Капкан

Капкан.
­­Я не был альпинистом, хотя жил неподалёку от гор, усыпанных бело-синим снегом, сверкающим и слепящим глаза от северных лучей солнца.

В долине внизу стояла моя хатка. Я был простым егерем, скорее одиночкой — ни семьи, ни жены, только мой верный хаски.
Джеймс, крепкий, верный, умный.

Мы не охотились, привыкли жить на то, что остатки природы нам дают. Много и не нужно было. Старались брать то, что ещё давала природа. Было видно, что планета умирает.

Больше я и Джеймс разыскивали ловушки браконьеров и разряжали их, уничтожали.
Негоже последнего медведя забивать, что ещё три дня мучается с окровавленной лапой, пока браконьер его не добьёт.

Да спасали нерадивых туристов, которые в поисках «приключений» решали по-новой «покорять» вершины.
Только было всё наоборот. Казалось, горы не любят людей: то из снежной бури, то из лавины их вытаскивай.
А кто до вершин добирался — Богом себя считал. Потом уже, спускаясь, приходилось Джеймсу и мне вытаскивать из сугроба вот такого «Бога».

Жили мы безденежно. До соседнего посёлка было около ста километров.
Садился я раз в сезон на самодельные сани, а Джеймс нёсся вперёд, прекрасно зная дорогу.
Там я приносил в лавку оленьи рога — не убивал, а те, что они сами теряют, собирал.
Полировал и сдавал, чтобы подкупить овощей да закруток и другое необходимое.
В другие сезоны сдавал я в лавку самодельное варенье и травы, очень полезные. Мало кто знал о них, туристы и брали.
С лавочником мы больше занимались обменом. Денег давно в руках не держал.

А жил я, можно сказать, под елями, у подножья горы, в юрте.
Юрта досталась мне от деда, когда здесь было поселение, но все разбрелись со временем.
Да, дед ходил ещё на охоту за лосем, медведем и косулей.
Вот и юрта ещё этими шкурами покрыта была. Брал он только необходимое.
Сокрушался, видя разбойников, которые из-за рогов оленей да из-за меха медведей и норок дерут.

— Вот люд, — говорил он. — Плюют в колодец, где живут. В Бога веруют, говорят. А налицо — что нет.
Божьи это твари, с душой, как мы. Почто убиют сие? Лицемерят, по церквам ходят, а потом сюда — медвежиху забьют, да медвежата и дохнут без мамки.

Учил меня:
«Бери самое необходимое. Дрова нужны? Собирай то, что уже на земле лежит. Не руби дерево зазря.
Снег вон — здесь не искусственный, воду кипятить будешь.
В летний сезон травки вон есть, заваривать на чай.
Юрта тебе останется, шкурами тёплыми прикрыта.
То мы браконьеров накрывали, аль уж дохлого медведя найдём и брали для юрт наших.
Сами природу почитаем, другую живность.
Это человек себя хозяином окрестил, да глуп он.
Не хочу даже знать, что в мире творится. Да ведаю, волей-неволей».

Долго жил он, здоровым и крепким был, многому меня научил.
Даже рыбу не ловил — молвил: «И это твари Божьи. Убьёшь — труп есть будешь? Так же боль испытывают и страх смерти.
Не надобно. Вон грибки, ягодки, травки да овощи из посёлка.
Мне уж как сто десять, а я так живу — и к врачу не надобно».

Ушёл он в мир иной — мирно, с улыбкой на лице, к своим прадедам.

Теперь я остался, да Джеймсом обзавёлся.
Жил по заповедям деда моего.
Да браконьерские ловушки каждый день искал и уничтожал.
А зверушка там была уж — выхаживал, если мог.
Терпеть не мог этих алчных крыс, что остатки леса да живность уничтожают ради выгоды, а то и на потеху.

Да туристов этих, ничего не знающих, хилых.
Попадёт в лавину — мы с Джеймсом туда, дураков спасать.
А они ничему не учатся — глядишь, через год ту же рожу из снега выкапываешь, да откачиваешь.

Как-то метель завывала. Ночь тёмная всё в округе накрыла, пурга приближалась. Не первый раз уж такое было.
Я в юрте ножик подтачивал, Джеймс, верный пёс мой, у ног моих дремал.
Костёр пощёлкивал, а я прислушивался к песне Севера.

Заслышав шаги (мог их различать по слуху), понял, что человек.
Слышал речь — заплутал видно кто в метель. Джеймс тоже навострил уши.

Поднялся я да вышел из юрты, укутав лицо, чтоб не обморозило.
Морозцы дивные были — под сорок.
В темноте я хорошо вижу, да и местность знаю прекрасно.
Вот и различил два силуэта, которые в пурге мясили снег, не зная, видимо, куда податься.
Джеймс подал голос и ринулся в их сторону — метров пятьдесят они от юрты были.
Я схватил сани, встал на лыжи и за Джеймсом.

Быстро мы нашли их, замерзавших в снегу. Было видно — два заплутавших браконьера: с ружьями, как полагается, да и с добычей мелкой пушнины уже.

— Что, добрые люди, податься некуда в пургу-то?

Как за спасение, стали, увязшие по пояс в снегу, тянуться ко мне.
Пораздумывал я уйти да бросить их, глядя на окровавленную их добычу.
Презрение вытесняло жалость.
Но Джеймс первый подбежал к одному и стал зубами вытаскивать это чучело немощное.

Ладно, подумал я, и пробрался ко второму.



Погрузил их кое-как на широкие сани да в юрту поволок.

