Феликс, Григорий и Нина

    В офтальмологической клинике, куда я попал по поводу хирургической операции, мне несказанно повезло – я оказался  в двухместной палате, где никого не было. На следующий день в палате появился  коллега по несчастью - москвич по имени  Феликс. Он поступил в больницу с той же проблемой, что и у меня – катаракта, требующая замены хрусталика. Ему было уверенно за шестьдесят. Роста он был чуть ниже среднего, крупный лоб, большие залысины, за очками внимательные глаза. Представляясь мне, он сообщил, что является специалистом по вычислительной технике, преподаёт в ВУЗе. С ним было приятно общаться, обсуждать самые разнообразные темы,  у него не было вредных привычек и немаловажное достоинство для совместного проживания – он не храпел.
    Приближалось время ужина.
    - Феликс, вы спите?
    - Нет, Саша, всё думаю о завтрашней операции. Чем она закончится, какой будет результат?
    -  Какая операция, Феликс. Это же всё очень быстро и под наркозом. Лазером чикнут, вставят новый хрусталик, вот и вся история. Мне вчера сделали, так я даже не понял, что произошло. Вот только эта нашлёпка. – Я приподнял наклеенную над правой бровью марлевую салфетку, прикрывающую прооперированный глаз. – Глаз-то у меня теперь как новенький,  всё резко и ясно, не то, что раньше – сплошной  туман. И у вас будет всё в порядке.
    - Ну да, конечно, я понимаю, но всё равно как-то неспокойно. Ладно, пора к сестрице на капельки и под шприц.
 
      Феликс ушёл, я прикрыл глаза, вспомнил вчерашний день и первую  операцию в своей жизни. Сколько было всяких приключений, сколько падений, травм, но каждый раз как-то обходилось, в самом худшем случае гипс. А вчера было  всё, как в кино, с утра меня осмотрел врач, закапал  капли, сестра помогла переодеться в стерильное бельё  и на каталке повезла в операционную. Там среди людей в зелёных халатах и масках я никак не мог вычислить профессора, который наблюдал меня с момента поступления в больницу и сейчас должен был оперировать. Всё действительно произошло быстро. Капли в глаз, ещё раз капли, совсем небольшая пауза и вот уже с моим глазом что-то делают. То есть, я так думаю, но не чувствую. Ещё небольшая пауза и я уже в лифте и одним, не оперированным глазом вижу усталую улыбку сестры.
      - Ну и достаётся же вам, Катюша. Я какой уже по счету?
      - Шестой,  но,  ещё не вечер. Я уже привыкла.
      - Желаю вам больных похудосочнее.
      Катя рассмеялась.
      - Да по мне  лучше  добродушный здоровый, толстый  мужик или тётка,  чем какая-нибудь вредная дохлятина. Вот уж кто крови попортит, так попортит.
      К вечеру я приоткрыл марлевую повязку и посмотрел на мир, всё видно, да как резко. Ура!

* * *

      - Феликс, как прошла процедура? Кто вас обслужил?
      - Светлана. У неё легкая рука и вообще она очень добрая и внимательная. Вы знаете, Саша,  я давно заметил, что для медработника эти свойства натуры, обязательны. Если человек добросердечен, то и лечение проходит эффективнее, процедуры менее болезненны. А вот, если этого в человеке нет, если он обозлен на всё и вся, тогда всё наоборот и лечение не идёт, и в уколы он вкладывает всю свою накопившуюся черноту и злобу.   
      - Согласен с вами. Нам пора на ужин.
      В это время обычно кроме нас с Феликсом в столовой уже никого не было, все пациенты отужинали. Мы быстро закончили вечернюю трапезу, и отправились на прогулку по больничному кольцу.
       Отделение было устроено так, что между палатами, расположенными по периметру и процедурным блоком, находящимся посередине, проходил коридор. Он был достаточно широким и представлял собой замкнутое кольцо.
        Феликс, обладающий элегантным чувством юмора, по поводу нашего маршрута сказал:
      – Всю жизнь живу в Москве и хочу заметить, что у нашего больничного кольца есть важное преимущество перед Садовым и Бульварным. Здесь нет машин, троллейбусов,  трамваев, нет московской толчеи.  Здесь воздух чище и царит тишина.

