Учительница русского Глава 22

Андрей не понимал, что за тёмное чувство тревоги берёт в свою холодную, склизкую ладошку его вдруг сделавшееся размером с маленький камушек сердце. Он как будто захворал. Вдруг резко стало не хватать воздуха, и как бы Андрей ни надувал грудь, лишь какой-то тоненький воздушный ручеёк струился в неё, ровно такохонький, чтобы не умереть.

- Что с тобой, внучок? - спросила бабушка, лаская его своими почти угасшими старческими глазами. Скольких жалели эти глаза, да так глубинно, нутрянно, тайно и больно, что в них не осталось ни единой цветной ниточки.

- Ничего, бабушка, так… Дышится тяжело.

- У тебя случаем не жаба? - спохватилась она и поковыляла готовить какой-то отвар для внука.

Какое точное слово - жаба! Холодная, слизистая жаба словно прыгнула ему на грудь и прилипла так крепко, что отодрать её оказалось невозможно. Сидела и утробно урчала у самого сердца, склеив свои малахитовые глаза пленкой бородавчатых век.

Только и было утешения, что в Лесе; Леся была его отрадой, рядом с ней всегда становилось легче, светлее. Андрей мог долго наблюдать за ней, даже не обращаясь к ней, не привлекая к себе её внимания. Ему нравилось примечать, как живет она внутри своей молодой жизни, поднимается, как упругий колос, к небу, бросая ему вызов своей красотой. Споря с солнцем и одновременно питаясь его лучами. Это - свойство возраста, надменный вызов, который поблёкнет и потеряет свой запал лишь тогда, когда молодость огненным шаром начнет спадать за горизонт. А пока пусть красуется в центре небосвода, затмевая собой потухающие звезды, пусть играется с ним, Андреем, а он будет любоваться ею и предвкушать тот момент, когда сделает её своею. Подарит то, чего не видела она ни от одного мужчины, и возьмёт то, что предназначается только ему…

Леся обещалась ему, и, несмотря на её неприступность и даже какую-то отрешённость порой, Андрей верил в непогрешимость её слова. Если не верить любимому человеку, жизнь превращается в бессмысленную муку.

А случилось это позапрошлогодним летом, когда они убежали гулять в берёзовую рощу. Сбросили обувь, нырнули с головой в зелёный омут, расчерченный белыми стрелами берёз, укрылись от всех синим предгрозовым покрывалом неба, играли в прятки и догонялки, - столько ещё детского было в них обоих! Но сквозь истаявшую защитную пленку детства, которая держит ребёнка в сладком неведении, начали уже пробиваться,  у него - угловатая мужественность, у неё - округлая женственность, и вместе с ними - первые тревоги молодости. Кровь бурлила и пенилась в жилах, как взрытая ливнем дорога. Мир казался таким большим, волшебным и необъятным, - его огромность пьянила рассудок.

По-хулигански они выпили березовый сок из чужой кринки. Ничего, ещё набежит! Им нужны силы, чтобы расти, мужать, поднимать страну, непаханую целину… Но ни громкие лозунги, ни тернии и хитросплетения, ни вызовы сегодняшнего дня не смогли проникнуть в этот лес следом за крадущимися молодыми людьми, - они затихли и остались ждать там, на вытоптанной кромке вокруг околка. Деревья предупредительно сомкнулись за спинами Андрея и Леси, не позволяя ничему суетному нарушить красоту их любования друг другом.

Андрей брал Лесю на руки, кружил над землей, хвастаясь своей силой и ловкостью. Она смеялась, то зажмуриваясь, то широко распахивая глаза навстречу зелёной круговерти.

- Леся, это всё наше: небо, солнце и земля наши теперь! - воскликнул он.

- Так уж и наши? - поддразнивала подруга, поглядывая на его с ласковой, но какой-то снисходительной улыбкой.

- Ну а чьи же? Наше время наступает, дружочек. Переходит к нам по наследству эта земля со всей её красотой! Кто её запашет: старики что ли или младенцы? Нет, я распашу, вот этими вот руками! Мы вошли в возраст творцов, теперь мы будем двигать эту планету, пока она не станет слишком тяжела для нас. Сейчас ты - тот колос, который даст пропитание всем и начало новой жизни!

