Глава 2. Коммунистическая справедливость

      ПОДПОЛЬЩИКИ
      Документально-мистическая повесть.
      Основано на реальных событиях. Фамилии и имена изменены.

Второй предпосылкой моего последующего решения стать подпольщиком стала моя беззаветная вера в идеи коммунизма и желание бороться за социальную справедливость.

Мой отец был не просто убеждённым коммунистом, в организации на предприятии, где он работал инженером, его выбрали секретарём партийной организации. Мать в компартии не состояла, но в коммунистические идеалы верила горячо и беззаветно. Когда я был примерно в первом классе, она мне сказала, что «честное ленинское» – это самая страшная клятва, еще более страшная, чем «клянусь матерью», и я в это поверил. Пока я учился в младших классах школы, для меня Ленин был кем-то вроде Иисуса Христа. Таким его изображали в книжках и в фильмах – умный и добрый дедушка, заботящийся обо всех людях на Земле.

Я был уверен, что наша страна, СССР, самая правильная и справедливая в мире. И удивлялся, почему пролетарии капиталистических стран терпят, что их эксплуатируют жадные и противные буржуи-капиталисты.

Я читал книжки и смотрел фильмы о борьбе пламенных революционеров, о том, как их отправляли в ссылки, как они скрывались в подполье, как жертвовали собой ради всеобщей справедливости. Мне нравилась их самоотдача и готовность жертвовать собой ради всеобщего счастья. В этой беззаветной и самоотверженной борьбе за справедливость было столько стремления к добру и столько мальчишеской романтики! Я даже как-то немного жалел, что революция осталась в прошлом, я с энтузиазмом тоже поборолся бы за справедливость, пошушукался бы с единомышленниками в революционных подпольных кружках, потаскал бы под полой своего пальто листовки, пораспространял бы "Искру" с обличающими несправедливость статьями... А если бы меня арестовали бы, рвал бы на себе рубаху "всех не перестреляете!".

С другой стороны, я видел, что коммунистическое счастливое будущее наступать как-то не спешит. И дело не только в том, что для построения коммунизма нужно много сил и времени…  Я видел, что наблюдаемые мною вокруг странности не похожи на «отдельные недостатки в отдельных местах», за которые их пытались выдавать. Я постепенно начал понимать, что наше общество движется куда-то совсем не туда, совсем не к социальной справедливости.

Я жил в блатном городе, в котором неписанные "воровские законы" почитались больше, нежели официальные государственные. В Армении Ленинакан был чем-то вроде блатной Одессы для остальной части СССР. И я видел, что "воровская романтика" всё более и более проникает в наше общество, причем происходит это стремительно и по нарастающей. В школе наш класс считался самым буйным среди четырех параллельных классов. Однако, никто из учеников нашего класса не осмелился бы нахамить директору школы. Среди школьников всего лишь на 1-2 года моложе нас были уже те, кто с легкостью могли обругать директора школы матом прямо ему в лицо, что приводило в изумление даже самых трудных подростков из нашего класса.

Я учился в самой престижной школе города. В эту школу отдавали своих детей все партийные шишки и руководители крупных предприятий города. Со мной в этой же школе учились, в частности, сын директора мясокомбината, сын первого секретаря горкома партии, сын директора городской электросети и множество других представителей местной "золотой молодежи". Я видел, как и о чем они говорят, понимал, какие у них представления. Когда я, будучи комсомольским активистом в школе, озвучивал в их присутствии какие-либо фразы про "построение коммунизма", про "общество всеобщего равенства и социальной справедливости", они криво ухмылялись и смотрели на меня либо как на наивного простофилю, либо как на идеолога-недоучку, озвучивающего набившие оскомину идеологические штампы. Они считали унизительным для себя водить дружбу с детьми "простых советских инженеров" или рабочих – для них это были люди, недостойные их «высокой касты». Зато они водили дружбу с родственниками известных в городе воров, с "блатными". А "блатные" в свою очередь принимали их за своих.

