Пропасть

               «То, что у нас называют «революцией», есть сплошная дезорганизация и разложение, смерть государства, нации, культуры». 
                Русский философ и богослов Н.А. Бердяев             


                1. 

            В гримёрную, коршуном влетел импресарио, сходу на колени грохнулся, к главное роли, руки протянул, взмолился:
  — Анна Антоновна! Не губите меня, и наш остаточный коллектив! Ради нашего доброго прошлого, прошу Вас, вернитесь на сцену! (замер головой и перепуганной душой у самых её ног, не шевелится)

Голодная и заплаканная актриса сидела перед зеркалом, обхватив голову, смотрела в испуганное стекло, в свой размазанный и разбитый образ. Повернулась к заметно осунувшемуся приклонённому должностному лицу, стала гладить его рано седеющую голову, тихо говорить, вроде как шептать:
  — Что нас ждёт, мой дорогой Макс?.. Что они сотворили с моей Россией… Что будет… думаю, ничего настоящего… если «они» в святом храме, где наша с вами жизнь прошла, птицей пролетела, так по биндюжному себя ведут.

Скидывает с головы крупную заколку, бросает на стол. — Видели, на галёрке, большевичка в красном, как ведёт себя… а может это вовсе и не женщина, а?..

  — Анна Антоновна! Не злите их… стерпите… умоляю, доиграйте! Есть с оружием… а им стрельнуть, что мне свечу затушить… Вчера, на Сухаревской, на моих глазах пьяные матросы, легко лишили жизни извозчика.

  — За что?

  — Ой… я было, только свою шубу обменял на просо. В полном страхе, что беспризорники отобьют, решил срезать путь через помойку, эту жуткую вонь. А там, два форменных бугая, «щипают» приличного гражданина, пытаясь его выбросить из пролётки. На моих глазах, Анечка, за него вступился «Ванька». Так стрельнули, скинули тело в канаву, и покатили с песней…

   — Ой, Господи, спаситель! Нет, нет… я больше не выйду на сцену… пусть меня тоже в канаву, чем видеть эти жующие челюсти, хамские выкрики… не к месту, дикий смех…

(женщина вскакивает, начинает нервно ходить по грим-уборной)

Ей преграждают путь сплошной стеной яркие афиши. Она подходит к одной, скрытой занавеской. Задумчиво разглядывает совсем другую Россию. Смотрит на счастливый 1913 год, на свою премьеру, оказалось: пророческую роль «Хромоножки» в «Бесах» Достоевского, где стоит размашистый автограф самого Царя. Высочайшей культуры русского человека, который заранее испрашивал разрешения, чтобы к ней сюда войти, с Александрой Фёдоровной без свиты появиться, благодарности слова сказать, ручку поцеловать, всякое заступничество выразить…

  — Как прав был, Фёдор Михайлович, — обречённо закачала головой, тяжко вздохнув, дополнила, — истинно бесы, будущие якобинцы, разрушители…

  — Что Вы, Анна Антоновна, ещё пострашнее будет, пострашнее! Пожалуйста… прошу… Вы слышите… в щепу ведь разнесут, — торопился быстро говорить трусоватый человек, душой – добрый организатор, сырым платочком промокая лоб и шею. — Слышите?.. Ведь стоит, одному только начать крушить… остальные сразу подхватят! И не посмотрят на его историю… Им ведь старое уже не нужно, они что-то новое будут строить…

   — Как без культуры можно что-то построить, мой дорогой Максимушка?.. (долгая пауза) Ведь даже и что-то сколотят... всё равно, без неё, со временем, в очередные руины всё развалится...

                2.
 
       Дикий гул в зале нарастал. Уже слышен резкий свист, топот красноармейских сапогов и ботинок, пугая стены исторического места, тем, что здесь за сотню творческих лет и боле, никогда не слышали.