- Да ты поэт, Андрюша! - восторженно откликалась Леся. - Я вот никогда бы до таких мыслей не додумалась!

Андрей прильнул к её лицу своей щекой, влажной от пропитанного дождём воздуха, и прошептал с жаром:

- Это всё - наше, а ты - моя! Моя? - его вопрос повис, как обескураженный паучок, снесенный порывом ветра со своей серебряной паутинки. Леся не отвечала, только смотрела на Андрюшу своими русалочьими глазами, которые в зелёном омуте леса сверкали, как два изумруда. Он слегка потряс подругу за плечи. Ему очень хотелось поцеловать её в самые губы, но тогда он ещё не решался переступать эту грань, хотя Леся, дразня его, то надувала их, то соблазнительно складывала сердечком.   

- Твоя! Твоя! - выпалила, наконец, девушка, тоже жарким шёпотом, - и вдруг закричала от восторга, взмывая ввысь. Им обоим тогда казалось, что Андрей поднимает Лесю к небу, бросая в самые объятия облаков…

Какие мысли посещали Лесю, однако, было загадкой для Андрея в те моменты, когда любимая садилась куда-нибудь поодаль от шумевшей компании и словно бы растворялась, оставляя от себя только прекрасную оболочку. Но он не мешал ей, не звал её обратно, - ему нравились эти её моменты задумчивости. Вот и теперь она сидела, подсвеченная холодным светом, проникавшим в комнату через окно. Фоном для её тонкого профиля были тихо кружащиеся снежинки; грубый вязаный жилет подчеркивал нежность кожи и странный для зимнего времени года румянец на щеках…

Всё в этой комнате в одночасье сделалось для Леси скучным и неинтересным. Она даже удивлялась, как раньше могла находить здесь хоть какое-то развлечение. Нехитрый скарб, вышитые салфетки, на которые она всегда дивилась, теперь вызывали только раздражение. Разговоры друзей казались сплошь пустыми и наводили уныние. Вместо того, чтобы слушать их, Леся предпочла уединиться и снова погрузиться в свою сладостную думу, которая, возникнув, как иллюзия, благодаря силе самовнушения, обрастала всё большей правдоподобностью.

Она с нетерпением ждала, когда её догадка, наконец, подтвердится и выискивала у себя любые признаки того, что она ждёт ребёнка. Что-то об этом состоянии ей рассказывала мама, что-то подростком она подглядела и подслушала у Варвары, когда та была беременной Юркой. Одним словом, Леся была уверена, что с того позднего вечера на квартире Ульриха в ней зародилась новая жизнь. Леся чувствовала эту жизнь каждой клеточкой своего тела, как будто жизнь была не мизерной точкой, но огромным, плотным шаром, который с каждым днём всё сильнее распирал её живот.

За последние две недели Леся чувствовала такую слабость, что ей казалось, ноги вот-вот подкосятся под ней и она рухнет навзничь. Временами накатывала какая-то тошнотворная муть, Леся нервничала и срывалась, на ком придётся. Андрюшу она совсем не хотела видеть и усилием воли заставляла себя терпеть его присутствие. Её очаровательный друг теперь казался Лесе невзрачным и тусклым, как бесконечный дождливый день, от которого и убежать невозможно, но и терпеть невмоготу.

Про себя Леся то и дело звала Ульриха, воскрешая в памяти Пятую симфонию, сумасшедший танец снежинок на фоне ночного неба, руки своего любовника, скользившие по её телу предупредительно, но настойчиво и даже требовательно. Всё
внутри неё горело тем же огнём, что и в ту ночь, не ослабевало, не остывало, гнало навстречу этому человеку, требовало во что бы то ни стало увидеться с ним, снова оказаться в его объятьях.