В городе находился крупный мясокомбинат, ежедневно перерабатывающий груды мясной продукции. На нём работало много людей из ближайшего к нему района. Этот район города так и назывался «мясокомбинат». Регулярно над этим районом стоял тошнотворный запах сжигаемых волос и костей, который мне ужасно не нравился, и я, когда оказывался в этом районе, удивлялся, как этот запах переносят жители этого района. Мясокомбинат работал и работал, но в магазинах города мяса не было. В магазинах на прилавках лежали какие-то вонючие мумифицированные обветренные кости и жилы, на которые без содрогания было невозможно взглянуть. Однако, из этого не следовало, что купить мясо было негде – большинство горожан, и моя мама, покупали мясо на рынке. Я как-то задался вопросом, что это за люди, торгующие на рынке мясом – может быть, это какие-то крестьяне, у которых есть подсобное хозяйство где-то далеко за городом, так далеко, что эти хозяйства почему-то не попадаются на глаза? И как-то случайно узнал, что на рынке торгуют мясом работники того самого мясокомбината. Нетрудно было догадаться, где они добывают мясо, которое там продают. Мясо на рынке было довольно дорогим. Покупать его регулярно на зарплату советского инженера, было накладно. Моя мать стала интересоваться у знакомых, где и как можно раздобыть мясо подешевле. В конечном итоге договорилась "через знакомых знакомых знакомых", чтобы ей по более-менее приемлемой цене продавали мясо «по блату», а в особых случаях даже и колбасу «сервелат» – невероятно дефицитный деликатес, который производил всё тот же местный мясокомбинат. В общем-то, большого недостатка в мясе население не испытывало, но все покупали его либо у знакомых из-под полы, либо на рынке в 2-3 раза дороже магазинных цен.

* * *

Когда мне исполнилось 16 лет, родители решили, что мне пора приучаться к труду. Для этого мне предстояло на время летних каникул устроиться на работу, дабы проводить время с пользой, а не тратить его на глупости. К тому же, в таком случае у меня стал бы копиться трудовой стаж – в жизни это может пригодиться. В частности, трудовой стаж предоставлял льготы при поступлении в ВУЗ. Мать моя работала в конструкторском бюро Ленинаканского Опытного Завода Аналитических Приборов (ЛОЗАП), и она договорилась с руководством завода, чтобы меня приняли на полставки на работу. Сначала я думал, что речь идёт только о временной работе на период летних каникул. Однако, когда лето закончилось и начался очередной учебный год, планы переиграли так, чтобы я мог продолжать и учиться в школе, и работать на заводе. Летом я работал слесарем центральной заводской лаборатории, и тогда неожиданно для себя и для окружающих выяснилось, что у меня, оказывается, довольно ловкие руки. Однажды мне удалось без ключа аккуратно вскрыть захлопнувшийся замок, чему я даже сам удивился – меня такому искусству никто никогда не обучал.

Когда начался учебный год, меня перевели в механический цех раздатчиком инструмента в вечернюю смену, чтобы не возникало коллизий с учебным процессом. Раздатчик инструмента – это вроде кладовщика на цеховом складе инструмента. Работа там была не только за символическую зарплату, но еще и скучноватая – сидеть и ждать, пока к тебе придет какой-нибудь рабочий из цеха с требованием-накладной, выдать инструмент и снова зевать в потолок. В остальное время я делал уроки, которые задали в школе, и готовился к поступлению в ВУЗ, решая задачи по сборнику задач Сканави. Однако, для того, чтобы раздавать инструмент, нужно было научиться понимать, для начала, как выглядят метчики и плашки, как отличить фрезу от сверла, как выглядит центровочное сверло, райберное и как коническое. Чем отличаются цилиндрические, конические, концевые, торцевые и дисковые фрезы и какие у них бывают хвостовики. Как могут отличаться напильники по форме, размерам и насечке…

Иногда я, чтобы как-то развеяться, прогуливался по цеху, наблюдал за работой фрезеровщиков и токарей. Это было интересно – смотреть, как металлические болванки, вращающиеся в клубах пара и рассыпающие снопы искр, постепенно превращаются в изящные детали сложной формы. Видя моё искреннее любопытство, фрезеровщики и токари охотно делились со мной своими профессиональными секретами. Объяснили, где у станка станина, где шпиндель, где суппорт, как крепить заготовку, как устанавливать резцы в суппорте, как их затачивать, как управлять подачей суппорта с помощью вращающихся ручек, как устанавливать скорость вращения шпинделя.  Несколько раз мне давали попробовать самому что-нибудь выточить на станке. Иногда я с разрешения бригадира занимал свободный станок, чтобы попробовать свои силы в вытачивании из остатков болванок разных сувениров – шахматных фигур, статуэток, брелков и т.п.

