричнину“ и соединил бы государство „воедино, как прежде было“, а иначе „ему в митрополитах быти невозможно“, и если его и поставят в митрополиты, то он все равно митрополию оставит.

Иван разгневался, но по челобитью святителей вступил с Филиппом в переговоры. Посредником между царём и игуменом выступил новгородский архиепископ Пимен, который от имени Грозного попытался разъяснить Филиппу, что опричнина — это личное и семейное дело царя, его „домовой обиход“, куда духовенству „вступаться“ неприлично, а потому лучше было бы, чтобы игумен не вмешивался не в своё дело, „а на митрополью бы ставился“.

Однако Филипп проявил твёрдость. В результате переговоров уступки пришлось сделать не только ему, но и царю. Соборный приговор явился своего рода компромиссом. Филипп обязался „в опричнину… и в царский домовой обиход не вступаться“; но и царь признал за ним право „советования“ с государем, „как прежние митрополиты советовали“. Иначе говоря, Грозный возвратил духовенству право ходатайства за опальных.
Возникает вопрос: что же побудило царя настоять на поставлении в митрополиты именно Филиппа, когда под рукой находились гораздо более послушливые и угодливые люди, вроде того же архиепископа Пимена? Ответ на него столь же прост, сколь очевиден: Иван желал дать Церкви истинного пастыря, поборника православия. Красота самодержавия была немыслима без красоты церковной. Во всех своих действиях царь исходил из желания блага государству и Церкви — в том смысле, в каком он это благо понимал. Во главе Церкви должен был встать достойнейший, и выбор Ивана безошибочно остановился на знаменитом соловецком игумене, хотя царю при этом, быть может, и пришлось в чем-то переломить себя.

По-видимому, Филипп воспользовался выговоренным правом печалования уже спустя несколько дней после поставления в митрополиты, когда царь обрушил опалы на бояр и дворян, подавших ему крамольную челобитную. Смертной казни подверглись, однако, только двое (по другим известиям, трое), 50 человек были биты батогами; остальные 200—250 человек, просидев в тюрьме пять суток, были выпущены без всякого наказания. Вероятно, относительная мягкость приговора не в последнюю очередь объясняется вмешательством нового митрополита.

И тем не менее, столкновение между царём и митрополитом Филиппом было неизбежно. Это было столкновение двух мировоззрений, двух взглядов на природу и обязанности верховной власти.

Церковь смотрела на царскую власть с подобающим благоговением. Знаменитое определение преподобного Иосифа Волоцкого гласило: „Царь естеством подобен есть всем человекам, властью же подобен вышнему Богу“. Но этой высоте соответствует и тяжесть ответственности: „Крепких же и сильных крепко истязание ждёт“. Поэтому повиновение царям имеет границы и служение им отлично от служения Богу: „Подобает тем поклоняться и служить телесно, а не душевно, и воздавать им царскую честь, а не божественную“. Власть царя не безгранична: если над царём начнут царствовать „скверные страсти и грехи — сребролюбие и гнев, лукавство и неправда, гордость и ярость, или хуже того неверие и хула“, то „таковой царь не Божий слуга, но диавола, и не царь, но мучитель“ („Просветитель“ Иосифа Волоцкого).
Святитель Филипп не покушался на то, чтобы ограничить теократическую власть царя. Подобно самому Грозному, он видел в царе вместилище веры, сосуд особой благодати, признавал за ним вероучительную власть. Но он стоял на том, что царь не выше правды и сам подчинён „правилу доброго закона“ — закона нравственного и религиозного.

В течение следующего года ничто не возмущало мира между царём и митрополитом, хотя Филипп в частых беседах с Грозным убеждал его отменить опричнину и не совершать новых казней. „Ты поставлен от Бога судить в правде людей Божиих, а не образ мучителя воспринять на себя, — поучал он царя. — Не разделяй свою державу… и устрой воедино народ свой, ибо там лишь пребывает Бог, где единодушие и нелицемерная любовь…“. В посланиях монастырям он приказывал молиться за государя, который воюет „за святые церкви“ против Ливонии и Литвы. Однако трагедия митрополита Филиппа заключалась в том, что он с самого начала оказался заложником политической интриги.

