28-й год новейшей эры

Антиутопия

24 мая 28 года новейшей эры.
Сегодняшних детей уже не учат писать. Их образование сократилось до 3 лет, большая часть которых уходит на развитие  выносливости, в том числе у девочек — иначе потом им просто не справиться с 12-часовой работой в полях или на производстве на скудном белковом пайке. Ещё, конечно же, дети проходят новейшую историю, где с благоговением им рассказывают о героических действиях Правительства по спасению жизней уцелевших при Белом Взрыве и выведению общества из хаоса. Остальное — преимущественно особенности ведения сельского хозяйства в условиях повышенной солнечной активности, правила гигиены и методы оздоровления и самолечения. Я — из последнего поколения, представителей которого ещё учили писать, читать и складывать числа, а позже знакомили с основами естественных наук. Мы приходили в классы с учебниками. Сейчас из употребления их изъяли. Кое-где по отсекам сохранялись книги старых лет, часто подмокшие от грунтовых вод, но высушенные и сложенные в стопки, особенно бережно хранят их пожилые люди. Неделю назад после обследования в распределительном центре я нашёл странную книгу — без названия и без букв внутри, жёлтые страницы её были пусты. 50-летний старик из крайнего отсека объяснил, что  это — блокнот, что пустые книжки предназначались для личных записей, и подарил мне ручку. Такими мы писали в школе, чернила внутри, казалось бы, засохли, но я нагрел ручку на свече и провел многократно по листу — появился тонкий извилистый фиолетовый след. Я начинаю личные записи. Сейчас около пяти утра. Моя старшая сестра уже встала с полки и, натеревшись защитным жиром, готовится к подъёму  на поверхность. Кожа на её белом чистом лице быстро испортилась, как только сестра вышла на работы в луковое поле, покрылась сыпью и нарывами. Сестра плачет, глядя в осколок зеркала, боится, что Саш передумает с ней расписываться, тогда её заберут в солдатский бордель, как всех девушек, не вышедших замуж до 21 года. До солдата мне не хватило 1 см роста и со дня на день я жду результатов распределения. Один из последних образованных, я имею представление о химии и физике, отличный аттестат и надеюсь избежать заводских и полевых работ, моя мечта — попасть в Лабораторию.

2 июля 28 года новейшей эры.
Из лабораторного состава я самый молодой, но ко мне относятся хорошо. Единственные, помимо беременных женщин и детей до 5 лет, мы имеем право на один фрукт в день, в основном это яблоко, кожица его тоненькая, снимается легко, обнажая водянистую сладковатую еле пахнущую мякоть. Это настоящее лакомство, но иногда я сдерживаюсь и дарю его сестре. Мы из тех везунчиков, которым разрешено подниматься на поверхность только лишь на полуденный Указ, когда объявляются новые законы, вершатся судьбы граждан и сообщаются новости государства. Поэтому сотрудники лаборатории выглядят удивительно молодо. Миш уже 38 лет, его лицо гладкое, глаза ясные, волосы густые, а мой отец в этом возрасте имел совсем уже дряблую, покрытую сетью морщин кожу, безволосый череп и выцветшие плохо видящие глаза. Миш — наш начальник, каждое утро он лично вскрывает поднимающиеся по пневмопочте конверты с заданием. Уже несколько дней задание оказывается одним и тем же: мы должны составить химикат, позволяющий защитить картофельные посадки от расплодившихся этим летом ядовитых жуков. Снимать с посадок руками их нельзя — от прикосновений они тут же взрываются, разбрызгивая яд на несколько метров, яд отравляет почву и корнеплоды, а про незаживающие язвы на руках полевых рабочих и говорить не стоит. К химикату, разработанному Лабораторией в прошлом году, жуки уже адаптировались.
В полдень мы поднимаемся на скрипящем лифте на поверхность, на главной площади уже не протолкнуться, в небе гудит охранный вертолёт, по коридору из солдатского оцепления мы проходим к Главному кругу. Лица тысяч собравшихся схожи меж собой, они блестят от толстого слоя защитного жира, на них застыло выражение озабоченности и глубокой усталости. Ровно в полдень массивный железный круг приходит в движение. Этот величественный процесс всегда завораживает меня. Огромный конус государственного Аппарата медленно выкручивается из самых недр земли, закрывая полнеба, его охлаждённая поверхность, соприкасаясь с разогретым беспощадным солнцем воздухом, покрывается мелкими капельками воды. В конусе отрываются круглые сетчатые окна — динамики  — и с шипением провозглашают: «Внимание гражданские и военнообязанные лица! Правительство Великого Головного Государства Империи Белого Взрыва приняло закон о сокращение ежедневной нормы хлебного пайка  жителям старше 40 лет на 200 грамм в день для распределения освободившихся пищевых ресурсов среди представителей армии и правительственной охранной службы». Люди на площади глухо охают, но тут же зажимают рты руками — солдаты в оцеплении  все как один кладут правую руку на приклады. Это первое предупреждение. Второго я никогда не видел, говорят, оно было один раз, ещё до моего рождения.

