Смерть фотографа

Встречается порою человек
И вашу душу странно освещает,
Как та звезда, что, совершая бег,
Вам свет даёт, но вас не замечает.
Константин Ваншенкин

С Матюшиным я училась в одном классе. Был ли он уже тогда, как говорят обычно о таких людях, не от мира сего, блаженный? Нет, пожалуй, хотя он и отличался от других мальчишек какой-то особой мягкостью, уважительностью в обращении с девочками, ну и увлеченность его фотографией проявилась уже тогда.

Заметив как-то на очередной  вылазке класса на природу в его руках фотоаппарат,  наша классная,  географичка, попросила его напечатать снимки для стенгазеты, потом прицепился к нему военрук с каким-то стендом, и пошло-поехало. Никто тогда, и даже мы, его сверстники,  не задумывались, что поручения эти требуют времени, да и денег тоже. Реактивы, бумага, пленки – ему никто ничего не оплачивал. Родители Толика были люди небогатые, папа работал инженером, мама провизором в аптеке, но Толик пытался не без успеха подрабатывать.

Деревенские  родственники частенько приглашали его фотографировать то свадьбу, то чей-то юбилей, где деньги он получал редко, но всегда привозил оттуда варенья-соленья, а иногда и мясо. Пытался Толик снимать гуляющих   у главной достопримечательности нашего города – нелепого, но популярного памятника «Дерево счастья» в городском парке, представляющего собой огромный бетонный столб-ствол с множеством причудливо переплетенных металлических веток, усеянных разноцветными листьями из цветного стекла.  По слухам, был он  там даже пару раз побит взрослыми дядьками – профессиональными фотографами. Были  и неприятности с милицией, но тогда еще был жив дедушка Толика – ветеран войны, и он, надев пиджак с орденами, сходил куда надо, и делу Толика не дали ход.

После школы Матюшин поступил в наш местный политех на вечернее отделение и устроился на тот же завод, где работал и его отец. Там он и создал первую свою детскую фотостудию при заводском клубе. Просуществовала она недолго, лет пять  – Матюшин вляпался в ужасную историю, вследствие чего он был уволен с завода и выдворен из клуба.Но так получилось, что подробности этого дела я узнала позже, и не от самого Анатолия. 
 
К тому времени Матюшин стал уже известен в нашем городе, его фотографии охотно брала городская газета,  и он даже сумел устроить пару выставок  своих студийцев. На его счастье, были в нашем городе неравнодушные люди, и с их помощью Матюшин вскоре стал работать в доме детского творчества, который находился в чудесном старинном особняке Лопухиных на Луначарского.

Матюшин в итоге от этого перемещения только выиграл. Заводской клуб был на окраине города, а дом Лопухиных - в центре. Ему дали хоть и маленькую, но ставку, а на заводе фотостудией он занимался на общественных началах. Число студийцев увеличивалось. У студии появилось название – «Улыбка». Да и без той истории с увольнением пришлось бы Толику расстаться с заводом, только немного позже.  Прежний мир стал рушиться, и от завода вскоре осталось лишь небольшое ООО, а клуб  был им сброшен, как балласт -  продан коммерсантам, быстро его отремонтировавшим и сдававшим под офисы и ресторан.

А особняк Лопухиных на Всехсвятской, переименованной когда-то в  Луначарского, а теперь вернувшей прежнее, дореволюционное название, устоял в вихрях перемен -  покуситься на дом детского творчества не решались. Он ветшал, но по-прежнему в нем звучали детские голоса. Дети пели, танцевали, рисовали. И фотографировали. И казалось, что жизнь Матюшина как-то наладилась.

Встречи мои с Матюшиным в то время были редкими. Я пересекалась с ним в нашей областной библиотеке, куда пошла работать после культпросветучилища, иногда  просто встречала его на улице или в транспорте. Класс наш не был дружным, и практически никогда не собирался, кроме как на десятилетие окончания школы. Матюшин пришел тогда на ресторанную часть встречи, принес свои фотографии школьных лет, а сам  скромно отсиделся в полумраке зала, слушая  рассказы тех из нас, кому было чем похвастаться. Он всё время молчал, но  вдруг в ходе разговора вспомнили мы о первой учительнице нашей Вере Андреевне. Что с ней, жива ли? Почему-то никто не потрудился ее найти и пригласить, хотя директор и другие учителя были на встрече в школе, а наша классная, географичка, посидела с нами немного в ресторане, но, сославшись на самочувствие, быстро ушла.
 