      Свои прогулки мы совершали, нарезая круги по этому кольцу. Феликс был интереснейшим собеседником, уровень его эрудиции в разных областях технических наук, истории  и искусства меня поражал и восхищал. Вчера перед сном он много рассказывал о Киплинге о его поэтическом творчестве. Стихи он читал с закрытыми глазами, лёжа на спине. Голос его был тих, однотонен и невыразителен, но именно это заставляло меня внимательно вслушиваться в произносимые тексты. После каждого прочитанного стихотворения наступала тишина, которую я прерывал просьбой почитать ещё. Феликс мгновенно откликался на мою просьбу.  Он продолжал, погружая меня то в философские рассуждения Киплинга о человеке, о личности, то в его рассказы об индийских джунглях, портовых кабаках,  о бушующем море, о морских пиратах, о израненной солнцем пыльной Африке.
      В отделении царило сонное  затишье, в котором еле слышным шумом напоминали о себе лишь холодильники в коридоре и в процедурных кабинетах.  Мы совершали уже четвёртый круг, разговаривая чуть ли не шёпотом.
      – Феликс, как вам удаётся запоминать такие большие объёмы текстов? Вы же шпарите, как по написанному.
      – Начну с того, что в мою память ложится только то, что произвело на меня впечатление, что заставило меня переживать. Я использую такой алгоритм запоминания: читаю несколько раз стихотворение вслух и затем воспроизвожу его для себя в прозаической форме. Это мне помогает сохранить заданную смысловую последовательность. Затем я его читаю вслух ещё несколько раз и оставляю, так сказать, на выдержке. Потом после перерыва, порой многодневного, возвращаюсь, ещё читаю несколько раз. Вот и всё, оно уже в памяти. Пойдёмте в палату, откровенно говоря, я подустал. В палате, совершив туалетные процедуры, мы устроились на кроватях.  Мне не хотелось спать, я жаждал продолжения нашей вечерней беседы.
 
      – Феликс, вас не тянет в сон? Нет?  Киплингом вы меня вчера заразили, на свободе я займусь самостоятельным изучением его творчества. Заразите меня ещё кем-нибудь, кем вы сами восторгаетесь, кого вы цените, как личность.
      Феликс лежал в  своей любимой позе на спине, он повернул голову в мою сторону, молчаливо раздумывая над моим предложением. Наконец, пауза закончилась.
      – Саша, я расскажу Вам историю удивительного человека, жизнь которого, наполненная творчеством и страданиями, оборвалась в 56 лет.  Думаю, что вы ни от кого не сможете узнать о нём то, что я вам поведаю. Только родственники, только специалисты, только ученые, архивисты знают что-то о людях, которые работали, творили, не задумываясь о своём пиаре, об орденах и медалях, о званиях и премиях. Многих из них родная страна гнобила, смешивала с грязью, убивала, вычеркивала их из истории. Одним из таких людей был  Григорий Эммануилович Сорокин. Мне он приходится дядей по отцовской линии. Я, к сожалению, не застал его в живых, об истории жизни, творчества Григория я знаю от его благородной жены Сорокиной Нины Николаевны.
     Сорокин – это его псевдоним, настоящая фамилия, как и у меня,    Соркин. Он родился в Белоруссии, в  Бобруйске. Тогда это был небольшой уездный город, но Григорий смог получить хорошее образование и его литературный дар проявился довольно рано. В 23 года он уже  входил в группу поэтов-имажинистов, был в приятельских отношениях с Есениным, Мариенгофом и другими поэтами.  К концу двадцатых годов он был уже известным в литературных кругах писателем и переводчиком. Благодаря своему таланту, хорошим организаторским способностям и авторитету в писательской среде он возглавил «Издательство писателей в Ленинграде». Во время войны работал военным корреспондентом на флоте, а после войны стал главным редактором ленинградского отделения издательства «Советский писатель».
     В июне 1949 года в разгар компании по «борьбе с безродными космополитами»  он был арестован. В феврале 50 года его  приговорили  по пресловутой 58-й статье к десяти годам с отбыванием срока в лагере в поселке Абезь, что в Коми. Там он и скончался в 54 году.
     – Феликс, а за что его осудили. Пятьдесят восьмая ведь так богата была пунктами, выбирай любой. И любого человека можно было подвести под любой пункт. Не зря же тогда родилась скорбная шутка на этот счет «Был бы человек, а статья найдётся».
     – Ему приклеили пункты 10 и 11 – антисоветская агитация, пропаганда и контрреволюционная деятельность. Универсальные формулировки, подвести под них действительно можно кого угодно.
     Нина Николаевна много рассказала мне об истории их знакомства, о семье, о творчестве мужа, о лагерной жизни. Статная, красивая женщина, дочь царского военачальника высокого ранга Баженова.  Она окончила курсы благородных девиц в С-т Петербурге, была настоящей петербурженкой, с изысканными, аристократическими манерами, и в то же время лишённая пафосности и кичливости. Нина Николаевна блистала культурой, начитанностью, знанием нескольких языков.  Все друзья мужа,  писатели восхищались ей. Когда Григория Эммануиловича арестовали, она вскоре попала в разряд ЧСИР, знаете, как это расшифровывается? Член Семьи Изменника Родины со всеми вытекающими тогда последствиями. Я от неё узнал об  одной интересной и показательной истории в её жизни. Она занималась литературными переводами и перевела с французского пьесу Бальзака «Мачеха», но как жена политического преступника, при этом ещё и не состоящая в  союзе писателей, опубликовать её со своей фамилией она не могла.  Чтобы дать жизнь переведенной пьесе кто-то из  знакомых писателей издал  её под своим именем, а деньги отдал Нине Николаевне.
     После смерти Сталина она добилась свидания с Григорием и в этом была первой среди жён заключённых. Со слов Нины Николаевны  встречать её высыпал чуть ли не весь лагерь, и она опустилась перед заключенными на колени.  Это свидание произвело огромное впечатление на неё и на Григория, он написал трагическое, пронзительное стихотворение. Она мне его прочитала, и я зримо представил себе эту картину – двух любящих друг друга людей, разделённых тремя рядами колючей проволоки –  благородную, гордую Нину, стоящую на коленях и Григория, истощённого со слезящимися глазами. Вот, слушайте, Саша.