8 июля 28 года новейшей эры.
Сегодня радостный день — моя сестра выходит замуж. Её подруга стоит рядом с мёртвым лицом — через неделю ей исполнится 21 год, это значит что её уволят с благополучной работы по выращиванию грибов и заберут в бордель. Армия огромна, физиологические потребности солдат надо удовлетворять, чтобы не было гомосексуализма и мятежей. В борделях женщина, в комнату которых входит солдат, должна закрыть лицо специальной маской, чтобы он не испытывал лишних чувств при виде её глаз и чтобы не допустить поцелуев в губы. У Лен нет приятеля, она некрасива, и мне жаль её, так сильно, что, если бы мне уже было 18, я бы взял её в жены, чтобы спасти. Но как спасти остальных? Хоть им и внушают, что бордельный труд — такой же почётный труд, как и все остальные его разновидности, женщины боятся такой участи, и многие из них кидаются в темноту шахты лифта, лишь бы только избежать её. Но наши тела не принадлежат нам, они принадлежат государству, что выкормило нас, что неустанно заботится о нашем благополучии, укрыв нас от последствий Белого Взрыва, который выжег защитный слой атмосферы, открыл солнце и спалил всех остальных несчастных. Поэтому в назидание нам разбитые тела вытаскивают из лифтовых шахт и демонстрируют на площади, используя самоубийц как воспитательный материал даже после смерти, и только через несколько дней их передают на утилизацию санитарной службе.

21 августа 28 года новейшей эры.
Прекрасный день, сестра выиграла талон на ребенка, теперь они с мужем будут встречаться в специальной комнате, где будут зачинать дитя. Если всё быстро получится, она на время беременности и кормления не будет выходить в поле, но будет получать фрукты, полные пайки хлеба, лука, белковой смеси и половину полевого заработка! Омрачает мою радость за неё только новое задание, которое имеет поистине государственную важность. Едкая влага на железе государственного Аппарата повреждает его и под землёй и на поверхности, ведь частично он омывается грунтовыми водами, частично из-под земли выходит на радиоактивное солнце и на нем образуется конденсат. Механики жалуются, что привычное полимерное смазочное масло уже не справляется с защитой металла, начинается точечная эрозия. Да ещё и бункер центрального Управления, где проживает Правительство, залёгший в самых глубинах земли, страдает от синих червей, которые с недавних пор начали грызть листы обшивки, и эту проблему также в ближайшее время необходимо решить. Я впервые наблюдаю под микроскопом ускоренную реакцию металла на влагу и вижу образование оранжевого налёта, активно повреждающего твердую структуру. Миш смотрит в мой микроскоп и произносит слово: «ржавчина». Он беспорядочно ходит по лаборатории  и несколько раз повторяет это странное, малознакомое мне слово.