И тогда оказалось, что Матюшин навещает  Веру Андреевну  и даже немного помогает ей с домашними делами, носит продукты. Он, волнуясь, торопливо обрисовал нам картины ее одинокой и трудной старости. Всех нас охватило горячее чувство стыда. Наши крутые пацаны - теперь предприниматели  - обещали чем-то там помочь с ремонтом Вере Андреевне, но, как водится, все это осталось пустыми обещаниями. Я тоже так и не сходила тогда к Вере Андреевне. Маленькая дочь, муж, быт, работа, к тому же  тогда я заочно училась в университете. И вышло так, что пришла я лишь на  похороны учительницы, о которых мне сообщил Матюшин.  Так и проводили мы ее втроем – я, Матюшин и старушка - соседка Веры Андреевны.

Спустя годы  судьба свела меня с Толей снова, и, пожалуй, именно в это время мы сильно сблизились. Я иногда чувствовала к Толе что-то мимолетное, неясное, но очень хорошее. Сейчас я жалею, что не дала возможности этому чувству перейти в нечто большее, не дала я Толику немного того обычного  человеческого тепла, какое может дать женщина одинокому мужчине. И что помешало, не пойму.

Толик никогда не был женат. Он не был красив, но внимательный, цепкий взгляд его умных серых глаз в те моменты, когда он бывал увлечен своей работой, делал его лицо привлекательным. Я в то время была уже в разводе. Но те несколько месяцев наших особых, особенных отношений прошли, ушли безвозвратно. И, кроме моего сочувственного прикосновения к его руке, лежащей на столе, когда он в своей манере, быстро, скороговоркой, рассказывал о своих горестях, о болезнях и смерти родителей, о трудностях студии, я не могу припомнить ничего! Как жаль, как бесконечно жаль мне  тебя, мой бедный,  добрый, наивный, чистый и гениальный друг!

Я ушла из библиотеки, устроилась в музей и занималась изданием книги к юбилею города.  И нам нужны были хорошие фотографии. К этой работе я и привлекла Толика. Выделенная от города  на издание сумма поначалу казалась огромной, но позже стало понятно, что денег маловато. Я бегала по фирмам, искала спонсоров. Ходила я  и в ООО – бывший завод, на котором когда-то работал Толик. Принявший меня менеджер, которому я сообщила, что в книге будут фотографии лучшего в нашем городе фотографа Матюшина, оказался в курсе давней истории Толика с КГБ. Но человеком он оказался веселым, и посмеиваясь, отдал распоряжение  выделить деньги.

А история была такая. Толик в заводской период своей жизни  решил извлекать серебро из использованных фотостудией химикатов – не пропадать же народному добру! Он  разработал свою технологию, сделал расчеты в масштабе области и страны  и… взял и  послал полученный им порошок, содержавший серебро, с пространными пояснениями и расчётами,  в редакцию журнала «Наука и жизнь» в самой обыкновенной посылке. Там, вскрыв посылку, естественно, сообщили куда следует. О законах и правилах Матюшин  вообще не думал, какое там обращение с драгметаллами? И в этом был весь Толик.


Мы делали книгу вместе. Работа нас захватила полностью, как это бывает, когда в жизни появляется  нужное и интересное дело, а не просто работа ради заработка. Я писала текст, проводила дни в  библиотеках. Толик снимал город. Он работал тщательно. Один и тот же дом он мог фотографировать  десятки раз, утром, днем, вечером. Он искал нужное освещение, добивался того единственного,  «своего» снимка. Толик был мастером, художником. Ни одной поверхностной, проходной работы не было у него никогда. И это, конечно, безнадежно затягивало наш проект.

Давно был готов текст, отобраны  старые фотографии. Времени было в обрез, нужно было скорее отдавать книгу в печать, ведь она должна была выйти к юбилею города, а не после него. А Толик все никак не мог снять новые районы, увязнув в центре. Раз двадцать он фотографировал  драмтеатр, и ни один из вариантов его не устроил. А ведь надо было еще и оцифровывать его труды – Матюшин работал по старинке, только с пленкой. А это - потеря времени.