Весной 1567 года полоцкий воевода боярин Иван Петрович Фёдоров-Челяднин получил от короля Сигизмунда и литовского гетмана Ходкевича письмо с предложением перейти на службу к Речи Посполитой. Фёдоров, занимавший недавно одно из первых мест в думе, был сослан на полоцкое воеводство из-за того, что оказался в числе крамольных челобитчиков. Король и гетман напоминали ему о намерении царя „учинить кровопроливство“ над ним, о том, что теперь его „трудят“ службами в Полоцке и настойчиво звали „податься“ в Литву, обещая всяческие милости.

Помимо этого, король и гетман просили Фёдорова вручить подобные же письма главным земским боярам — Ивану Бельскому, Ивану Мстиславскому и Михаилу Воротынскому. План мятежа был разработан до мельчайших деталей. Король обещал подмогу своими „военными людьми“; средства на заговор предполагалось получить у английских купцов из Московской компании, которым Сигизмунд писал: „Прошу вас, английских купцов, слуг моих доверенных, помогать подателю сего письма и оказывать пособие и помощь тем русским, которые ко мне дружественны, как деньгами, так и всякими другими способами“.

Однако планы короля рухнули в самом начале. Фёдоров переслал изменные письма не Бельскому с Мстиславским, а прямиком царю. После тщательного сыска Грозный расценил королевские предложения как провокацию. В беседе с английским послом Дженкинсоном он поведал, что вначале „весьма оскорбился“ королевскими грамотами, но потом решил, что „всё это — козни польского короля, сделанные с намерением возбудить подозрения царя к английским купцам, а также вызвать обвинения различных его сановников в измене“.

По настоянию царя все русские участники этого дела отписали Сигизмунду и гетману гневные отповеди. Фёдоров, в частности, писал Ходкевичу: „Не бывало того, чтобы Литва Москву судила — вам, пане, впору управиться со своим местечком, а не с Московским царством“.

В такой тревожной обстановке Иван возобновил войну с Речью Посполитой. Во главе большого войска он выступил по направлению к Новгороду и Пскову, намереваясь идти на Ригу или Вильну. Сигизмунд двигался навстречу русским к Радошковичам. Однако в середине ноября царь внезапно оставил войско и „погнал к себе в Москву“ на перекладных. Перед отъездом Иван собрал воевод и объяснил свой отъезд начавшейся распутицей, которая задерживает подвоз осадных орудий, и многочисленностью польской армии.

На самом деле причина поспешного отъезда царя была иной: его известили о заговоре земских бояр и дворян во главе с Фёдоровым.

Сведения о заговоре 1567 года сохранились почти исключительно у иностранных писателей, часть из которых были непосредственными очевидцами событий. Из русских источников один „Пискарёвский летописец“ упоминает о заговоре. Как можно понять из этих источников, заговор 1567 года был вызван опричной политикой царя; в нём приняла участие верхушка земщины под руководством И. П. Фёдорова; целью заговора было устранение царя и его опричного окружения и передача власти двоюродному брату царя, старицкому князю Владимиру Андреевичу.

Старицкий князь сыграл во всём этом деле самую неблаговидную роль. По-видимому, вначале он вошёл в заговор, но вскоре испугался и выдал царю мятежников. Подтверждением его предательского поведения может служить тот факт, что князь Владимир Андреевич не понёс на этот раз никакого наказания, хотя именно его заговорщики прочили на престол.

Началось следствие. Однако Грозный как будто пребывал в нерешительности. Начавшиеся казни были немногочисленны. Глава заговора Фёдоров был всего-навсего сослан в Коломну, правда обобранный до нитки: царь наложил на него такой огромный штраф, что для того, чтобы расплатиться, Фёдорову пришлось отдать все своё состояние, продать драгоценную посуду, платье и прочее; в ссылку он уехал на лошади, одолженной ему монахами одного монастыря.

Царь не решался начать массовые избиения заговорщиков из-за того, что столкнулся с противодействием террору со стороны митрополита Филиппа. В „Житии“ последнего имеется известие, что осенью 1567 года к нему пришли „некии… благоразумные истинные правители и искусные мужи, и от первых вельмож, и весь народ“ и просили „с великим рыданием“ заступиться за опального боярина Фёдорова. По-видимому, земская дума, чуть не поголовно замешанная в заговоре, искала заступничества у митрополита. Угроза массовых казней виднейших лиц в государстве заставила Филиппа внять прошению депутации. „Бог не попустит до конца пребыти прелести сей“, — ободрил он челобитчиков.

