Случай Платонова

                Случай Платонова

  Будучи человеком с фамилией — знакомьтесь, кто пожелает -  Платонов шёл в спортзал, медленно, ибо хромал. Не от рождения, не стОит и драматизировать — от куража, если не по легкомыслию намедни пострадал, в укор годам своим изрядным. Насмотрелся, видите ли, роликов о топовых чудо-атлетах - элите. Решил догнать, приблизить мечту в меру пожухлых сил, в полмеры тот остаток — потянул мышщУ заднюю: две кричащие ночи не мог безвинную, как бы лишнюю ногу уложить. Тетешкал, лелеял чертыхаясь, сминая простыню. Гелем разжился, мазал не жалея. Попустило. Носки-шнурки с ботинками однако стоя не давались, в прихожей поселился стул. Немощь бесила обсценно, хуже боли.
   Ковыляет, гляньте, к переходу. Умора! Преодолеть улицу: из своего двора в соседние — вот задача. Восьми нет, свежая субботняя пустота с дрёмой, майское солнце, синь над городом в зелёном. В прозрачном воздухе каштаны салютуют пирамидально, аромат сирени бело-лилово-коралловой,  ярая пылкость тюльпанов-одуванов; птицы поют, букахи мелькают, завтракают коты там и сям. Бодро, радостно ногу тянет физкультурник, уговаривает не ныть, не мешать гармонии, беречь обещает. Правой тоже в лад машет, ненатурально, конечно, чтоб легче было напарнице хоть полшага. Качается не смущаясь, коленца не согнув выкаблучивает кроссовками разношенными, будто в штанах конфуз детства, двигает гигантский  циркуль, не аршином, так локтем меряет ущербный местами асфальт — среди тишины и укромных теней кажется счастливым лицо П.
   Вдруг налетело облачко. 
   За зеброй косо в протоке дворовой одноколейки стоит авто. Двое калякают, наклоняясь к окошку, там внутри кто-то им подобный. Шакалы, привычно выдернул стилет верного словца, глубоко не припрятанного, коль оно принято в обиходе, неприятного, возможно, снобам и блюстителям чего-то эфемерного. Они, обозначенные выше шакалами, и не кричат пока в гнусной своей манере, но царапают -  прислушайтесь же трепетными ушами!  - своими голосами и повадками картину благодати, разлитой окрест, унисоном беды звенела внутри чуткая платоновская мембрана. Доля секунды его взгляда — и колченогий посмурнел от некоего предчувствия, столь утверждённого опытом, что ощущение подползающей или уже явной пакости равнялось предвзятости — апостериори. 
   Несущие деструкт, так он говаривал в стиле бескомпромиссности и предлагал редкому да избранному собеседнику вглядеться в их глаза, где плещется мрак. Непроглядный чужой мрак, который всегда с ними, а они в нём, с первого глотка молока своей родительницы. Локально и пристально исследуем, например, метрополитен: на его станциях деструкт этот угловат, нагл, поперёк зала и движения; подземный град усеян пришлыми, будто вылезшими из-под плинтуса, шевелятся, света не боясь, под сводами, в каждой арке станций Т, П, Б, К и ещё две сотни штук — лишь часть загаженного ими мира, допущенных великодержавными туземцами, немощными и безвольными субъектами нынешней истории. Писанной не нами - истощённым гумусом ея. НарезАл ломтями всполошные определения Платонов: мы козлищи отпущения, барашки, бесславные(зачёркнуто) ублюдки с былой славой — бастарды политошибок и вельможных поползновений; и те, которые всюду и здесь поутру около  машины — несть числа шайтанам. Учёт и контроль напрочь похерены, резюмирует наш оппозиционер. А я, в который раз досадливо он морщится  - посмотрим участливо, забегая вперёд, в лицо его — пешехода и гражданина... Что мне сделать, как спасти и помочь...всем нам? Владыка, почему молчишь? Лорд, взывает блюзмен и взыскует. Набраться  отваги и...Вспомним Евгения пред истуканом — и вздрогнем. Гремят копыта исполина. Пшик и погремушка тот бунт, но не всякий. 
   Платонов прошёл мимо них, сходняк остался за спиной, 10 метров, 15. Вибрировал воздух, так, кажется, сообщают романисты в розовом. И случилось, и грянуло неизбежное  - вакханалия, хлынуло гноем. Не менее четырёх фигур с разворотом адовой, начинённой аспидами, машины на пустой утренней столичной улице. Покой разодран рёвом движка, пронзён визгом покрышек, отравлен вонючим дымом чуждого экзистенса. Чтоб вас, тварей, разнесло, громко и чётко произносил Платонов, обращаясь искренно и малодушно к небесному пантеону за помощью, на мириады частиц.  Испариться чтоб без следа в нихиль! Нихиль! Битва проиграна, господа, сцуко, хоть бы кто почесался, а вы, сударыни, прикройте свои нежные раковины. Бедные наши дети. Я-то сдохну. Привычная мантра-присказка уже лет десять (десять минимум, пся крев!). Дальше пуще, хуже — несомненно до оторопи. Мысли прошлых годов хрустели хворостом, ждущем беспощадной спички.
   А день — такого-то мая — был  хорош, прекрасен, что ни говори, что бы ни случилось. Рекорд в висе. Хват, он нужен, допустим, в быту, келейно, но бесполезен для общества. А мысли...хрен бы с ними и нами...на хоругвях не начертать, не пройти принародно. Пельменей вот наесться, восполнить душевный расход.
   Ночью снится быстроногий бег. Несётся по дорожке аки сайгак, как Володька с чудесной, победу обещающей, фамилией Скакун из юности: ДЮСШ, кеды, байковый костюм, через плечо сумка брата в наследство, на дне блестящий гривенник. Радость! Ода! О да! О Рус! (зачёрнуто)