Однажды ко мне подошел бригадир, понаблюдал за тем, как я вытачиваю на токарном станке очередную финтифлюшку и спросил, не хочу ли я попробовать себя в роли токаря – вроде бы, у меня неплохо получается. Сдам квалификационный экзамен – и вперёд. Я обрадовался. Мне представлялось, что такая работа в любом случае более интересная, нежели работа раздатчиком инструмента. Родители согласились не сразу, но я убедил их, что на качестве учебы это не отразится. Правда, я тогда немного слукавил – уставать я стал больше, и на то, чтобы полностью сделать уроки, иногда не хватало ни сил, ни времени. Тем не менее, мне вскоре выделили персональный станок «Красный пролетарий», и я получил 3-й разряд токаря. И еще через некоторое время при прохождении практики в школе 2-й разряд фрезеровщика.

Работа токарем на самом деле оказалась не такой интересной, как мне сначала показалось. Я точил одни и те же латунные болты, винты и гайки примерно по полторы тысячи штук за смену. Монотонно и автоматически повторяя одни и те же движения, к концу своей смены я уже совершенно переставал соображать, где нахожусь и что делаю. За соседними станками работали опытные токари. Я видел, что работа у них не такая однообразная как у меня, и попросил бригадира тоже иногда подбрасывать мне какие-нибудь интересные наряды. Бригадир ответил, что мне сначала следует набраться опыта, а интересной работы мне долго ждать не придётся, если я буду стараться.

Токарем я работал на сдельщине. Зарплату получать нужно было в кассе на другой территории завода. Прежде, пока я работал раздатчиком инструмента, мне как-то не удавалось попасть в очередь в кассу вместе с токарями. А тут, месяц проработав токарем, я оказался в очереди в кассу вместе с ними. Получил, помнится, около 70 рублей и обрадовался – это было больше, чем я получал раздатчиком инструмента. Оглянулся на токарей и увидел на их лицах снисходительные улыбки. Потом я увидел, какой невероятной толщины они получают пачки банкнот – и у меня глаза вылезли на лоб от удивления. Я поделился своим наблюдением с матерью, она мне ответила:
– Ну а что ты хочешь? Ты же несовершеннолетний. Работаешь на полставки только полсмены, а они отрабатывают полную смену. Кроме того, у них, наверное, высокие разряды и высокие расценки.
– Ну, допустим, за счет разряда они получают в полтора или даже в два раза больше. Допустим, за счет работы в полную смену еще в два раза больше. Но не в десять же раз! Странно как-то…

Через пару дней после получки, когда я переоделся в раздевалке в рабочую одежду и собирался отправиться к станку, меня притормозил бригадир. Вместе с ним в раздевалке было еще двое мастеров, опытных токарей нашего цеха. Бригадир у меня спрашивает:
– Ты заметил, какие деньги в кассе получают твои товарищи по цеху?
– Да, заметил. Круто, что еще тут можно сказать…
– А ты хочешь получать больше?
– Странный вопрос. Хочу, конечно.
– Руки у тебя, как я погляжу, из правильного места растут. Я вот всё думаю, давать ли тебе более сложную работу…
– Давайте! Я справлюсь!
– Видишь ли, какое дело… Заводу нужны разные детали. Для их изготовления нужно выполнять разную работу. У разных работ разные расценки. От расценок зависит, сколько ты сможешь заработать. А кому какие выдать наряды, определяю я. Понимаешь? – и многозначительно посмотрел на меня.

Я не понимал, и поэтому лишь пожал плечами.
– Я могу дать тебе не просто интересную работу, но еще и более высокооплачиваемую. С гораздо более высокими расценками. Ты сможешь зарабатывать такие деньги, которых прежде никогда не видел. В несколько раз больше. Но я пока ещё не знаю, давать их тебе или нет.
– Давайте, конечно же!
– Не знаю, не знаю… Может быть, и дам… Если ты согласишься отдавать мне 30% твоего заработка.
– Не понял… – Я удивлённо поглядел на бригадира. – Как это?
– Решать тебе. Либо ты будешь выполнять ту же работу, которую выполнял прежде, и получать такую же зарплату, которую получал прежде. Либо будешь отдавать мне 30% своего заработка. Но те деньги, которые останутся у тебя, будут значительно превышать твой нынешний заработок. Так что скажешь? Согласен?

Тут к разговору подключился пожилой опытный мастер:
– Ты молодой, в цеху недавно работаешь, пока еще расклад не понимаешь. Тут все так работают, кто на сдельщине и рукастый. Соглашайся, не прогадаешь.

И второй мастер похлопал меня по плечу:
– Мы тоже так работаем. И еще ни разу не пожалели. Ты же видел, сколько мы в кассе получаем.
– Только ответ твой нужен прямо сейчас. Второй раз предлагать не буду, – добавил бригадир.