Печалование митрополита оттянуло казнь главных заговорщиков на целых полгода. Однако в результате своего заступничества Филипп и сам оказался в положении подследственного. Одного ходатайства за опальных было достаточно, чтобы возбудить гнев царя; но, на беду, Филипп к тому же доводился дальним родственником Фёдорову. Подозрительность Ивана не могла не усмотреть в послед нем обстоятельстве прямую связь с действиями митрополита; и как только эта связь в глазах царя сделалась очевидной, Филипп в одни миг превратился из главы Церкви в пособника заговорщиков.
Но всё же обрушить удар на земскую думу, не обеспечив себе поддержки или, по крайней мере, не добившись нейтральной позиции духовенства, Иван не решался. И вот направление следствия поменялось. Прежде чем начать казни заговорщиков, Грозный вознамерился свести Филиппа с митрополичьего престола.

Весной 1568 года на Соловки прибыла следственная комиссия, перед которой была поставлена задача выявить факты „порочного“ жития Филиппа в то время, когда он носил сан игумена. Во главе следствия стоял князь Василий Темкин, недавно вернувшийся из литовского плена, невзирая на то, что вся его родня подверглась опричным ссылкам и конфискациям. Царь принял Темкина в опричнину. Назначение его главой соловецкого розыска можно рассматривать как проверку на благонадёжность. Темкин так и воспринял данное ему поручение и постарался не ударить в грязь лицом.

Для Филиппа наступило время страстей в Гефсиманском саду. Он всей душой желал, чтобы жертвенная чаша миновала его, и подумывал об оставлении кафедры и возвращении в родную Соловецкую обитель, куда в январе 1567 года отправил печальное послание, полное скорбных предчувствий. Но дух в конце концов одержал в нем верх над слабостью плоти, и Филипп взвалил на себя свой крест: „Начал митрополит Филипп с государем на Москве враждовать об опричнине“.

Первое открытое столкновение с царём произошло 22 марта, когда Иван приехал в Москву из Александровской слободы во главе опричного воинства. Опричники, облачённые в чёрные кафтаны и шапки, держали в руках обнажённые мечи и сабли. Лицо царя выражало еле сдерживаемую мрачную ярость.

В таком виде царь и опричники вошли в Успенский собор, где Филипп отправлял богослужение. Не стесняясь присутствием в храме множества народа, митрополит смело бросил в лицо царю слова обличения (этот знаменитый диалог я воспроизведу подробно):

— О державный царь! Ты облечён самым высоким саном от Бога и должен Его чтить более всего. Тебе дан скипетр власти земной, чтобы ты соблюдал правду в людях и царствовал над ними по закону: правда — самое драгоценное сокровище для того, кто стяжал её. По естеству ты подобен всякому человеку, а по власти подобен Богу: как смертный не превозносись и как образ Божий не увлекайся гневом. По справедливости, властелином может называться только тот, кто сам собою обладает и не покорствует позорным страстям. От века не слыхано, чтобы благочестивые цари волновали свою державу, и при твоих предках не бывало того, что ты творишь: у самих язычников не случалось ни чего такого. Прекрати таковое начинание. Надобно царство твоё соединять, а не разделять, ибо твоя держава едина. Людей своих устрой в соединении…

Иван резко оборвал его:

— Что тебе, чернецу, за дело до наших царских предначертаний? Того ли не знаешь, что меня мои же хотят поглотить? Ближние мои ищут душу мою и мыслят зло на меня.

— Я точно — чернец, — ответил Митрополит. — Но по благодати Святого Духа, по избранию освященного собора и по твоему изволению, я — пастырь Христовой церкви и вместе с тобой обязан иметь попечение о благочестии и мире всего православного христианства.

— Одно тебе говорю, отче святый: молчи и благослови нас действовать по своему изволению, — едва сдерживая ярость, проговорил Грозный.

— Благочестивый царь! — невозмутимо ответствовал Филипп. — Наше молчание умножает грехи души твоей и может причинить смерть.

— Владыко святый! Говорю тебе: восстали на меня друзья мои и искренние мои ищут мне зла!..

— Государь, тебе говорят неправду и лукавство. Приблизь к себе людей, желающих советовать тебе добро, а не льстить, и прогони говорящих тебе неправду.

Царь уже не мог далее сдерживаться:

— Филипп! Не прекословь державе нашей, да не постигнет тебя мой гнев, или сложи свой сан.