  — Вы же знаете, я не переношу табачного дыма… у меня от него, голос начинает оседать… а они, в священном месте… словно водители кобыл… наш дорогой пол… всё усыпали шелухой, огрызками от яблок…

(оседает на пуфик, закрывает глаза) стонет:

  — Неужели это наша с вами земля такое хамское бескультурье родила, и так воспитала? Такие, божьей кары точно не будут бояться, поэтому на всё способные… (долгое молчание) — и меня могут запросто… и вас, Максим Осипович… и билетёршу, госпожу Згаржельскую… сейчас, сразу всех… разом…

Слышен приближающий шум. Силой распахнулась дверь, отлетела предупреждающая штора, из зелёного атласа, с крючков сорвалась, пред ногами непрошенного гостя обречённо упала.

   — Почему без стука!.. Потрудитесь выйти вон! — вскочила актриса, вошедшему невеже указывая рукой направление, напустив на лицо ненависть и презрение.

Перед перепуганным импресарио и артисткой скалой стоял высокий военный, с красной звездой на новенькой фуражке, из иностранного сукна добротной тужурке, с дорогой тростью в пол. Лицо его было пустым, в круглых очках, без зародыша сожаления и стыда за содеянное самим и «своими». За ним, маячили: краснофлотец и красноармеец, с любопытными  зрачками, с носами во все щели. С тощими винтовками, тусклыми штыками в потолок, дорогую лепнину, историческую память…

Анна Антоновна, сразу поняла, по звукам, и кривому рту, из которого, посыпались они, что это есть главарь собравшейся дикой массы. Оказывается, после культурного обязательного досуга, идущие всей боевой силой, — на фронт, на окончательную битву с беляками, врагами всего пролетарского человечества.

Артистка, услышав про всё «человечество», усмехнулась, за веером, за спасительным дополнительным воздухом, тотчас потянулась, невольно выронив из себя:
   — Ах, недоведи Господь!

Отчего у импресарио ещё больше округлились глаза, в страхе побагровело лицо, начиная дребезжащим звуком оправдывать усталость и большую загруженность самой именитой артистки театра, которую боготворит сам нарком просвещения, товарищ Луначарский.

Актриса, выпрямившись, приняв бесстрашный и строгий вид, вынужденно соглашаясь на выход, чётко выразила свои требования, кои обещал исполнить главный большевик, не преминув, тростью, обшарить пару закутков, краем глаза изучить яркие афиши, ещё Царское время. Вдруг, отодвинув запретную штору, замер у Достоевского, его «Бесов», где на белом, чёрным «эпиграфом» было выведена его цитата: «Революционная партия тем дурна, что кровь у них дешёва. Как ни уравнивай, но до полного удовлетворения не доравняешь. Революция, кроме конца ЛЮБВИ, ни к чему не приводила»

Поправив очки, главарь нервно задвигал острой коленкой, высоким сапогом, резко сорвал афишу. В мелкие кусочки, молча изрывая, глядел в центр глаз гордой женщине. Когда лёгким «пухом» осели последние листочки на пол гримёрки, большевик, усмехаясь, ядовито проронил:
   — Под личиной, истеричных самовлюбленных выходок, и высокого заступничества, продолжаете хранить семя явной контрреволюции. Ну! Ну! А Вы, знаете, что нашим великим вождём…

Актриса, глубинно с собой боролась, пытаясь, всё клокочущее нутро, через глаза, мимику лица — не выказать, криком, наружу — не вылететь. Окончательно не разозлить свирепую силу, не крикнуть самодовольному чужаку, что вожди водятся только у рабов и дикарей. Глядя на перепуганного импресарио, его жалкий вид, умоляющие глаза, сдерживалась, слушая, впитывая дальше.

  — Запрещён ваш мрачный Достоевский и его вредные «Бесы»…

Центральная актриса уже была тайно наслышана, как Крупская, эта тяжёлая неприятная женщина, которую сам Ленин, в шутку обзывает «селёдкой», как говорили: раздражительная и мнительная марксистка, ещё в апреле взялась за хранилища знаний — городские библиотеки. По составленному ей списку вредных изданий, организует тайные костры, на которых полыхают редкие труды великих писателей. Вместе с наркомом просвещения Луначарским орудуют, чтобы вымарать, исказить, переписать историю Святой Руси…

Анна Антоновна, чтобы не свалиться в опасную полемику, — ловушку, явно, — будущий донос, резко подалась на выход, на сцену, к яркому свету, к товарищам, к продолжению спектакля. В конце которого, последним монологом будут её слова: «А всё же господа, несмотря ни на что, жизнь прекрасна!»
               
