Отголоски прекрасного мира. Или на всё воля Божья

Владимиру всегда везло. С самого детства был он ловок, проворен и силён. Умел за себя постоять. Всем отпор давал, а если в дружбу вступал — готов был на всё ради друга.
В школе его уважали да побаивались, хоть он никого и не трогал. Разве что старшеклассника заденет — что к девчонке привяжется, или учителю за несправедливую оценку выскажет. Но без воплей и криков, скорее с холодком.

Но вот подрос он — и беды посыпались на него, как яблоки с дерева.

Сперва заболел отец. Болел он долго и тяжко. Местный фельдшер говорил, что не жилец он уже. Из крепкого, жизнерадостного, работящего мужика он превратился в иссохшую мумию бледновато-зелёного цвета. Денег на лекарства не было; из сострадания Филиппыч, фельдшер, давал отцу Владимира обезболивающие.

Отец часто говаривал:
— А вот учат нас, что мир прекрасен. Что мы Бога да мать с отцом за каждый день жизни благодарить должны. Разве правда это?
Вот лежу я в постели больше года, каждый день о смерти мечтаю. И не один я таков в мире этом. За такой день — просто что хриплю, а не дышу более — мне кого-то ещё и благодарить? Может, Маньке, соседке нашей, которую полуживой вытащили из избы, — ходить еле может, да всё болит у неё каждый день, мужики отворачиваются, хоть баба молодая. Ей тоже всех подряд благодарить за это?
А попы что — у них один ответ: «На всё воля Божья». Терпи и далее. Что же то за воля у Всевышнего?
Мол, испытание мы проходим по жизни нашей. Что ж Бог так несправедлив, а? Вон сколько ожиревших чиновников и богачей рассаживаются и в ус не дуют. Для них это тоже испытание? Если испытание — это путь жизненный, то уж для всех, а не так, выборочно. Да и смерть сама здесь не равна.

Владимир внимал да помалкивал. Когда отец умер, то просил не отпевать его:
— Зол я на Бога, а на вас, людишек, ещё более.

Мачеха Владимира, как тому восемнадцать стукнуло, выгнала его, куда глаза глядят. И так не жаловала, а тут совсем заела.

Владимир собрал свои пожитки и подался в соседний город, надеясь найти там работу. Ну хоть какую.

Но, кроме отказов — что на стройке, что на подсобных работах — он не получал.
— Работы мало, опыта нету, да и на зарплату вряд ли выживешь.

Как-то, ночуя очередной раз на скамейке в каком-то захудалом городском парке, подложив под голову пустой рюкзак, его разбудил старческий голос:
— Что, паренёк, ночевать негде?

Владимир очнулся и увидел опрятного старичка в телогрейке, с метлой в руках.
С просонья Владимир буркнул:
— Что надо, папаша?

— Да парк мой, хоть и захудалый, да работа у меня такая — бомжей со скамеек гонять.

— Ну и куда мне податься? — вызывающе бросил Владимир. — Валяй, милицию вызови, если надо тебе. Если нет — то вали, поспать дай.
Он демонстративно прилёг на скамейку.

Старик не отставал:
— Ой, больно зол ты. Мир не любишь... — покачал он головой.

Владимир снова бросил взгляд на старика:
— А ты его любишь? Чё его любить-то? Вон ты — старый, больной, по гнилому парку ночами шатаешься, да бомжей метлой своей пугаешь. А мне девятнадцать ещё, а жить уже не в радость. Сам видишь, как живу.

— Мир не без добрых людей, — молвил старик.

— Да ты, папаша, в свои семьдесят–восемьдесят лет поди так дураком и остался. Говорить мне с тобой больше не о чем: или сваливай, или поспать дай. Не до поучений мне какого-то старикана безмозглого.

— А может, ко мне пойдёшь? Накормлю, напою. Пристрою, может, куда...

— Да ты доброго самаритянина из себя строишь! Ну, пожрать мне дашь на день, на два, каким-нибудь чернорабочим пристроишь — дальше-то что? Пахать мне до лет твоих за мизерку на дядю и верить в «добрых людей»? Нет уж, без меня.

Владимир прилёг на скамейку, не обращая больше внимания на, казалось бы, опешившего старика.

— Ой, парень... В Бога не веришь, — продолжил старик.

Владимир аж подскочил:
— Слушай, дед, не действуй ты мне ещё на нервы с Богом каким-то. Хочешь — верь. Других не дёргай этой туфтой. Сам не свалишь — я уйду. Видимо, твой способ бомжей прогонять: им на нервы действовать.

Владимир поднялся со скамейки и быстрым шагом зашагал прочь.

И мир вокруг казался ему таким «распрекрасным», что поутру он без всяких эмоций взобрался на городской мост и, плюнув вниз, проклиная этот поганый мирок во веки веков, прыгнул вниз.
И — о чудо! — не выжил, будучи вынужден лежать парализованным двадцать-тридцать лет где-нибудь в параше. А покинул моментом этот «очаровательный» мирок.

Видимо, дед был святым — и устроил всё это.