Ничей современник. Глава 2. Четвёртая проза

                А мог бы жизнь просвистать скворцом,
                Заесть ореховым пирогом...
                Да, видно, нельзя никак.
                О. Э. Мандельштам

Осип Эмильевич сидел за своим столом поздно ночью. Его жена уже давно спала, а он редактировал только что надиктованное «Открытое письмо советским писателям».

Я заявляю в лицо Федерации Советских писателей, что она запятнала себя гнуснейшим преследованием писателя, использовав для этой цели неслыханные средства, прибегла к обману и подтасовкам, замалчивала факты, фабриковала заведомо липовые документы, пользовалась услугами лжесвидетелей, с позорной
трусостью покрывала и покрывает своих аппаратчиков, замалчивала и покрывала своим авторитетом издательские безобразия, и на первую в СССР попытку писателя вмешаться в издательское дело ответила инсценировкой скандального уголовного процесса.

Оскорблённый абсурдным делом, он в очередной раз пытался себя защитить. Дело было вот в чём: Мандельштама попросили отредактировать роман «Легенда об Уленшпигеле», но, по ошибке издательства, напечатали, что он был автором. Против
Мандельштама, хоть и его вины в этом деле не было, настроилась вся Федерация советских писателей, которая позже признала, что это было несправедливо с их стороны.
Даже в этом обычном письме он внимательно разглядывал каждое слово, невольно поднимал глаза, глядя на потолок, а потом зачёркивал лишнее, дописывал или исправлял на более точное.
«Мне кажется, что целесообразнее доверить управление делами Федерации королю из свежей карточной колоды, нежели гражданину Канатчикову», — перечитывал он и улыбался, вспоминая, как его жена долго смеялась из-за этого сравнения. Перечитав это, он точно понял, почему для него это дело столь оскорбительно:
своих обидчиков он и за писателей не считал.
В апреле 1928 года произошёл необычный инцидент. Мандельштам, оказавшись в кабинете Бухарина, вступился за семерых евреев, приговорённых к расстрелу. Подарив Бухарину свою книгу, он сказал: «В этой книге каждая строчка говорит против того, что вы собираетесь сделать». Они не были родственниками или знакомыми Мандельштама, но мера наказания, по его мнению, была абсолютно несправедлива.
Вот уже 5 лет он не пишет стихи. Решив, что «вернее труд и постоянство», он устроился переводчиком, но лишь вынужденно, чтобы были хоть какие-то средства на существование.
Осип Эмильевич откинулся на спинку стула, по старой привычке прижав ладонь к лицу, будто держит папиросу между указательным и средним пальцами. Он несколько свысока и издалека смотрел на стройный хоровод слов из своего письма, которое
могло даже не быть опубликовано. В жизни уже давно всё переменилось, он уже не искал примирения с эпохой. Не признанный современниками, но и не признавший таких современников, он хотел наконец всё высказать.
Он поднялся из-за стола и, осторожно ступая, чтобы не разбудить жену, стал тихо ходить по маленькой тёмной комнате, подбирая слова. А снег за окном всё идёт...
Он подошёл к окну, смотрел, как медленно падает снег, потом, подняв глаза, увидел луну. Её белый свет так поразил его, что он не мог оторвать от неё глаз. Внезапно вспомнились юношеские стихи, точнее даже строки:

И если подлинно поётся,
И полной грудью, наконец
Всё исчезает — остаётся
Пространство, звёзды и певец!

— Точно! — вслух проговорил он, светясь от найденной мысли.
Он ускорял шаги, полностью уйдя в свои мысли. Слова мгновенно приходили в голову, а он ловил их и не отпускал. Осип Эмильевич сел дописать самое важное:

Все ваши постановления шиты гнилыми нитками, не сводят концов с концами, сами себе противоречат. В них нет настоящего товарищеского голоса, нет настоящего честного, прямого осуждения, ни рукопожатия, ни удара, ни оправдания — ничего
этого в них нет. Ваши постановления — это настоящий блуд, приправленный кисленькой размазней прописной морали. Мне стыдно за вас. Мне стыдно уличать старых людей в безграмотности и недобросовестности, мне стыдно за молодежь, которая не имеет мужества в нужный момент возвысить голос и сказать свое слово.