И мне пришлось принять непростое решение. Я взяла в книгу то, что у него было готово – монастырь, здание бывшей женской гимназии, деревянные дома с резными наличниками, наши набережные и центральный парк с «Деревом счастья».  Для остального пригласила другого фотографа из городской газеты. Тот за неделю сделал новые районы и  драмтеатр. Конечно, сразу в цифре. Начали верстку.

И вот я должна была сообщить Толику о том, что больше не нужно снимать для книги. По телефону мне трудно было говорить об этом. Тяжело было на душе. Но так хотелось, чтобы вышла книга! Это было главным. А переделать Матюшина я не могла. Пришла я к нему в воскресенье. Толик долго  не открывал, оказалось, что он в это самое время готовился печатать злополучный драмтеатр. 

Я не могла сразу сказать ему всё. Он был такой сияющий! И  с порога предложил мне снять пальто и посмотреть, как он печатает. Для него это было как, наверное, премьера для актера - счастливое мгновение в ожидании действа - маленького чуда рождения красоты, когда душа человека исполняет свое предназначение на этой грешной земле, поднимаясь над  суетой повседневности в горние выси.

Матюшин священнодействовал в ванной комнате, давно не ремонтировавшейся, с еще советским белым кафелем. На ванне лежала дверь от старого шкафа. На ней – фотоувеличитель, ванночки с проявителем,  фиксажем, пинцеты.  Горел красный фонарь, и в его свете Толик был прекрасен. Он был подобен какому-то древнему божеству, сотворяющему мир. Мы почему-то говорили шепотом.

-Вот, посмотри, мне кажется, что этот.
-Да. Здесь театр особенно хорош.
-Вот, видишь, какие здесь тени от колонн!  Вот этого я добивался!


И я, захваченная в плен его радостью, совсем забыла о своей ужасной роли в этом действе. Мы  еще посидели в ванной, потом Толя поил меня чаем, и я  долго мешала сахар ложечкой, не в силах взглянуть Толе в глаза. А потом сразу брякнула ему всё – что драмтеатр уже не нужен, что всё снято другим, что уже идёт верстка, что его снимков будет раза в два меньше, чем планировалось, и что он получит меньше,  так как второму фотографу тоже надо платить.

-А, да. Ну ладно, – это всё, что сказал мне тогда Толик.

И эти слова были для меня страшнее самых грубых, самых злых ругательств. У каждого из нас бывают в жизни такие мгновения, когда мы обижаем кого-то. Иногда случайно, не подумав, иногда из благих намерений или просто от усталости, раздражения, или запутавшись в обстоятельствах, силясь разорвать резко то, что мешает.

Наказываем ли мы ребенка, или посмеиваемся над стариком, или обманываем друга  – разницы нет. Всё это хранится где-то в уголках нашего сознания, намеренно спрятанное нами туда для того, чтобы пережить это стыдное, темное, и просто жить дальше, радуясь себе и тому, что мы есть, мы живы, мы живем, дышим, улыбаемся, вкусно едим и сладко пьем.

Но иногда,  в совершенно не подходящие моменты полной безмятежности, в приятной весёлой компании, или же наоборот, в спокойном уединении,  в вечерней тишине, это наше маленькое преступление вдруг вспоминается нам, словно порыв ветра открывает забытую на скамейке книгу на случайной, уже давно прочитанной странице.  Пусть я сделала всё, и без меня Толя вообще не получил бы этой работы, не получил бы и этих денег, но это моё преступление – со мной.

 И вот сейчас, когда я пишу эти сроки, я вспоминаю о нем.  И становится больно – за Толика, за себя, за всех людей на земле, за то, что невозможно жить, не обижая других, потому что не могут все быть такими, как Толик, и многим, большинству из нас, нужно, необходимо быть другими, хотя по большому счету и нам тоже хочется быть такими же. Но мы не можем себе это позволить. Толя мог.

Я сумела выкроить и отдать Толику  тридцать экземпляров книги, чтобы он продавал ее сам и хоть немного еще поправил своё материальное положение, но Толик, добрая душа, практически всё раздарил, раздал бесплатно. А книга была дорогая, шикарная.  И люди брали просто так, понимая, зная,  сколько она стоит на самом деле. Брали, видя, как он живет, как он одет, что он ездит на городском транспорте. Брали, наверное, похлопывали его по плечу, пожимали руку -  и уходили. Я сначала корила его, потом отстала – пусть отдает даром. Это Матюшин.