Я обвел их взглядом. Куда же мне деваться, молодому пацану? Как я могу не послушать таких опытных уважаемых в коллективе товарищей и пойти против бригадира? Я согласился…

В следующую свою получку я получил уже почти 200 рублей, из которых 30% отдал бригадиру. А в третью получку аж 220 рублей… Родителям не сразу решился рассказать о договоренности с бригадиром. А родители не могли нарадоваться – ну надо же, сын стал зарабатывать больше родителей! Работа стала разнообразнее и интереснее. Ну и мне, конечно же, было приятно осознавать, что я вношу существенную лепту в семейный бюджет. Теперь, может быть, отец с моей помощью сможет накопить на «Жигули» к тому моменту, как подойдет очередь.

С бригадиром мы были уже совсем на короткой ноге. Когда я в очередной раз отсчитал ему 30% от своей получки, я неуклюже пошутил:
– На личный остров еще не накопили?
Бригадиру моя шутка не понравилась:
– Ты что, думаешь, я эти деньги себе беру!? У меня остается совсем немного! Я всё отдаю! Эти деньги идут начальнику цеха, главбуху, начальнику планового отдела, нормировщикам, которые делают «правильные» расценки, директору… – И тут же спохватился, что наговорил лишнего. – Смотри! Ты свой нос куда не надо не суй! Не твоё дело, куда идёт, понял!? – было видно, что он не на шутку рассердился.
– Да понял я, понял.

Много лет спустя, когда я уже закончил ВУЗ и в конце 80-х - начале 90-х годов занимался автоматизацией производственных предприятий, мне удалось выяснить, что аналогичная «серая» схема со сдельщиной применялась еще на трех заводах совершенно другой специфики – на одном в Эстонии и на двух в России. Так что в Ленинакане я столкнулся не с каким-то уникальным явлением, а с чем-то весьма распространенным, возможно, даже повсеместным.

Я понимал, что участвую в какой-то афере. Моя совесть не давала мне покоя. В конце концов я рассказал всё родителями и попросил у них совета:
– Что мне делать? Может быть, в милицию заявление написать? Это ведь не какое-то мелкое жульничество или воровство. Это же самая настоящая эксплуатация человека человеком!

Мать перепугалась:
– Да ты что! Не вздумай! Сиди тихо и не рыпайся! Тут же вся милиция купленная! Вместе с судьями и прокурорами! Тебя же и сделают виноватым, а сами выйдут чистыми из воды!

Да, вижу я, что милиция купленная, не слепой. Но как же социальная справедливость? Как же построение коммунизма? Разве можно его построить вот так? И как так получилось, что я оказался замешан в том, что мне противно? Разве это правильно? Что по этому поводу сказали бы классики марксизма-ленинизма?

Мои родители договорились с руководством завода, чтобы меня от греха подальше перевели на другой участок и уже не на сдельщину, а на оклад. Поскольку я увлекался радиолюбительством, меня пристроили к радиомонтажникам. Но и там я видел приписки и воровство – радиодетали воровали пачками друг у друга на глазах и без капли стеснения. Однажды я вместе со своим товарищем увидел, как через забор перетаскивают листы винипласта и жести и грузят в машину.
– Может, пойти сторожу на проходной сказать?
– Ну ты смешной… Думаешь, сторож не знает?
– Так если знает, тогда почему не через ворота?
– Чтобы сторож чистеньким остался. Я не первый раз это вижу. С ним договариваются, чтобы в нужное время в нужное место он не заглядывал.

* * *

Пока мы детьми играли на базе стройматериалов «Кхахщин», мы видели, что на ней то и дело появляются взрослые, которые крадут с неё стройматериалы, либо из-под носа у сторожей, либо договариваясь с ними. Когда у меня с друзьями появилась дворовая собака, за которой мы стали ухаживать, ей понадобилось сколотить во дворе будку, в которой она смогла бы жить. Мы готовы были сделать её сами, но вот где взять доски? Мы тогда с братьями Костровыми по совету взрослых соседей отправились на базу Кхахщин – там досок самых разных были большие горы. Сторожа мы просто попросили – и он по доброте душевной пошел мальчишкам навстречу. А как же иначе? Ни доски, ни цемент, ни строительный камень, ни шифер, ни двери, ни окна, ни другие стройматериалы купить в магазине было совершенно невозможно. Это был не просто дефицит, потому что дефицит можно было хоть как-нибудь где-нибудь купить, но подобные стройматериалы купить было невозможно вообще нигде и никак. В магазине можно было купить, например, гвозди, но ведь одних гвоздей даже для собачьей будки совершенно недостаточно. Остальные стройматериалы можно было только украсть либо на стройке, либо на базе – других вариантов просто не было. Поэтому все, кому нужны были стройматериалы, их воровали. Я понимал, что это неправильно, что так быть не должно, что надо что-то менять.