1 сентября 28 года новейшей эры.
Миш пугает меня в последнее время. Иногда он озвучивает мысли, которые могут привести его прямиком под пресс на главной площади. Когда мы идём на полуденный Указ, я специально задерживаюсь и смотрю в его микроскоп. Увиденное поражает меня: зачем-то он запустил высокоактивную электролитическую реакцию коррозии на металлический пластине. На следующий день я увидел, что он подкрасил образец агрессивной субстанции, придав ей ярко-синий  цвет. Такой же цвет имеет наше стандартное смазочное масло для железа. Ледяная дрожь от неожиданной догадки пробежала по спине, чуть приподняв волосы на основании черепа.

24 сентября 28 года новейшей эры.
Сверху спустили контейнеры для наполнения их ожидаемым от нас усиленным средством для защиты металла Аппарата. Через пару дней Миш и ещё один человек из Лаборатории поедут на нескольких лифтах глубоко вниз, в центр управления, где выльют содержимое контейнеров в огромный механизм, чьи длинные железные лапы подобно грибнице пронизывают наш подземный город. Его трубчатые отростки управляют подачей воздуха и воды, обеспечивают отвод отходов, контролируют работу пищевых конвейеров, механических касс для расчётов с работниками, генераторов случайных чисел, выдающих бланки на отдельные отсеки, разрешения на зачатия детей, талоны на одежду и банки защитного жира, пропуски в бордели и прочие социальные блага.

26 сентября 28 года новейшей эры.
Ночь я не сплю. Я привык принимать мир как должное, потому что, в сущности, у меня никогда не было какого-либо выбора, кроме как жить свою жизнь или попасть под пресс на главной площади за отказ от выхода на работу, драку или запрещённые разговоры. Да ещё лифтовые шахты, куда кидались безумцы. Меня трясёт, я покрываюсь мелкими солёными каплями, они раздражают тело. Я должен сообщить, что жидкость — не спасение от ржавчины, а, наоборот, концентрированный коррозионный активатор, который способен за пару дней вывести из строя весь Аппарат, сломав размеренное функционирование целого города. Но почему-то мне всё равно. Я понимаю, что являюсь живым примером ошибки государственной пропаганды: сколько бы мне не внушали, что я должен быть благодарен Правительству, за то, что в трудные годы оно уберегло мой народ, спрятав по подземным норам, дав возможность жить, трудиться и размножаться, но заставить меня испытывать к нему любовь и, как следствие, желание защитить, меня так и не смогли. Между имеющейся упорядоченностью и потенциальным хаосом я выбираю... ничего. Я — сторонний наблюдатель. Я отказываюсь делать выбор. Выбор сделал Миш. Мне будет жаль видеть, как его арестуют после содеянного и положат под пресс. В Миш живёт что-то, чего нет во мне и в подавляющем большинстве жителей подземного города, и оно как будто слегка светится в его груди. Иногда я будто тоже начинаю чувствовать что-то, не просто жалость, нет, нечто неопределённое, жаркое в области сердца, как бывало у меня при взгляде на солдат, кладущих руки на приклады, или на рабочего, избитого за то, что он прилёг на грядку от слабости, и стонавшего потом в соседнем отсеке целую ночь. Но обычно, не успев развиться в нечто осознаваемое, это чувство как будто упирается в глухую стену и сменяется обыденным безразличным гулом в голове, лишь только какое-то ещё время подрагивают пальцы.