Митрополит твёрдо возразил:

— Не употреблял я ни просьб, ни ходатайств, ни мзды, чтобы получить этот сан. Зачем лишил ты меня пустыни? Если для тебя ничего не значат церковные каноны, делай, как хочешь.

Царь, сверкнув глазами, вышел из собора.

Через два дня в Успенском соборе была воскресная служба. Царь, облачённый в черное опричное одеяние и с высоким клобуком на голове, снова вошёл в церковь с опричниками и, подойдя к митрополичьему месту, на котором стоял Филипп, трижды просил у него благословения. Митрополит молчал и не двигался.

Тогда бояре сказали ему:

— Владыка святый, к тебе пришёл благочестивый царь и требует твоего благословения.

Филипп наконец взглянул на Грозного.

— Царь благой! — произнёс он. — Кому поревновал ты, приняв на себя такой вид и изменив своё благолепие? Убойся суда Божьего: на других ты налагаешь закон, а сам нарушаешь его. У татар и язычников есть правда, в одной Русской земле её нет. Во всем мире можно встретить милосердие, а на Руси нет сострадания даже к невинным и правым. Здесь мы приносим Богу бескровную жертву за спасение мира, а за алтарём безвинно проливается кровь христианская. Ты сам просишь прощения во грехах своих перед Богом, прощай же и других, согрешающих пред тобою…

Иван сразу распалился яростью:

— О Филипп! Нашу ли волю думаешь изменить? Лучше было бы тебе быть единомысленным с нами!

— Тогда суетна была бы вера наша, напрасны и заповеди Божии о добродетелях. Не о тех скорблю, которые невинно предаются смерти, как мученики: я скорблю о тебе, пекусь о твоём спасении.

Царь, не дослушав, в гневе замахнулся на митрополита посохом и стал грозить ему изгнанием и всякими муками:

— Ты противишься, Филипп, нашей державе? Посмотрим на твою твёрдость.

— Я пришлец на земле, как и отцы мои, — отвечал митрополит, — и за истину благочестия готов потерпеть и лишение сана, и всякие муки.

На этот раз „диспут“ закончился полным разрывом. Филипп заявил, что не намерен впредь молчать о царских беззакониях, поскольку молчание его „всенародную наносит смерть“. Грозный же, хватив посохом оземь, подвёл кровавую черту спору:

— Я был слишком мягок к тебе, митрополит, к твоим сообщникам и моей стране, но теперь вы у меня взвоете.

На следующий день толпа опричников ворвалась на двор митрополита и схватила четырёх его советников и приближенных. Продержав старцев несколько дней в тюрьме, царь велел водить их по улицам и бить железными батогами. Несчастные были забиты насмерть. Одновременно были посажены в тюрьмы, наказаны кнутом и повешены слуги некоторых бояр, стольников и других влиятельных лиц из земщины.

Затем царь с опричниками отправился в пятинедельный поход по коломенским вотчинам Фёдорова. Служилые люди, челядинцы и дворня опального боярина подверглись беспощадному избиению. Эти погромы объясняются тем, что в основе старорусской морали лежал принцип службы, солидарности хозяина и челяди. Слуги, по сути, рассматривались как продолжение личности господина и поэтому, по понятиям того времени, отвечали головой за его преступление. На крестьян подобные отношения не распространялись, и опричный погром имений Фёдорова их не коснулся. Зато дворянам и холопам Фёдорова не было оказано никакого снисхождения: одних из них рубили саблями, других запирали в избы и взрывали порохом; дворы сжигали, скот кололи, имущество частью уничтожали, частью конфисковывали. Опричники присылали царю отчёты о произведённых погромах, на основании которых Грозный позже сделал в синодике опальных такие записи: „В Ивановском Большом отделано 17 человек да 14 человек ручным усечением конец прияша… В Бежецком Верху отделано Ивановых людей 65 человек да 12 человек, скончавшихся ручным усечением… В коломенских сёлах Григорий Ловчиков отделал: отделано Ивановых людей 20 человек“ и т. д.

Во время коломенского похода особое доверие царя при обрёл Малюта Скуратов, или Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, о чём мы говорили в прошлой лекции.

Он приглянулся царю своим палаческим усердием. В коломенских погромах Малюта показал себя свирепым экзекутором: царский синодик отмечает, что „во Губине Углу Малюта Скуратов с товарищи отделал 30 и 9 человек“. Видимо, с этих пор его карьера круто пошла вверх.