Матюшин в те годы был уже не просто известен в городе, он был, можно сказать, знаменит,  и мог бы зарабатывать своим мастерством неплохие деньги. Его часто просили сделать снимки для разных учреждений и фирм,  приглашали на праздники, концерты. Никому он не отказывал. Снимал, не жалея времени, покупал пленку, фотобумагу, реактивы, печатал  фотографии. И дальше наивно ждал, что за его труд ему заплатят. И ему платили. Но платили не всегда, платили ничтожно мало. Иногда считали, что довольно и того, что ему дали поесть и выпить.

Много раз я пыталась научить Анатолия вести дела, заключать договоры, сходила с ним открыть счёт в банке, чтобы ему туда перечисляли деньги за работу – у него даже не было счета!  Но всё было бесполезно. Он  был большим ребенком. Редко встречаются нам такие люди. И жаль их, и помочь невозможно, и надо ли им помогать? А так хочется помочь!

Время шло, мир менялся на глазах, сама фотография менялась, но  Матюшин, человек и фотограф, не менялся. Он был словно писатель, который всё еще писал свои превосходные, умные  книги гусиным пером, макая его в чернильницу, когда другие уже вовсю печатали на пишущих машинках.

Фотоаппарат больше не был дорогой редкостью. Появились пленочные «мыльницы», потом цифровые камеры. Всё это прошло мимо Толика. Он продолжал работать так, как привык, по старинке. Вокруг все щелкали «мыльницами», потом стали снимать на телефоны.

Пленочная фотография умерла. Больше не нужно было каких-то особых знаний. Не нужно было возиться с пленкой, с фотобумагой. Нажал и снял. Одно движение, одно касание. Любой – ребенок, взрослый. Без труда. Фотография стала обыденностью. Из романтики дальних странствий, из старых семейных альбомов и с выставок фотоискусства она переместилась в зону тщеславия и мещанства. Запостить фотки! Сделать селфи!  Матюшин был бесконечно далек от этого.
 
Конечно, ясно, что «мыльница» и Толик были несовместимы, но появились же цифровые зеркалки, и другие фотографы -  хорошие фотографы, профессионалы - спокойно ими пользовались. А Толик словно застрял в детстве, когда напечатал с папой в ванной первые снимки с помощью фотоувеличителя «Ленинград». Он снимал «Зенитом»!  Разводил реактивы, за которыми ездил в Москву!

Конечно, если бы Толик жил в другом городе, в другой стране, он считался бы, наверное, первоклассным мастером, художником, его работы  выставлялись бы в лучших мировых музеях, и он получал бы хорошие деньги. И его верность пленочной фотографии считалась бы не чудачеством, а осознанным решением, понятным посвященным. Но в нашем городе над ним посмеивались.

Хотя были попытки помочь. Дарили Матюшину и старые компьютеры, и даже какие-то фотоаппараты. Но он и не пробовал приспособить их  хотя бы к какой-нибудь рутинной, неважной  части своей работы или просто использовать для заработка. Ведь в молодости снимал он и свадьбы, и дни рождения. А потом  забросил, хотя заказы такие были. Он  отдавал их своим ученикам постарше,  но после того, как их несколько раз  обманули, посчитав, что подросткам можно заплатить копейки или не платить вообще, он ни о каких свадьбах и слышать не желал.

Но самое ужасное было в том, что в фотостудию стало приходить всё меньше детей. А новенькие, посетив несколько занятий и поняв, что Матюшин будет учить пленочной фотографии, исчезали. Они искренне не понимали, зачем это нужно. Родители жаловались – хотели, чтобы дети сделали шаг к выгодной денежной профессии, а здесь какая-то химия, реактивы, ненужная возня.  При нем оставались только некоторые ребята, которые, как и он, получали удовольствие от самой технологии, да и те по возрасту скоро должны были покинуть дом детского творчества.

«Улыбка»  была слишком известна, чтобы начальство могло легко ее закрыть. И Матюшину деликатно  предложили перейти в центр «Долголетие», где, как предполагалось, он бы работал  с пенсионерами. Толик тянул время. Он любил заниматься с детьми, их свежий взгляд на мир придавал ему сил и вдохновения. О собственном возрасте он мало задумывался, и, кажется, до сих пор ощущал себя тем мальчиком Толей Матюшиным, который должен был напечатать фотографии школьного похода для стенгазеты.