27 сентября 28 года новейшей эры.
Ранним утром в Лаборатории я узнаю, что с начальником к Аппарату пойду я. Мы долго идем по узким коридорам к нижним лифтам. Перед входом наши разрешительные бланки и наши тела тщательно осматривают представители охранной службы. Их лица даже в тусклом свете выглядят аномально бледными, но моложавыми: они не поднимались к солнцу много лет. Мы спускаемся вниз на дребезжащем лифте, у меня кружится голова и закладывает уши от изменения давления. Миш поддерживает меня за локоть. Потом мы долго идем с охранной службой к аппаратной и, наконец, я вижу то, о чем так много слышал. Огромный круглый зал, внизу которого находится блестящий и шумный механизм в форме полусферы, чьи щупальца отходят от главного гудящего тела и исчезают в подземных вырытых для них туннелях. Говорят, много людей полегло при их строительстве. К мостику, где мы стоим, цепной передачей подползает огромная  воронка – обычно сюда льют смазочное масло, но сегодня мы зальём сюда нечто совсем иное. Контейнеры с жидкостью уже сгружены на мостик. Один за другим, держа их за четыре угла четырьмя руками, я и Миш опрокидываем их содержимое в воронку. Миш бормочет что-то, его глаза лихорадочно блестят, а влажные руки то и дело соскальзывают с углов. Зачем-то я произношу: «Я знаю, что мы делаем, я знаю, что это вещество в контейнерах — высокоактивный катализатор ржавчины». Он замирает и еле шевелит губами, потрясённый: «Почему же ты им не сообщил?». Отвечаю: «Потому, что мне всё равно». Он долго молчит и произносит: «Да, я знал… что человеческое уходит с каждым новым годом, что даже ты, красивый мальчик со светлым умом, по сути уже не совсем человек, наши эмоции постепенно редуцируются, чувства отмирают, мы все медленно превращаемся в колонию двуногих насекомых, потребляющих и производящих, удивительный период покорности и абсолютной психической инволюции...» Потом он замолкает, и мы, контейнер за контейнером, продолжаем опрокидывать жидкость в воронку. Потом также долго идём назад.

29 сентября 28 года новейшей эры.
Сегодня на полуденном Указе конус особенно медленно выкручивался из движущегося круга, скрежеща как полчища токсичной саранчи. И вдруг резко остановился, несколько раз тяжко дёрнувшись, будто застрял. Динамики, открывшись наполовину, извлекли из себя искаженные выкрики, нечленораздельные из-за неестественно замедленного голоса. Миш, стоявший рядом, шепнул мне на ухо: «Я так и знал, что все Указы озвучивались в записи». Оцепление загоняло людей обратно в поля и норы.

30 сентября 28 года новейшей эры.
Вечером встали со скрипом пищевые контейнеры. В столовых залах началась давка. Бордельные работницы забили двух солдат, ворвавшихся в комнаты и напавших на одну из девушек, и разбежались по домам. Механики уже несколько часов пытаются освободить десятки застрявших в лифтах полевых рабочих. Мы всем составом заперлись в лаборатории, Миш молчалив и бледен, его кудри мокры от пота. Слышны крики и редкие выстрелы.

2 октября 28 года новейшей эры.
Люди громили кассы и прорывались на хлебные фабрики, солдаты бездействовали, потому что центрового приказа стрелять им не приходило, они бросали оружие и тоже устремлялись к фруктовым хранилищам и крупяным складам. Пять их командиров ещё в самом начале беспорядков украли в госпитале бутыль дезинфектора и теперь лежали, еле шевелясь, вонючей грудой в неработающем лифте.
Группа вооруженных лаборантов, механиков и врачей из санитарной службы под руководством Миш приняла решение идти вниз, в Управление. Несколько мужчин осталось наверху, чтобы крутить механизмы остановившихся нижних лифтов вручную. Миш сказал нам надеть кислородные маски, так как воздух в Управление больше не нагнетался. В коридорах в выкрученных позах лежали люди из охранной службы, кто-то ещё пытался дышать, скребя руками по груди. Мы вырезали проход в главных воротах бункера автогеном и долго шли пустыми коридорами под мигающим светом аварийных ламп. Мы ломали двери и входили всё в новые и новые залы, где жило и функционировало наше Правительство. Но нам встречались только древние статуи. По стенам висели картины в позолоченных рамах, многочисленные шкафы были забиты книгами и предметами прошлых веков. Мы ступали необычно мягко по узорчатым коврам. На всех поверхностях лежала густым слоем пыль, душевые были сухи, в кухнях не было и следов еды и воды, только пустые ёмкости из-под вина и других неизвестных мне напитков. В сонных комнатах резные кровати были заправлены. Под одной из них лежала мумифицированная кошка. Везде царили тишина и запустение. Растерянные, мы замерли в самом сердце правительственного блока. Миш тяжело опустился на пол и схватился руками за голову, поставив волосы дыбом. Остальные разбрелись по залам...
Никого из представителей Правительства мы так и не обнаружили. И не было их, видимо, уже очень и очень давно.