Леся не хотела навязываться, втайне ждала, что Ульрих сам даст о себе знать, попросит о свидании. Но проходили дни, и ни одной весточки от него она так и не получила. «Все мои попытки заставить его забыть Варю потерпели крах», - это была самая болезненная из всех Лесиных догадок, и ревность, мерзкая, бьющая по лицу и пахнущая запекшейся кровью, поднималась из глубин души, над которой Леся потеряла всяческий контроль. По прошествии двух недель ноги сами привели её к дому Герхарта. Гордость осталась где-то далеко за плечами, уступая место какому-то пьяному, безрассудному восторгу, от которого сердце колотилось, выпрыгивая из груди.

Леся, стараясь не суетиться, сбила снег с валенок и поднялась на второй этаж здания. В подъезде стояла такая тишина, что вторжение Леси стало подобно стихийному бедствию, отражаясь от стен мириадами эхо. Ответа за дверью пришлось дожидаться долго. Леся, понурив голову, уже хотела было повернуть назад, как дверь, не издав не единого щелчка, начала медленно открываться, выпуская наружу исхудавшее детское личико.

Вильгельм недоверчиво разглядывал Лесю снизу вверх. Она тоже смотрела на него с любопытством, потому что знала о его существовании, при этом никогда не видела воочию. Поражало сходство мальчика с отцом, и Лесю это уязвило, потому что Вильгельм был отпрыском чужой женщины, и в девушке вновь заговорила ревность. Может быть, она обозналась, все-таки на лестнице было темно, как в склепе.

- Твой… папа дома? - спросила Леся, чувствуя, как сильно тяготится она этим ребёнком.

- Нет.

- Ты можешь ему передать, что к нему заходила Леся, сестра Варвары, он поймёт.

- Вы - сестра моей учительницы? - от волнения Вильгельм чуть не задохнулся. Чувствовалось, что он с трудом подавил крик, потому что кричать по какой-то причине было нельзя.

- Да.

- Отведите меня к Барбаре!

- С чего это вдруг? - не поняла Леся и даже отступила на полшага назад.

- Пожалуйста! Отца уже долго нет. И никого нет. Никто не приходит. Отец убежал. Я видел, как он бежит, а за ним гонятся чёрные люди с пистолетами. Я спрятался в укромном месте, а отец выпрыгнул в окно, на крышу сторожки - и побежал. С тех пор его нет.

- Вон оно что, - пробормотала Леся помертвевшими губами и принялась спускаться с лестницы.

- Не уходите! - заскулил Вильгельм ей вслед.

- Мне нужно идти, - озадаченно пробормотала Леся.

Вильгельм прямо в белье стал спускаться за ней, - как будто от неё теперь зависела вся его жизнь. Он вошёл в круг света тусклой лампы, напоминавшей лучину на склизкой стене пещеры, и в своей белой, но давно не стираной одежде стал похож на какого-то изнуренного узника. Леся ускорила шаг, мельком взглянув на мальчишеское лицо. Нет, ей давеча не показалось: перед ней действительно находилась уменьшенная копия того, кого в душе она боготворила. Те же светлые волосы, тот же точеный, слишком остренький для ребёнка нос, который придавал Вильгельму более взрослый вид, тот же разрез глаз, под которыми у мальчика залегли синюшные отеки от вынужденной голодовки.

Поняв, что она старается от него отделаться, Вильгельм в растерянности встал на лестнице и теперь смотрел на Лесю сверху вниз взглядом, в котором угасала вера в людей, в жизнь, в доброту.

- Может быть, у вас есть хотя бы что-нибудь поесть? - прошептал он, но Леся не расслышала его, уже внизу поспешно выходя из двери.

Какое ей было дело до этого ребёнка? У неё будет свой от Ульриха, не менее красивый. Она уйдёт в тайгу - и родит где-нибудь там, чтобы избежать позора и пересудов. Она сказала себе, там тоже живут люди, кто - по одному, а кто - группами, - без помощи она не останется. Этот план сложился у Леси в голове, как только она почувствовала первые приступы тошноты. Обратной дороги не было, она сделала то, что хотела, какой теперь смысл изматывать себя чувством вины? И потом, в глубине её души поселилась упрямая уверенность, что они с Ульрихом обязательно встретятся, он найдёт её, - и тогда она явит ему сына или дочь. Мечты об этом дне, неоднократное прокручивание в голове сцены этой их встречи будоражили воображение молодой девушки.