Но всё быстро разрешилось как-то само собой. Особняк Лопухиных на Всехсвятской вскоре признали аварийным. Он и правда был не в лучшем состоянии. Город нашел для детского творчества  другие помещения, и постепенно кружки стали переезжать. В особняке было тесновато, и поэтому недовольных переездом не было. Пресса преподносила закрытие дома детского творчества в положительном ключе – дети в безопасности,  будут заниматься в спальных районах, рядом с домом, а не ездить в центр. Денег на реставрацию особняка у города не было. Но уроженец нашего города, известный певец Вершинин, пожелал спасти особняк за свой счет и после реставрации устроить в нем филиал музея, разместив там свою коллекцию картин и фарфора, которую он давно хотел подарить музею, но выставлять ее нам было негде. Всё складывалось наилучшим образом.

Матюшин согласился на  центр «Долголетие». Начались  занятия. Группа собралась в составе семи человек, а  двое пенсионеров  даже в прошлом занимались фотографией. К сожалению,  одна дама, поняв, что Толя не будет учить снимать на телефон  и  фотошопу, вскоре ушла. Но Толя не казался расстроенным. Мне он рассказывал о планах, о том, что в «Долголетии» его приняли хорошо. Что он привыкает, что пенсионеры как дети - непосредственные, живые, добрые.  Что они позанимаются и обязательно сделают выставку. На будущий год. Всё складывалось неплохо для Матюшина. Хоть мизерный, но все же постоянный заработок. Помещение для фотолаборатории там пока не дали, но обещали что-то решить, а пока можно печатать у него дома. Но решать «Долголетию» не пришлось. Матюшина не стало.

Ушел он заметно, громко, совсем не так, как он жил. Словно старинная, еще магниевая фотовспышка – хлопок, сверкнула молния. Толик погиб, он был сбит на переходе машиной Вершинина. Ирония судьбы заключалась в том, что Толик был хорошо знаком и, можно сказать, дружил с Вершининым с детства – их отцы работали на одном заводе, и квартиры Матюшины и Вершинины получили в одном доме.  Когда Вершинин начинал свою карьеру в нашем городе, Толик часто снимал его выступления, отдавал снимки в городскую газету. И позднее, когда Вершинин уже переехал в Москву, каждый раз, когда он давал концерты в  родном городе, снимал их всегда Матюшин.

Вершинин  даже платил ему что-то за свои фотографии, и некоторые из них поместил на своем сайте. Но как-то раз, когда Матюшин пришел на очередной концерт Вершинина, ему запретили снимать, и администратор Вершинина что-то долго и нудно объяснял ему про аккредитацию, про то, что это он, Матюшин должен платить за съемки певца, что другие фотографы платят, всё время повторяя: "Вы же потом продаете его фото  журналам". А Толик, конечно, ни в какие журналы их не продавал, а от городской газеты он получал за снимки Вершинина копейки. И на этом связь с Вершининым, казалось, навсегда оборвалась для Матюшина. На его концерты он больше не приходил – программа Вершинина повторялась из года в год, менялись только ее названия. Вершинин приезжал в город регулярно, но каждый раз немного разочаровывал земляков – он пел всё хуже, заметно уставал, старел, толстел и спивался после развода.

Так было и в этот раз. Я была на концерте. Вершинин выглядел усталым, пел тихо, забывал слова, местами фальшивил и задыхался, пытаясь приплясывать, а  три песни были исполнены им под явный плюс. Бэк-вокалистка надрывалась, спасая положение. И жаль было Вершинина, и жаль было вечера, и даже немного жаль денег, потраченных на два билета - мне и моему спутнику. Вершинин, как обычно, закончил концерт своей коронной песней «Плачь от любви», единственной, которую он хорошо и с заметным удовольствием спел тогда,  и в шутку предложил публике продолжить  вечер в каком-нибудь заведении. Мы вдруг почувствовали оба, что он прав, и нам  нужно, необходимо сейчас пойти обязательно в ресторан. Мы сидели там вдвоем, ели, пили вино. А Толика уже не было.

Матюшин умер мгновенно – машина Вершинина неслась по ночному  городу на огромной скорости, певец по какой-то причине очень спешил  назад, в Москву.  Улицы были пусты. И только бедный Толик переходил в этот момент площадь с фотоаппаратом, висящим на шее. "Зенит" уцелел, пленку в ходе следствия проявили, и выяснилось, что  он зачем-то снова снимал парк, "Дерево счастья" и драмтеатр.