                3.

       Проснулся свет, остыли, закончились лицедейства. Затаился зал, до полёта мухи, притих. Только слышен был скрип стула, с которого последний раз встала опустошённая и обессиленная актриса, взглянула на взмокшего партнёра, потом в совсем другой зал. Из которого на неё смотрели совсем другие глаза и лица, казалось, не дышали, не здесь были, чего-то ещё ждали. Окончен сложный психологический спектакль, игра. Тишину разрывает взрывной гул. Лавиной встал тёмно-серый люд. Неистово, гулко, с криками «браво», из задних рядов закричал, вызывая и вызывая на бис удачную и слаженную труппу, явно не желая расставаться с этим священным местом, совсем не желая идти, ехать, бежать туда, где их многих поджидала бесславная смерть, окончание такой дорогой жизни.

                4.

       Город голодал, покрывался тифом, на глазах пустея, мрачнея, «оскотинивая» всё живое, ещё вчера казалось, — совсем недопустимое и немыслимое. Куда не глянет человек, везде метки, следы, признаки голода и унылой разрухи, нравственного падения. Вот, на облезлом углу разворованной «Табачной лавки» господина Мулермана, одиноко замерла приличная женщина, какую-то тряпку держит, спиной прижавшись к красному кирпичу, с подтёком, засохшей давней человеческой крови. И не ясно, её продаёт, или себя, чтобы прожить, выжить, ещё быть.

Поодаль, мелкий хромоногий мужичонка, явно из деревни, кричал, продавая, за очень дёшево, остаточные плетёные корзины, и ещё что-то мелкое, в россыпь. Невдалеке суетились грязно ершистые, оборванцы-беспризорники, ножами, что-то выковыривая в куче битой богатейской мебели, пуская табачные дымы, жутко сквернословя…

                5.

          Анна Антоновна, медленно шла, слушая свой пустой желудок, его взывающие крики, перебирая в памяти свои остаточные вещи, чтобы продать, выжить. Тянула себя, боясь потерять сознание, стыдно упасть на булыжную мостовую, при редких людях, знакомых свидетелях.

На мосту лежала брошенная подыхающая лошадь, ещё с уздой, с тёртой меткой на пегом теле от чересседельника. Со всяким проходом человека, пыталась вскинуть испуганную голову, ещё больше расширить умоляющие глаза. И, не понятно было, толи попросить помощи, толи скорой смерти, окончания мучений…

Ссутуленный заросший щетиной и головой старик, в рваной косоворотке, обошёл лошадь, к себе криком позвал молодого человека. Тот, косолапя, отмахнулся рукой, закурил. После скабрезного выкрика, всё ж приблизился, услышал от отца, а может деда:
   — Как думаш… скоро околеет? Или не будем ждать… придушим… на ней-то мы много протянем... мослы продадим, кирасину купим…

Пнул скотину ногой, вроде как, пробуя на живучесть, на силы, подняться.

Это услышали и увидели другие, мимо проходящие люди. Кто, пробурчав своё, потянулся дальше. А кто-то замер поблизости, с диким голодным взором на двух отчаянных людей, и их подыхающую жертву, — будущее наваристое мясо, продление жизни…

Почуяв скорую смерть, питательную — на остатки, слетелись чёрное вороньё. Важно вокруг заходило, заскрежетало, закаркало, выжидая сладкий миг вселенского пира.

По соседней улице, с чёрными транспарантами шла разношёрстная колонна пролетариев, осторожно неся талантливо нарисованный череп с саблями посредине, с белыми буквами, взыванием: «Смерть Буржуазии, и ея прихвостням. Да здравствует Красный террор!» Шла, беспрерывно выкрикивая угрозы, предупреждения, окончательную смерть разнообразным врагам великой социалистической революции.

                6.

          В перепуганном небе громыхнул гром, натягивая чёрную тучу, очередную кончину. Прилип очередной ротозей, из худой котомки доставая жгутовую верёвку, предлагая помощь в удушении.