Всего до 6 июля, когда царь возвратился в Москву, опричники умертвили 369 человек: более 60 дворян с членами их семей и 293 боярских слуг. Побоище продолжилось в Москве, где опричники перебили ещё 80 или 90 дворян — это были друзья и знакомые Фёдорова, родня перебежчиков в Литву. Перед казнью обречённых били батогами, вымучивая у них припрятанное добро. Некоторых хватали и убивали прямо на улице и оставляли лежать, прикрепив к телу записку с указанием вины убитого.

Москва трепетала от ужаса. Однако находились люди, не боявшиеся бросить слова правды прямо в глаза царю. Вяземский дворянин Митнев, имя которого записано в синодике, на пиру в опричном дворце поднял чашу с такой „здравицей“ Грозному: „Царь! — сказал он. — Воистину, яко сам пьёшь, так и нас принуждаешь, окаянный, мёд, смешанный с кровью братии нашей, пить!“ Он был убит тут же, за столом.

Тогда же митрополит Филипп в последний раз всенародно, во время службы в Успенском соборе, потребовал отмены опричнины: „С тех пор как солнце светит в небесах, не было слышно, чтобы благочестивые цари возмущали свою державу“.

А 28 июля произошла стычка с царём, решившая судьбу митрополита. В этот день — праздник Смоленской иконы Богоматери, именуемой Одигитрия, — Филипп служил в Новодевичьем монастыре, где находится этот чудотворный образ. Неожиданно туда явился царь со своей опричной свитой, чтобы участвовать в крестном ходе. Перед тем как приступить к чтению Евангелия, Филипп обвёл взглядом толпу молящихся и заметил одного опричника в тафье — маленькой шапочке восточного покроя. Надо сказать, что привычка не снимать в церкви тафью была тогда широко распространена и даже подверглась осуждению на Стоглавом соборе. В соборном постановлении „О тафьях безбожного Махмета“ говорилось о несовместимости этого обычая с православным благочестием. Поэтому Филипп сурово сказал царю:

— Чтение Слова Божия следует слушать христианам с непокровенной головой, а эти откуда взяли агарянский обычай предстоять здесь с покрытыми головами?

— Кто такой? — закричал Грозный, ища глазами виновного, но тот уже успел снять тафью.

Опричники тут же стали убеждать царя, что митрополит сказал неправду, издеваясь над его царской державой. Нельзя было больнее уязвить „игумена всея Руси“, чем попрекнув его нерадением к вере. Иван в гневе покинул богослужение, всенародно понося владыку лжецом, мятежником и злодеем.
Вскоре царь отдал приказ готовить суд над „клятвопреступником“ — ведь митрополит преступил клятву не вступаться в опричнину и домовой обиход царя; сложить же с себя сан добровольно Филиппу мешало обязательство не оставлять митрополичий престол. Для низложения Филиппа требовалось соборное постановление. Созыв и руководство заседаниями собора царь поручил второму лицу в Русской Церкви — новгородскому архиепископу Пимену. Одновременно Грозный торопил работу отправленной на Соловки следственной комиссии Темкина.

Чтобы обеспечить неблагоприятный для митрополита исход судилища, Грозный нанёс удар по земской боярской думе. 11 сентября решилась участь Фёдорова. В этот день царь созвал в опричный московский дворец земских и опричных бояр и дворян. На их глазах в тронный зал ввели Фёдорова. Иван разыграл целый фарс. Приказав опальному боярину облачиться в царские одежды и сесть на трон, царь с обнажённой головой встал перед ним на колени и сказал:

— Здрав буди, великий царь земли Русской! Ты хотел занять моё место — вот ты ныне великий князь: радуйся и наслаждайся владычеством, которого искал.

Насладившись произведённым впечатлением, Иван продолжил:

— Но, имея власть сделать тебя царём, могу и низвергнуть с престола!

С этими словами он ударил боярина ножом в сердце. Затем по знаку царя опричники бросились на распростёртое тело Фёдорова, добили его, выволокли труп на улицу и бросили на навозную кучу у реки Неглинной, где проходила граница между земщиной и опричниной.