 
Объявились дальние деревенские родственники одинокого Матюшина, они ходили на ток-шоу на телевидении, очевидно, надеясь получить деньги от знаменитости. Но Вершинин ничего им не дал - они были, как говорится, Матюшину седьмая вода на киселе. Вершинин оплатил  дорогие, пышные похороны Толика, на которые пришел, можно сказать, весь город.  Было много венков от разных организаций, пришли его ученики, собрался даже наш недружный класс, была и наша классная руководительница. Говорили речи. Толику выделили хорошее место на главной аллее кладбища. Были поминки в  ресторане - в том, где мы пили вино после концерта Вершинина. Деревенские родственники Толика там  быстро и некрасиво напились, и их вывела охрана. Без них сразу стало легче, и много было сказано о Матюшине  по-настоящему искренних, теплых слов.  Но вернуть Толика было невозможно.

И, продержавшись на похоронах и поминках, я пришла домой, включила телевизор, рухнула на кровать и разрыдалась, и плакала еще долго, ощущая весь ужас нашего мира и свое полное бессилие. А по телевизору непрерывным потоком показывали фотографии Вершинина, обсуждали  его развод и пьянство. Вершинин не был за рулем. Он повел себя умно, не давал никаких интервью и ушел на время в тень. О Толике и его детской фотостудии тоже было тогда сказано немало,   даже пригласили его учеников.

Вершинину удалось договориться со своим водителем, тот заявил следователю,  что Вершинин не просил его в тот вечер ехать как можно быстрее, взяв всю вину полностью на себя. Приговор водителю был довольно мягким - в крови у Толика, что меня не удивило, нашли алкоголь, и на видео с установленной на драмтеатре камеры было заметно, что он, переходя площадь, почему-то остановился и взял в руки фотоаппарат.

И мне было бесконечно жаль и Матюшина, и Вершинина, которому везло, везло, и вот - всё погублено.  И себя было жаль. И дочку -  зачем я родила ее, родила мучиться в этом непонятном мире, где всё так сложно, в мире, где погиб Толик. Погиб так нелепо, почти смешно, и не заслужил он такой смерти. А какой смерти заслужил? Как можно заслужить смерть? Никто не заслуживает смерти. Никакой, никто, ни один из людей. Ни Вера Андреевна, ни Толик, ни я, ни Вершинин, которому придется жить дальше, жить, как и мне. 

И жизнь не дала мне пасть духом. Я вышла замуж во второй раз,  у моей дочери всё складывалось удивительно удачно, и я постепенно пришла в норму. Но покоя, того покоя, который был у меня раньше в душе, пусть не постоянно, а временами – его  уже не будет никогда.  Толик остался кровоточащей раной на моем сердце. Что я не сделала, что не сказала – об этом я думаю часто. После смерти Толи устроили его выставку, был издан альбом. Но мало этого, так мало! И эти мои воспоминания я пишу, если честно, не столько в память о нем, сколько для того, чтобы вернуть себе этот навеки утраченный покой.

Через пару лет  пропавшего с экранов певца Вершинина снова показали  в праздничном концерте на телевидении. Он держался очень скромно, заметно похудел, и спел новую, необычную, очень грустную и красивую песню, спел вместе с детским хором.  Я поймала себя на том, что песня мне нравится, что такой Вершинин, серьезный, грустный, худой – прекрасен. И нет у меня к нему никакой неприязни. Светлые детские лица, звонкие детские голоса на удивление хорошо сочетались с его пением и манерой держаться на сцене.
 
А как же Толик? Постепенно всё произошедшее как-то не то чтобы совсем забылось, а просто отступило куда-то назад, в прошлое. Так и должно быть, наверное, иначе жить невозможно.

Как-то раз я проходила по Всехсвятской. В особняке Лопухиных наконец-то началась реставрация. Я  увидела, что в контейнере вперемешку со строительным мусором лежат старые, уже пожелтевшие фотографии. Я вытянула одну из них. «Детская фотостудия «Улыбка». Цыплакова Сима. 13 лет. Жар-птица», - прочитала я на обороте. Сама фотография была необычна. Симе Цыплаковой удалось снять голубя, взлетающего на фоне кроны нашего знаменитого «Дерева счастья» в городском парке,  и так получилось, что обыкновенный серый голубь в этот момент  слился  с разноцветными листьями памятника в единое целое и стал - лишь на мгновение -  сказочной птицей.