Матерно «взбрыкнул» старик, вроде как уже полноправный хозяин коня, глазами зверея, в руку вкладывая острый нож, по-волчьи шипя:
  — А ну, отходь! Не вишь, моё это!.. Мы первые тута!

Ему не перечили, молчали, ждали, надеялись. Возможно, только одному человеку это было противно, всё — не по-людски, не по-человечески. Мещанин, с седой бородёнкой, возможно, скрипач оркестра, прижимая к плоской груди затёртый футляр, шептал: «Господа! Товарищи! Мы же так свалимся в пропасть!»

С грохотом, чиханием и дымом, показался грузовоз «Уайт», полный солдатни. Страшным ежом катился автомобиль, ощетинившись острыми иглами сверкающих штыков, посланцев мучительно страшной смерти. С песнями катила большевистская орава, во всё горло орала:

                Мы раздуваем пожар мировой,
                Церкви и тюрьмы сровняем с землёй.
                Ведь от тайги до британских морей
                Красная Армия всех сильней.

                7.

           Остановилось войско, быстро сдвинув лошадь с линии пролетарского движения, на обочину. По просьбе, мгновенно услужливого старика, и осмелевшего голодного народа, запросто израсходовали один патрон, прямо в ухо обессиленной лошадки. В этот миг, самым счастливым человеком был тот, у кого был нож, а ещё сума и телесная сила. 

Жадный старик, ещё попытался бузануть, да его одним взглядом остановил высокий, гибкий мужчина, в цивильной одёжке, с раной на лице. Ухватившись за грудки, вздыбил того до цыпочек, что-то грозное прошептав на ухо.

Присмирел несчастный, вместе с безвольной роднёй, первым воткнув «острое» в окровавленную скотину, понимая, что не все имеют ножи. Пока обнаружат, прибегут… он своё успеет отхватить, уже по жизни умеючи, выпластывая кровавые куски, их пихая сыну, толи внуку, в карманы, за пазуху, ещё бог знает куда…

Когда высокий человек, с белыми бинтами через всю голову, взял «подарком» своё, ещё такое тёплое, вроде как живое, кидая в портфель, его, по движению точных рук, узнала Анна Антоновна. Как не узнать эти длинные пальцы, кои так любили её рояль, её бархатистую кожу чувствительных рук. Не сдержавшись, телом дёрнулась, подалась, на французском окрикнула:
  — Excusez-moi, Monsieur... Олег Борисович, это Вы?

                8.
   
            Лошадь «таяла» на глазах, уже оголилась гнутыми рёбрами, всё привлекая и привлекая крайне решительных людей, поодаль бродячих собак, довольных ворон. Рябая баба, матерно кричала на своего мужика, за то, что бестолочь, что не тем всю жизнь занимался, бражничал, не умея правильно хорошее «мясо» отхватить.

Сизые голуби, кружили веером над кровавой «разделочной», над булыжной мостовой, над отдельно обнявшейся парой.

Она, привычно манерная и женственная, заметно постаревшая и похудевшая, знакомо источала тонкие запахи точных духов, шептала:
  — Вас же могут схватить! По вашей, одной выправке, остановить… многие узнать… донести…

  — Анна Антоновна… драгоценная наша, как я рад, что Вы живы! Пойдёмте со мной… тут, недалеко, со вчерашнего прячусь… Стол накроем… Не поверите, у меня бутылочка Ch;teau Margaux, из той славной жизни сохранилась. Пойдёмте… пойдёмте… былое вспомним… о страшной новости расскажу… хотя до конца ещё не верю, что «они» способные на такое…

                9.

               Когда Анна Антоновна услышит о чудовищном известии, об убийстве большевиками — Русского Царя, Помазанника Божьего, Монарха, невольно остановит ноги, устало присядет на лавочку, заплачет. Мучая раскрасневшийся нос, промокая измученные глаза, спросит: «А что, с милыми девочками?.. а, несчастным наследником?»

   — Слух гуляет… вроде живы… женщин-то, за что… а больного мальчика… нет, нет… это немыслимо…

Женщина, глядя на потускневшее золото печального купола, давно молчавшие колокола древней церкви рядом, добавит:
    — На всё способные… на всё, мой дорогой друг.


                Июнь 2023 года.