Велел им там раздеться да специальным согревающим маслом всё тело натереть.
Они послушно делали это, пока я разливал им молчаливо чай.
Потом дал им пару старых шкур, чтоб не замёрзли — ноги их и руки уже посинели.
— Растирайте, — сказал я, — чай вот. Потом укутать их надобно — руки ваши да ноги браконьерские, а то отрезать придётся. — усмехнулся я, играя своим охотничьим ножиком.

Двое в страхе переглянулись и давай хлебать чай, да кутать своё жалкое тело.

— Что, — резко спросил я, — смерти, чай, испугались?

Тут один из них соизволил открыть рот:
— Да уж, батя, заблудились мы. А тут пурга. Мы туристы… от других отбились...

— Да уж туристы, — сказал я и кивнул в сторону их добычи. — Протянул руку к их ружьям: этого вам не надобно.
С неохотой, но ружья они отдали.

— Вы пошто животину оставшуюся забиваете? — холодно спросил я. — Аль трупами ваши магазины не усыпаны?

Двое переглянулись. Один пробормотал:
— Чокнутый...

Но я слышу хорошо.

— Для вас — да, — ответил я. — Для кой-кого, наоборот. На вопрос мой ответите?

— Ну, охотники мы! — выпалил один. — Что тут такого? Много их, нормально это.

— А-а-а, «нормально», значит... Так вот: если мне приспичит тебя по лесу погонять, да шкуру с тебя чтоб спустить — понравится?
Интересные игры у вас. — В это время я резко перезарядил ружьё, вынул свой «ножичек» и стал далее точить его.

— Да ты что, дядь? — побледнел один.

— Людоед я, — ответил я. — Встречаются здесь такие. Мало нас осталось.
Вот и поджидаем вас, туристиков, охотничков. Пурга кончится — бегите.
А я, вон, и пёс мой верный охотиться за вами будем. Чем не «нормально»?

— Так мы ж люди, не звери!

— Ого, — задумался я. — А какая разница? Я тоже охочусь.
Мясо ваше хилое мне не надобно — птицы склюют, а может, через пару веков найдут ваши трупы замёрзшие и скажут ваши учёные, что на мамонтов охота не удалась.

— Ну как… это, разница? — пролепетал один. — Мы же люди!

А мне-то что? — Я указал на их добычу. — А это был песец.
Скажешь мне, в чём разница — отпущу. Нет — прощайся с душой твоей тёмной, трупоед корыстный.

— Да он спятил, — шепнул один другому.

— Вовсе нет, — сказал я, потряхивая своё ружьё, а Джеймс грозно зарычал.

— Лучше б мы там... в снегах...

— Пожалуйста, можете идти во свояси. Не держу.
Но метель и следы ваши мерзкие и душонки заметёт, — грозно сказал я, показывая, что шутить и не собираюсь.

— Да что ты, дядь, — выдавил улыбку один, пошёл на панибратство. — Пересидим мы здесь вьюгу, если позволишь, да пойдём.
Что ж ты нас вытаскивал, а теперь убить собрался?

Я покачал головой:
— Струсил, значит, за жизнь свою никчёмную. А когда их из ловушек доставал окровавленных, о чём думал?

— Ой, попали мы на маньяка лесного... — тихо шепнул напарник первого.

— Да уж, попали. А на вопрос мой ответить можете? Почто животных губите повсюду, да жрёте?

— Да ты что, мира не знаешь, бать?

Тут я рассердился:
— Во-первых, я тебе не батя — моложе да покрепче тебя буду.
И знаю я ваш продажный мирок, потому и спрашиваю. Своё ответить можешь?

— А собака твоя тоже снег лижет? — ехидно вякнул один.

— Ну, из-за таких, как ты, и жрать им нечего. Не беспокойся за Джеймса моего — не ест он мяса, понял.
А вот на куски разодрать может.

В это время Джеймс привстал и оскалился.

— Понимаем мы друг друга и так, — объяснил я дуракам, которые, прижавшись друг к дружке, оцепенели.

— Ответишь ему, — сказал один, пихнув в бок приятеля; хотел, видимо, добавить «странный», но передумал.

— Ну, есть надо... Ты же тоже ешь?

Я кивнул:
— Хорошо. Ну а охотитесь зачем?

— Э-э-э... — они не находили ответа, так как побаивались ляпнуть что-нибудь не то.

— Понятно, — сказал я. — Ваши любимые деньги и тупые мозги, искажённые деформированным азартом.

— Боже... — опешил один. — Ну и слова вы знаете.

— Время много, книг много. С чего бы мне на ваших языках не говорить?

— Может, вепрь какой? — пробормотал один.

— Да человек я, человек. Только за природу, матушку мою, давно слёзы горькие лью.
Явился я на свет этот — и несправедливость, жестокость, алчность и тупость людей меня и превратили в то, кто я есть.

— Кто ж вы, дяденька?

Я хмуро ответил:
— По образу и подобию, как ты, но другой. Ладно, хватит вопросы мне тут задавать.

— Спать вон в углу ляжете. К утру дорогу покажу.
Не трону я вас. Не вы — так другие придут.
И будут ходить, пока всё песком, да снегом и водой не покроет.

А на утро ветер утих. Завалило, правда, везде.

«Гости» мои переоделись, я торбу с травами и хлебом им дал, да путь показал к следующему лагерю.
— Держитесь солнца, — сказал я.

А через месяц, уж и забыв про них, наткнулся случайно на два трупа. В капканы попали. Помирали много дней.
Их искажённые лица я прикрыл ветками ели, похоронил их добычу и пошёл с Джеймсом вглубь, разыскивая другие капканы.
Удручённый, я не хотел сегодня говорить ни с солнцем, ни с деревьями, ни с Джеймсом, ни с Богом.