Разыгранный царём спектакль объясняется тем, что Фёдоров возглавлял Конюшенный приказ. Должность конюшего была первой по значимости при дворе. Во время отсутствия государя в столице конюший выполнял обязанности местоблюстителя престола. В записках дьяка Григория Котошихина (энциклопедии придворной жизни московских государей) этой должности придаётся ещё большее значение: „А кто бывает конюшим, и тот первый боярин чином и честию; и когда у царя после его смерти не останется наследия, кому быть царём, кроме того конюшего? Иному царём быть некому, учинили бы его царём и без обирания“. Скорее всего, Грозный в ходе расследования дела о заговоре пришёл к мысли, что Фёдоров имел далеко идущие притязания, основанные на том значении должности конюшего, о котором пишет Котошихин.

Были казнены ещё несколько членов земской боярской думы и среди них родственник митрополита Филиппа, окольничий боярин М. И. Колычёв. Отсечённую голову окольничего, зашитую в кожаный мешок, царь велел отослать Филиппу, который содержался под арестом в монастыре Николы Старого, на берегу Москвы-реки. Таким способом Иван хотел „преломить душу“ опального владыки перед судом. Но Филипп остался твёрд: взял голову, благословил и отдал принёсшему.

Вскоре открылся суд над митрополитом. Курбский в своих писаниях гневно подчёркивал его незаконность: „Кто слыхал где, епископа от мирских судима и испытуема?“ Об этом же говорится в „Житии“ Филиппа: „Царям не подобает святительские чины испытывать, но епископов по правилам (церковным. — С. Ц.) судят“. Однако Грозный формально вовсе не нарушал церковных установлений. Ливонские дворяне на русской службе Таубе и Крузе пишут, что царь собрал для разбирательства дела митрополита „представителей всех духовных и светских чинов“, то есть освященный собор и боярскую думу, причём последняя отнюдь не имела решающего слова, а скорее была призвана придать суду большую торжественность. Судьба Филиппа в полном согласии с церковными правилами была предана в руки духовных властей, и, если бы они проявили больше душевной стойкости, царю пришлось бы искать другой способ избавиться от неугодного владыки.

Это понимал и Филипп, который ничем не выразил своего несогласия с правомочностью суда решать вопрос о его низложении. Перед началом заседаний он встретился с иерархами и как будто убедил их сообща выступить против опричнины. Но как только собор начал свою работу, Филипп остался один на один со своими обвинителями. Одни святители безмолвствовали „страха ради“, другие были убеждёнными противниками митрополита; среди последних особенно усердствовали новгородский архиепископ Пимен, рязанский архиепископ Филофей и царский духовник Евстафий, который и прежде „яве и втае“ доносил на Филиппа. Большинство же участников собора выказали постыдное равнодушие — „не приняли сторону ни Филиппа, ни царя, но как царь захочет, так и они поступали… никто не смел ничего сказать против…“. Боярская дума, устрашённая недавними казнями своих собратьев, и вовсе не смела открыть рта.

И тем не менее судебное разбирательство продвигалось туго. Обвинения основывались исключительно на лжесвидетельстве. Комиссия князя Темкина поработала на Соловках не без результата: ласками, угрозами и обещаниями она сумела склонить десятерых монахов дать показания против митрополита. Однако многие из них по прибытии в Москву устыдились своей слабости; один старец, вызванный для дачи показаний, совершенно неожиданно начал прославлять непорочную жизнь Филиппа в монастыре, за что был чуть не кулаками выгнан из зала заседаний. Лишь соловецкий игумен Паисий, польстившийся на обещание епископского сана, злобно и бессовестно клеветал на Филиппа. Владыка и не подумал оправдываться и только тихо укорил Паисия:

— Чадо! Что посеешь, то и пожнёшь.

И действительно, Паисий вскоре сам подвергся опале и был заточён в Валаамском монастыре.

Филипп не думал о своей участи. Он требовал у царя не правосудия по отношению к себе, а отмены опричнины. „Прекрати таковое неугодное начинание, — говорил он Грозному, — вспомяни прежде бывших царей“. Наконец, убедившись, что его речи являются гласом вопиющего в пустыне, он решил избавить своих судей от греха несправедливого обвинения. Обратившись к царю и собору, Филипп объявил, что не боится смерти, ибо лучше умереть невинным мучеником, нежели в сане митрополита терпеть ужасы и беззакония несчастного времени, — и с этими словами сложил с себя знаки митрополичьего достоинства.

