Глава тридцать третья 4 Фракенштейн и его големы

Я понимал, что стоит любому из них двоих перевести взгляд, и со  мной всё будет кончено, поэтому я сделал единственное, что ещё могло хоть как-то продлить моё существование — затаив дыхание, шагнул из-за створки двери и шмыгнул в ту  самую комнату,которую покинул Сатарина,и в которой сидел ко  всему безучастный сгорбленный профессор Крамоль.
Если бы он хоть звуком отметил моё появление, я думаю, со  мной было бы покончено тотчас же, но профессор оставался слишком апатичным,  чтобы замечать моё присутствие — он даже взгляд не перевёл.
Я быстро оглядел комнату — она не была меблирована, по большому счёту кроме табуретки, на которой сидел профессор, в ней ничего и не было, и спрятаться совершенно негде, но зато на противоположной стене я увидел зеркало — совершенно неуместное, непонятное, лишнее в этой пустой комнате.
Именно его вопиющая несообразность привлекала внимание. Я бросился к зеркалу и принялся лихорадочно и тщательно исследовать каждый миллиметр рамы и самого стекла — я толкал, нажимал,  раскачивал. Страх широким потоком хлестал мне в кровь, поднимая дыбом волосы и заставляя сердце колотиться так, что я боялся, что его в коридоре слышно.
И вот тут произошло нечто, заставившее меня целиком пересмотреть своё отношение и к профессору Сатарина, и к   его миссии. Я слишком увлёкся лихорадочным поиском убежища, кляня себя за неосторожность и недальновидность, как вдруг ощущение,что кто-то стоит за моей спиной, едва не стоило мне жизни. Я обернулся, как ужаленный, и встретился взглядом с Крамолем. Это не был тот рассеянный, невидящий. апатичный взгляд, который профессор демонстрировал всего мгновение назад. Глаза Крамоля горели лихорадочным возбуждением. От красных прожилок они казались зияющими  ранами на его лице.
Протянув руку, он как-то особым образом шатнул зеркало в раме и оно вдруг поддалось и повернулось вокруг своей оси, образовав узкую нишу. В эту нишу Крамоль толкнул  меня ,жестом показав, как именно я должен налечь  на зеркало изнутри, чтобы оно снова  сдвинулось с места.
А в  следующий миг я  убедился в том,  что попал в идеальное убежище: зеркало оказалось односторонним. Со стороны комнаты оно, действительно, выглядело зеркалом, но отсюда,  изнутри, это было мутное и тёмное. но  всё же проницаемое стекло, и сквозь него я видел,  как Крамоль вернулся на своё место и застыл всё в той же неподвижной апатичной позе.
Сказать. что я почувствовал облегчение, ничего не сказать. Я успел проститься с жизнью, и вдруг снова оказался практически в безопасности. да ещё и в положении  наблюдателя. К тому же, Крамоль явно не был  так плох, как мне показалось сразу, а главное, я имел представление — пусть смутное, как туманные картины в освещённой комнате, о том ,кто он, и что нас связывало когда -то. Не знание. полученное из чьих-то — того же Уотсона —  рассказов, а именно  представление, рождённое в моём собственном разуме. Это новое захватывающее чувство так взволновало меня, что я вынужден был изо всех сил вцепиться зубами в руку и прокусить кожу. не то запросто мог бы снова  забиться в судорогах, как со  мной неизменно бывало при просветлении памяти.
Мало того, что у меня появилось представление о Крамоле, у меня появилась перед внутренним взором и ещё одна картина: какая-то комната, сумеречная, если бы не свет настольной лампы, полная  табачного дыма, с лабораторной посудой и бумагами на  столе, и человек, сидящий в  кресле с немного сонным видом, который слушает, что я ему говорю. Человек. чьё лицо знакомо мне, виденное мной совсем ещё недавно, но моложе и без некоторой обрюзглости, свойственной сильно пьющим людям. Я вспомнил Уотсона. 
Пусть смутно, неотчётливо, но теперь у меня была уверенность в том, что я знал его прежде. что мы были близки, что  мне только какого-то штриха не хватает, чтобы его образ  в  моей памяти обрёл яркость и трёхмерность.
Между тем Сатарина вернулся в комнату — раздражённый и возбуждённый. Он передёргивался от отвращения -очевидно, всё ещё ощущая тех насекомых. которые перебрались на него с голого тела цыгана и ощущая его зубы и ногти на своём теле. Серьёзного  вредя атака обезумевшего подопытного ему не причинила, -  судя по всему,  ему успешно удавалось сдерживать натиск, да и Волкодав подоспел быстро. Несколько кровоподтёков да пара царапин. В руках он держал склянку, из которой мочил ветошь и смазывал эти самые царапины, тоже лишний раз передёргиваясь  - от жгучего антисептика, может быть.
- На сегодня,пожалуй, закончим,  -  проговорил он, глядя на Крамоля с презрительной ненавистью. — Дозы вы своей не получите, пищи и воды — тоже, авось  станете  посговорчивее к следующему разу. Мне нужна формула, и я не верю,что вы её не помните. Более того,  я уверен,  что если вы что и способны вспомнить последним, погружаясь  в пучину мрака,  то это именно те ключевые  формулы катализа, о которых мы  ведём речь.
И я заставлю вас поделиться своими воспоминаниями — будьте покойны,у меня в  арсенале ещё достаточно  средств убеждения, а мистер Волкодав на них ещё изобретательнее меня.
Крамоль на его угрозы реагировал  полным игнорированием, как этих угроз, так  и самого Сатарина.
Хотя по лицу, обращённому  ко  мне,я видел ,что он испытывает, пожалуй,  отчаяние, и виду  не  подаёт не из  гордости, а понимая, что любые порывы его будут  совершенно бесполезны. И скрывать от своего бывшего ассистента, а нынешнего тюремщика, формулу его заставляет вовсе не гордость,  а здравое соображение, что живым он только  затем и нужен, что ещё что-то может скрывать и рассказать под давлением. Как только этот кладезь иссякнет, его жизнь прекратится.
Может, другой кто при таких обстоятельствах и  рад бы был прекращению жизни,но этот  человек, профессор Крамоль, кажется, любое бы воображение поразил жизнелюбием