Воодушевлённый тем, что получилось, он снова начал ходить по комнате, постепенно ускоряя шаг. Мыслей становилось всё больше и больше, поэт с трудом уже их удерживал. Вдруг он остановился посреди комнаты — в голову пришла новая идея: написать отдельное произведение-прозу, как бы подводя итог всему произошедшему с ним за последние годы. «Раз появилась идея, надо писать», — мгновенно решил он.
— Наденька, милая, не спи! Тут не то, что письмо, тут новое произведение!
— Ося, я сплю, сам пиши, — как во сне отвечала она ему.
— Не могу, мысли гораздо быстрее моего почерка. Ты мне нужна! — как ребёнок, уговаривал он. Он обеими руками взял её руку и чуть потянул в свою сторону.
Оба понимали, что не только в скорости мыслей дело: за столько лет он совсем разленился и уже привык диктовать, а не записывать самостоятельно.
— Неужто и название придумал? — раскрывая спящие глаза, решила она подшутить над мужем.
— Конечно: первая, вторая, третья, — говорил он, загибая пальцы, — вот же: «Четвёртая проза!» Я им заявлю о четвёртом сословии! И о Четвёртом Риме, которого, как и «Четвёртой прозы», быть не должно!
— Четвёртая проза, говоришь? — говорила Надежда Яковлевна, усаживаясь за стол и записывая название.
Осип Эмильевич одобрительно кивнул и начал диктовать. Он
диктовал очень быстро, несколько раздражаясь, что за ним не успевают. Часто возвращался назад, чтобы описать больше людей, их поступки, а самое главное, своё настоящее мнение!
Почти сразу он расчертил поле битвы:
Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые —
ворованный воздух. Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я бы запретил вступать в брак и иметь детей. <...> Как могут они иметь детей? — ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать — в то время как отцы
их запроданы рябому черту на три поколения вперед.
Надежда Яковлевна немного вздрогнула, записав последние слова, так как поняла, о ком идёт речь. Поэт же это воспринимал как триумф, как досрочную победу. Ему было приятно снова сесть за текст, вспомнить, как он раньше писал прозу, как он подолгу гулял по городу, а затем надиктовывал всё жене, которая не успевала за ним, прямо как сейчас.
"Нет, уж позвольте мне судиться! Уж разрешите мне занести в протокол. Дайте мне, так сказать, приобщить себя к делу! Не отнимайте у меня, убедительно вас прошу, моего процесса! Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится"
Уже под утро Осип Эмильевич перестал диктовать. Жена, за всё время не сказав ни слова, воодушевлённо перечитывала написанное.
— Ося, ты же понимаешь, что это нельзя публиковать?
— Конечно, — отвечал он, — покажем только самым близким друзьям. Само собой, «безобидным, как гренки в бульоне», — вспоминал он только что написанное, — только сделай, пожалуйста, несколько экземпляров, вдруг...
Он не стал продолжать, в действительности могло быть всё что
угодно. По всей комнате: на столе, на полу, на подоконнике, — были
разбросаны бумаги с только что написанной прозой. Январское
солнце уже приветствовало москвичей. 1930 год только начинался.


------------
Надежда Яковлевна так часто переписывала «Четвёртую прозу», что выучила её наизусть. В 1963 году Ахматова написала в дневнике: «Эта проза, такая неуслышанная, забытая, только сейчас начинает доходить до читателя. Но
зато я постоянно слышу, главным образом от молодёжи, которая от неё с ума
сходит, что во всём XX веке не было такой прозы». Но в то время «Четвёртую
прозу» распространяли самиздатом, в СССР официально её напечатали только
в 1987 году