На торжественных линейках, партийных и комсомольских собраниях партийные функционеры произносили громкие слова про построение коммунизма, про патриотизм, про социалистическую справедливость, но едва сойдя с трибуны, начинали обсуждать путёвки в страны "загнивающего капитализма", обсуждали свои планы прибарахлиться там магнитолами, джинсами, хорошей обувью, посудой и прочим дефицитом. В импортных «шмотках» щеголяли дети партийных функционеров и при этом поглядывали на остальных свысока.

Представители «золотой молодежи», которые учились со мной в одной школе, дети директоров предприятий и партийных шишек в старших классах приезжали в школу на собственных «жигулях», которые купили им родители. Они не имели водительских прав, которые выдавались только при достижении 18 лет, но они свободно разъезжали по городу, и гаишники их не останавливали, потому что знали, чей это автомобиль с приметным номером, и чей сын сидит за рулем. Я часто видел, как у ворот школы останавливались рядом два "жигуленка", из них выходили мои сверстники, крутя на пальце цепочку с автомобильными ключами, и шли на уроки – в фирменных джинсах, в импортных зеркальных солнцезащитных очках с переливающимися стеклами, в туфлях на высоком каблуке, с дефицитными портфелями-дипломатами вместо обычных школьных портфелей.

Я видел, что окружающие меня люди стоят в очереди на квартиру, на телефон, на автомобиль, на место на кладбище, и сроки ожидания в этих очередях были соизмеримы с длинной человеческой жизни. При этом блатные "хозяева жизни" каким-то чудесным образом получали всё что угодно безо всякой очереди.

Я смотрел на всё это и думал: «Боже мой! Где же справедливость? Неужели Ленин именно через такое общество и планировал идти к коммунизму? Неужели мы с такими руководителями и таким способом сможем построить коммунизм хотя бы когда-нибудь? Куда мы идём? Во главе с кем мы идём? И куда в конечном итоге мы на самом деле придём?»

* * *

А с другой стороны – вот он прекрасный случай для проверки себя на вшивость, на приверженность истинным идеям социальной справедливости! Как поступал великий Ленин, когда боролся с несправедливостью? Он уходил в подполье, он маскировался, жил в шалаше, собирал тайные кружки, выводил на чистую воду всякую нечисть, рубил правду-матку... Вот и я буду поступать так же. Я буду строить коммунизм, в который искренне верю. Но не с этими прогнившими номенклатурщиками, лишь выдающими себя за коммунистов. Я буду снимать их скрытой камерой, тайно прослушивать их переговоры и фиксировать их на магнитофонную ленту. Я буду вклиниваться в телепередачи и показывать всем видеоролики о том, как они дают и берут взятки. Я создам специальную секретную подпольную службу, она будет разрабатывать технические средства для скрытого наблюдения и прослушки коррупционеров, притворяющихся коммунистами, и эти переговоры я буду транслировать, хитрым техническим способом вклиниваясь в официальные каналы теле- и радиовещания. Я буду печатать листовки и газету вроде "Искры". Я добьюсь того, чтобы народ прогнал это ворьё и заменил псевдо-коммунистическую номенклатуру настоящими идейными коммунистами!.. И мне не страшны ни тюрьма, ни ссылки, ни расстрел, как этого не боялись настоящие революционеры-ленинцы, истинные борцы за справедливость! Я сделаю всё, чтобы построить общество настоящей социальной справедливости!

И всё же… Как так получилось, что мы за справедливость боролись-боролись, и вот, надо же, доборолись до какой-то пародии на нее? Ну был же такой правильный и честный Ленин. Он же боролся! И его последователи боролись! Жертвовали своей свободой, жизнью. Павки Корчагины работали не покладая рук, тратили свои силы и время... Наконец, преодолев огромное количество препятствий, получили вот это – то, что я наблюдаю вокруг... "Дракон умер! Да здравствует дракон!". Как же так получилось? Почему??? Где великий и непогрешимый Ленин, умный и добрый, допустил ошибку? Как получилось, что мы вернулись к тому, с чего всё начиналось? И где гарантия, что мы опять не наступим на те же самые грабли? Где гарантия, что в итоге мы получим именно справедливость, а не очередную пародию на нее? Где гарантия, что даже если удастся построить общество идеальной справедливости, спустя некоторое время всё опять не скатится к несправедливости?