Но Иван уже не мог с миром отпустить свою жертву. Он велел Филиппу вновь надеть на себя священное облачение и дожидаться соборного приговора.
Царь готовил новое картинное действо, которое должно было всенародно унизить опального митрополита. 4 ноября собор вынес обвинительное постановление. Но Грозный заявил, что желает 8 ноября, в день собора святого архангела Михаила, в последний раз послушать богослужение, совершаемое Филиппом. Осуждённый митрополит уступил не сразу, но в конце концов „склонился на сильные убеждения духовных чинов и решил служить последнюю службу и потом сложить с себя сан“.

В праздничный день он появился в Успенском соборе, заполненном народом, и приступил к священнодействию. Царь, однако, не пришёл. Вместо него в храм ворвались опричники во главе с Алексеем Басмановым и Малютой, которые, прервав службу, приказали читать вслух соборный приговор о низложении Филиппа. По окончании чтения опричники бросились на митрополита, сорвали с него святительское облачение, накинули на плечи простые монашеские лохмотья, с позором вывели из храма и, посадив на дровни, повезли в Богоявленский монастырь.

Целую неделю Филипп просидел в „злосмрадной хлевине“, закованный в цепи и томимый голодом. Все это время царь добивался от собора решения о сожжении низложенного митрополита, так как Филипп был обвинён в том числе и в волшебстве. Но у судей проснулась совесть. По ходатайству духовенства смертная казнь была заменена вечным заточением в тверском Отроче монастыре.

Филипп прожил под монастырским надзором ещё около года. Следующей зимой, когда опричная рать шла на Новгород, Грозный захотел получить благословение Филиппа на выведение „измены“. На этот раз в роли обвиняемого выступал новгородский архиепископ Пимен, и царь, вероятно, думал, что Филипп не упустит случая отомстить своему врагу. Просить благословения для царя в Отрочь монастырь отправился Малюта Скуратов.

Что произошло 23 декабря 1569 года в келье низложенного митрополита, осталось тайной. Выйдя от Филиппа, Малюта заявил монастырским властям, что митрополит умер по их небрежению, „от неуставного зноя келейного“. Житие Филиппа настаивает на том, что Малюта, этот „каменносердечный муж“, задушил свою жертву подушкой после того, как непреклонный старец отказал дать благословение на разгром Новгорода.

Однако существовали и иные версии произошедшего, записанные по горячим следам современниками. Князь Андрей Курбский писал: „Некоторые говорят, что по повелению царя митрополит был удавлен в том монастыре одним лютым и бесчеловечным кромешником (опричником), а другие говорят, что в любимом царём городе, называемом Слободой (Александровой), который кровью христианской наполнен, епископ был сожжён на горячих углях…“. Опричники Таубе и Крузе передают, что царь „приказал своему высшему боярину или палачу Малюте Скуратову задушить его верёвкой и бросить в воду, в Волгу…“. Другой опричник немец Генрих Штаден писал, что „…добрый митрополит попал в опалу и до самой смерти должен был сидеть в железных, очень тяжёлых цепях…“.

Так или иначе, большинство источников свидетельствуют, что святитель Филипп, нестарый ещё человек, умер насильственной смертью, как мученик — но не за веру Христову, а за Христову правду, оскорбляемую царём.
В первый год по смерти Ивана Грозного гроб с телом Филиппа был перевезён на Соловки, где какой-то безвестный монах написал его «Житие». В 1652 году царь Алексей Михайлович, по совету патриарха Никона, решил искупить грех своего державного предшественника. Соборным решением Филипп был причтён к лику святых, а его открытые мощи были поставлены в кремлёвском Успенском соборе, в память правителям о высшей правде и Божьем суде. Публичный акт покаяния власти перед святым мучеником был обставлен с большой торжественностью. Царь обратился к Филиппу как к живому, с «молебным» посланием, в котором умолял его простить «согрешение прадеда нашего царя Иоанна, нанесеннаго на тя неразсудно завистию и нездержанием ярости».

Для проявления душевной щедрости
Сбербанк 2202 2002 9654 1939
Мои книги на ЛитРес
https://www.litres.ru/sergey-cvetkov/
Вышла в свет моя новая книга "Суворов". Буду рад новым читателям!
Последняя война Российской империи (описание и заказ)
https://sergeytsvetkov.livejournal.com/476612.html
Заказы принимаю на мой мейл cer6042@yandex.ru