Она верила, что преследователям не удалось поймать Ульриха, он казался слишком ловким, изворотливым и талантливым, чтобы даться так легко. Возможно, он таковым и не был, но в сознании Леси Ульрих был окружён романтическим ореолом геройства. Над такими, как он, светила счастливая звезда, которая выводила их невредимыми из любых передряг.

«Тот, кому поёт дифирамбы твоё сердце, бросил на произвол судьбы своего сына, -  промелькнула у Леси в голове неожиданная мысль. - Точно так же он бросит и тебя… Нет же, нет! Я ведь помню, какими глазами он смотрел на меня, когда мы прощались. Сказал, «какая ты красивая!» А потом почему-то добавил, жарко целуя в висок, позолоченный разлохматившимися кудряшками: «Все славянки красивые! Это не нравится остальным, заставляя на словах восхищаться, а на деле - завидовать. Что делать с вашей красотой - знают только ваши мужчины».

Эти слова показались Лесе непонятными, странными, но ведь их говорил иностранец, - возможно, он просто запутался в выражении своих мыслей. Невдомек ей было, что щепетильный немец привык чётко излагать свои наблюдения, и смысл сказанных им слов теперь тревожно стучался в сознание Леси.

Придя домой, она почувствовала себя совсем неважно, живот сильно закрутило, начало оттягивать вниз. Варвара, только оправившись от болезни, накрывала на стол, изредка подсаживаясь к печи и подбрасывая в огонь поленья. Леся опустилась рядом на корточки, провела по тёплой печке продрогшими кистями рук, потом опёрлась лбом о кулак и стала наблюдать, как подтачивают чёрное дерево маленькие красные червячки племени. Яркие отблески принялись плясать по лицам сестёр, огненной лавой заструились по влажным белкам глаз. Варя бросила на Лесю короткий взгляд.

- Ты чего, заболела?

- Нет, - протяжно и лениво, словно нараспев, отозвалась сестра, - со мной все в удивительном порядке! Ты знаешь, я ходила к Ульриху.

- Зачем?! - опешила Варвара и воззрилась на Лесю с тревогой.

- Ну, ни ты, ни кто-либо другой не можете мне запретить туда ходить! В гости ходила. Книгу возвращала.

- Какую книгу?! Ты что не понимаешь, что в сегодняшних обстоятельствах это очень опасно?!

- Ну, это же ты, сестрица, прямо скажем, заварила эту кашу. Не нужно тебе было вообще соваться в консульство…

- Что ты такое говоришь? Я работала, - пытаясь унять дрожь в губах, произнесла Варя. - И ни в чем не провинилась ни перед людьми, ни перед своей совестью.

- Ладно-ладно, прости! От Николая есть новости?

- Нет. Заходил только Андрей, спрашивал тебя.

- Ну и что же, что спрашивал? Он не муж мне.

Леся лениво поднялась и медленно направилась за занавеску, в ту часть дома, где был её уголок. Каждый шаг отдавался в пояснице тупой болью, но девушка успокаивала себя тем, что многие в её положении испытывают недомогание.

- Между прочим, Ульриха на квартире уже долго нет, - сказала она, не оборачиваясь. - Кажется, он сбежал. Но там остался его сын, Вильгельм, кажется. Он выглядит очень жалким и, похоже, не ел несколько дней.

С этими словами Леся исчезла за занавеской. Доковыляла до кровати, легла, и из её глаз, одна за другой убегая за уши, хлынули бессильные слёзы. Её тело, будто в ответ на грехопадение, которому Леся предала его около двух недель назад, теперь безжалостно предавало её саму, раздираясь на куски от боли. Девушка почувствовала, как неотвратимо и равнодушно внутри неё начинается ежемесячный процесс, дразня, что нет никакого плода любви, да и самой любви не было и нет.

Продолжить чтение http://proza.ru/2023/07/14/1409