Это был существенный и переломный момент в моем осмыслении направления, к которому я видел смысл двигаться. Я внезапно осознал, что никаких гарантий в построении устойчиво-справедливого общества нет и в принципе быть не может. Потому что невозможно построить общество справедливости – идеальное и непорочное из неидеальных людей. Не делится порочность и непорочность по классовым признакам. Возможно, Ленин так думал, что делится, что все пролетарии непорочны, а буржуи порочны в силу своей классовой принадлежности, значит именно в этом он и ошибся! Я вот захожу на завод, оглядываюсь и вижу кругом порочных пролетариев! Сплошные же воры кругом! Всё тащат и тащат, каждый себе в карман. Потому что свой собственный карман ближе к телу, нежели общественный.

Но ведь это неправильно! Есть же люди, которые могут пожертвовать личным во благо общего! Ну вот я же это понимаю! И я готов бороться за справедливость ради всеобщего блага, жертвуя не только личным, но и вообще самим собой! Значит, должны же кроме меня где-нибудь существовать ещё какие-то люди, для которых справедливость – это не пустой звук, которые ради нее готовы жертвовать собой? Может быть, таких людей гораздо меньше, чем представлялось Ленину, но ведь должен же быть какой-то способ, как их выявить, как отделить честных людей от нечестных, чтобы честных можно было бы наделить полномочиями управлять всеми остальными, направлять их, и, в том числе, наказывать, «судя их по делам своим». Разве такое общество не было бы более устойчивым к сохранению справедливости, если бы судьи и все контролирующие и управляющие структуры управлялись бы исключительно честными людьми? Разве не смогут они справиться с остальной массой, направить ее в нужное русло, не позволить ей воровать и вредить обществу, а через общество, в конечном итоге, и самим себе? Принудить их соблюдать принципы социальной справедливости, устранить блат и коррупцию. Вот только как определить, кто честен, а кто нет? Разве что научиться читать мысли тех, кому народ делегирует власть? Хочешь во власть – соглашайся на тестирование своих помыслов. На сканирование мыслей. Наверняка согласятся на это только искренние и действительно честные люди. Но разве же это в принципе технически возможно – просканировать чьи-нибудь мысли?..

А кто сказал, что это невозможно? Мы живем в век научно-технического прогресса! Если мысли человека – это совокупность неких биотоков в нейронах человеческого мозга, тогда эти самые токи порождают электромагнитные волны. Достаточно уловить электромагнитные излучения мозга-источника и передать их каким-либо образом к другому аналогичному мозгу, усилить их с помощью радиоэлектронного устройства, они смогут индуцировать наведенные токи в аналогичных зонах аналогичного мозга в точно такой же последовательности, как у источника. И тогда человек, у которого такие токи "наведены-индуцированы", сможет "ощутить" ту же самую мысль, которую прокрутил в своей голове источник мысли... Ах, если бы можно было бы создать такой «усилитель излучений мозга», тогда можно было бы читать чужие мысли! И тогда можно было бы гарантировано точно разделить людей на честных и нечестных! Так я полагал тогда, в последствии мои представления претерпели существенные изменения.

Но тогда я загорелся этой идеей и стал над ней думать всё больше и больше. А что если не просто усилить электромагнитные излучения мозга-источника, чтобы они были «услышаны» другим мозгом, а усилить их до такой степени, чтобы они смогли заглушить собственные мысли человека-приемника? Тогда можно было бы заставить мозги-приемники мыслить в более правильном направлении, внушив им благие намерения! Тогда можно было бы сделать нечестных честными! Можно было бы превратить воров в людей, искренне пекущихся о всеобщем благе, а не только о собственном! Какие чудеса можно было бы творить, если бы только удалось технически реализовать подобную идею! Так мне тогда не просто представлялось. Для меня это не были какие-то абстрактные маниловские мечты. Я был молодой и энергичный. Я уже видел свою цель и готов был ради ее достижения преодолевать любые препятствия. До такой степени был на это готов, что, наверное, и сквозь стену прошел бы. Тогда мне казалось, что не существует никакой задачи, которую я не смог бы решить, если я этого сильно захочу и приложу достаточные усилия. Я стал делиться своими мыслями с некоторыми своими друзьями…

<продолжение следует>