Капкан

Я не был альпинистом, хоть и жил неподалёку от гор — бело-синих, ослепительных от северных лучей солнца.
Внизу, в долине, стояла моя хатка. Я был простым егерем, одиночкой — ни семьи, ни жены, только мой верный хаски.
Джеймс. Крепкий, умный, надёжный.

Мы не охотились. Жили на то, что природа сама давала. Брали немного, столько, сколько нужно.
Да и видно было — умирает планета.

Больше всего мы с Джеймсом искали ловушки браконьеров — разряжали, уничтожали.
Негоже, когда последнего медведя губят ради шкуры, а тот три дня мучается, лапу кровью заливая, пока какой-нибудь мерзавец не добьёт.

Иногда спасали туристов, заблудших «покорителей вершин».
Только всё наоборот было: не они вершины брали, а горы — их.
То лавина накроет, то пурга.
А кто до вершины добирался — Богом себя считал.
А потом Джеймсу и мне приходилось выкапывать из сугроба этого «Бога», полузамёрзшего, с лицом, искажённым страхом.

Жили мы без денег. До посёлка — километров сто. Раз в сезон я садился на сани, Джеймс летел впереди, зная дорогу.
В лавку привозил оленьи рога — не убивал, а те, что звери сами сбрасывают.
Полировал, сдавал — брал взамен овощи, крупу, да что нужно.
Иногда варенье, травы полезные сдавал. С лавочником больше меной занимались. Денег я давно не держал.

Жил я под елями, у подножья горы, в юрте. Дедова юрта, когда-то здесь было поселение, да разошлись все.
Юрта вся шкурами обита, да и дед брал только по нужде.
Он меня учил:

«Бери самое необходимое. Дрова нужны — собирай сухие, что уже упали. Не руби живое дерево.
Рыбу не лови — и в ней душа. Снег чист — воду вскипяти.
Грибы, травы, ягоды бери, что Бог дал. Не губи зря».

Он прожил долго, крепкий был, здравый.
Говорил: «Мне уж сто десять, а я без врачей. Потому что душу не продал».
Ушёл тихо, с улыбкой, как будто домой.

Теперь я остался один. Только Джеймс рядом.
Жил по дедовым заветам, ловушки искал, зверушек спасал.
Терпеть не мог этих крыс алчных, что всё живое ради выгоды душат.

Однажды — пурга. Ночь тёмная, мороз под сорок.
Сидел я у костра, нож точил. Джеймс дремал у ног.
И вдруг — шаги. Человеческие. Вьюга, а кто-то идёт.

Вышел я, закутав лицо.
И вижу — два силуэта бредут в снегу.
Джеймс залаял, ринулся вперёд. Я на лыжи, за ним.

Нашли мы их быстро.
Двое, измученные, с ружьями, да с добычей — пушнина мелкая.
Браконьеры.

— Что, добрые люди, — говорю, — путь забыли?

Они ко мне, едва стоят.
Пожалел, хоть и хотелось бросить.
Джеймс уже одного зубами за шиворот тащит.
Ну и я второго дотащил.

В юрте велел раздеться, натереться маслом, дал им чай.
Сам смотрю, как они дрожат.
Спросил:

— Смерти, чай, испугались?

Один пролепетал:
— Мы туристы... от группы отбились...

— Ага, туристы... — кивнул я на добычу. — А ружья зачем?

Помолчали.
— Охотники мы, — буркнул один. — Много зверья, не убудет.

— А если я вас по снегу погоняю, да шкуру сдеру? Нормально будет?

Ружьё перезарядил. Нож точу.
Они побледнели.

— Ты кто такой? — выдохнул один.

— Людоед, — сказал я. — Последние мы тут остались.
Вот и охочусь на таких, как вы. Мясо мне ваше не нужно. Птицы склюют, да черви доделают.

Они оцепенели.
— Мы же люди...

— Люди, — усмехнулся я. — А какая разница?
Вы убиваете ради азарта. А я — ради равновесия.

Помолчали. Джеймс рычит.
Один выдавил:
— А собака твоя... мясо ест?

— Нет. Он чище вас. Мясо не тронет, а вот вас — может.

Затихли.
— Спите, — сказал я. — Утром пурга уляжется, дорогу покажу.

Так и вышло.
Наутро отдал им торбу с хлебом и травами.
Показал путь к лагерю:
— Держитесь солнца.

Через месяц наткнулся на два трупа.
В капкан попали. Мёрзли долго.
Искажённые лица прикрыл ветками.
Похоронил зверей, которых они забили.
И пошёл дальше. С Джеймсом.
И молчал. Даже с Богом не хотел говорить.