Мы дети застенков,
Трусливой петли самовластья.
Зачем ты влетела к нам,
Желанное, милое счастье?
Зачем ты влетела,
Своё благородное сердце измучив?
Мы спрятаны в ночь,
За трехрядной колючей.
И был нам поклон твой до краю, до смерти
На этой земле, запечатанной в белом конверте.
Но что-нибудь стоит и что-нибудь значит,
Когда о тебе мы, бесслёзные плачем.
Зачем ты ступила на берег Оленей?
Зачем материнское горе твоё преклонило колени?
Зачем на просторах без песен, без плеска
Зажгла ты березовый свет перелесков?
Россия  не имя ль твоё,
Не твоя ли печаль снеговая,
Я в зареве вышек увидел тебя,
Любовь ты моя неживая.
Над шубкой твоей меховой вечерние тени,
Пушистые хлопья метельной сирени,
И ласточкой раненой с губ холодеющих слово
Срывается в снег на дороге лиловой.
Больше Родины нет.
Есть вьюга от моря до моря,
Рук твоих распростёртых
Широкое русское горе.
На годы, на тяжкие дни, на пристрастье
Прощай моё солнце.
Прощай моё счастье.

     Повисла тяжёлая пауза. Феликс лежал на спине, ладонями с сомкнутыми пальцами он прикрыл лицо. Приглушенным голосом он произнёс:
     – Уж сколько лет прошло, а каждый раз, когда читаю это стихотворение, я испытываю такую боль и страдание, что у меня повышается давление, глаза начинают болеть, будто их выдавливает кто-то  изнутри. Я это чувствую кончиками пальцев.
     – Феликс, вам волноваться перед операцией ни к чему.
     – Нет, нет, Саша. Не беспокойтесь. Это ненадолго, мне это состояние знакомо.  А как вам стихотворение?
     – Я потрясён. Это просто крик истерзанной души. Сколько в нём любви и боли, сколько в нём суровой правды. Какая трагическая безысходность человека. Как точно им сказано «Больше Родины нет. Есть вьюга от моря до моря». И эти последние прощальные слова. Представляю, как Нина Николаевна рыдала, прочитав это стихотворение, она понимала, что им уже не суждено встретиться. Он, благородный, любящий муж попрощался с ней. А что было дальше?
     – Он умер в лагере в феврале 54 года, по имеющимся сведениям у него случился инфаркт. Это произошло за три месяца до его реабилитации. Нина Николаевна рассказала, что примерно через полтора года из Абези приехал человек, возможно охранник. Он выполнил волю Григория Эммануиловича и передал ей тетрадку записей и стихов.
     – А как сложилась дальнейшая жизнь Нины Николаевны?
     – Тяжело, Саша, тяжело. Пенсии она не имела, так как при живом муже она официально нигде не работала, а оставшись в одиночестве, зарабатывала печатанием на машинке. В середине шестидесятых годов КГБ прервало этот процесс за печатание самиздата, машинку конфисковали. После этого она устроилась работать на Ленпочтамт, в иностранный отдел, так как свободно владела французским  и хорошо английским и немецким языками.
     Что было дальше в её жизни, я не знаю, так как закрутился в своих институтских делах и связь прервалась. А спросить было не у кого, я знал только её и никого из её круга. Мне ужасно стыдно, что так произошло, что я потерял контакт с ней из-за какой-то ерундовой суеты.
Феликс опять прикрыл лицо ладонями, видимо это помогало ему успокоиться. После затяжной паузы Феликс продолжил.   
     -  Как горько и обидно, что столько хороших людей, честных, порядочных, настоящих патриотов пропали в этом кошмаре репрессий.  Как много они могли бы сделать для страны, для  процветания науки, экономики, сельского хозяйства, искусства. Светлая им память.
     - Феликс. Скажите, а у вас есть другие стихи  Сорокина? Я хотел бы почитать.
     -  Да, есть. Когда я был у Нины Николаевны, я переписал часть из них от руки. Они у меня дома в отдельной папке, где сложены все материалы о Григории и Нине. А  знаете, что? Вот выйдем из больницы, придём в себя и приезжайте ко мне в гости, посидим, попьём чаю. Я сделаю ксерокопии и подарю вам его стихи. Созвонимся и договоримся. А теперь, давайте закончим нашу беседу. Пора спать. Мне же с утра на операцию.

     После завтрака Феликса начали готовить к операции. С добрыми пожеланиями я с ним попрощался, потому что мой срок пребывания в клинике истёк и меня с утра выписывали.
     - До встречи, Феликс. Я много интересного узнал от вас, спасибо. Обязательно к вам заеду в гости. Посмотрим друг на друга новенькими глазами.
Мы стали перезваниваться, и примерно через пару месяцев я приехал к нему в гости. Мне хотелось его увидеть, послушать и получить копии стихов Григория Сорокина. В подарок я привез ему пару своих изданных книг и бутылку коньяка. Мы хорошо посидели, говорили обо всем сразу. Феликс вручил обещанные листочки со стихами Григория, написанными от руки. Потом, дома я стал их внимательно изучать, это было непросто, потому что почерк у Феликса торопливый и мелкий, но все-таки большую часть текстов я расшифровал. В стихах Григория Сорокина много боли, душевных страданий, они написаны слезами и кровью, вот одно из них:

         Олень

Еще конвоя  грубые  остроты
Вершили свой свирепый балаган,
Когда влетел в закрытые ворота
Олений несмышлёныш, мальчуган.

Сам удивлён безумностью проказы,
Своим прыжком не в меру озорным,
Косил на нас счастливым глазом -
Таким мальчишеским, родным.

Не знал, что здесь предел простору,
Дыханью моря, чести и любви,
Что здесь железом замкнутое горе,
Каким бы именем его не назови.

Не знал штыка нехитрую премудрость,
Роняя ветви сломанных рогов,
Весь окровавленный мечтал о тундре
В созвездьи пламенеющих стихов.

И весь иссеченный о ржавые колючки,
Ты плакал человеческой слезой
А солдатня нетрезвая с получки
Свистала над твоею немотой.

В том есть знамение и тайна,
А ход грозы неотвратим
Я при рожденье неслучайно
Запечатлён был именем твоим.

Как ты -  друг солнца и свободы,
Брат золотистых облаков,
Той романтической  породы
Зверей, пророков и певцов.

Как ты, вобравший свет излучин,
Ведь нет тебя светлее и добрей,
Метался я вдоль проволоки жгучей
В безвыходном тумане лагерей.

Послесловие

Завершив курс лечения с многократными капельными процедурами, периодическими визитами в клинику на осмотры офтальмолога, я вернул себе прежнюю форму здорового человека, обладающего хорошим зрением. И стал опять активно эксплуатировать это самое зрение, просиживая часами за компьютером. Именно тогда я начал писать этот рассказ-воспоминание, но за суетой буден и из-за других литературных планов я его не закончил. Вернулся я к нему в период пандемии Covid-19. По своей технологии творческого процесса   я отложил законченный рассказ на вылежку на долгое время. Недавно открыл файл, почитал текст уже не авторскими, а читательскими глазами, кое-что подправил. Теперь его можно выпустить в свет.