Гений. зарисовка памяти дориана грэя

Любое искусство есть акт сознательного эгоизма, обусловленный присущим каждому индивиду желанием быть любимым.

Это выплескивание на бумагу, холст, кинопленку или другой материал сокровенного мусора своей души, во многом напоминающее швыряние в бесконечный океан бутылки с запечатанной просьбой о помощи.

Это стремление посеять в сердцах ныне живущих и будущих поколений семена своей собственной личности, бесконечно прорастать и таким образом паразитировать в веках, подпитываясь живительными соками чужой симпатии.

И человеческая природа, как и вся природа в целом, такова, что стремление это в большей или меньшей степени в любом случае поощряется, находит благодатную почву. Желающие «творить» и готовые внимать вступают в симбиоз. Обе стороны в итоге оказываются удовлетворены. Даже самая бездарная картина, самое плохое стихотворение или абсолютно дисгармоничное музыкальное произведение в  конце концов находит хотя бы одного благодарного зрителя, читателя или слушателя.

Однако, в таком случае, где граница между Искусством (уместно будет написать это слово именно с заглавной буквы) и массовым низкопробным дилетантством, если в конечном счете суть их сводится к одному – найти своего Поклонника?

И разве на самом деле так уж важно, сколько их будет, ведь количество в данном контексте отнюдь не является определяющим. Полотна многих великих художников при жизни создателя способны были оценить лишь единицы избранных, в то время как жалкой мазне пророчили вечную славу. На определенном этапе популярность того же Ван Гога едва ли превышала известность какого-нибудь современного бездаря, поскольку критерием оценки служит пресловутая любовь человечества.

А если всех создателей можно подогнать под одно мерило и, в сущности, признать равновеликими, можно ли тогда говорить о какой-то высокой миссии Искусства, о его объективности и свободной, лишенной эгоизма воле Творца?

Разве стремление добиться чьего-либо обожания оставляет искусство не замаранным, разве можно тогда говорить об искусстве как таковом, не захватанном липкими ладонями сластолюбцев?

Принимая во внимание вышесказанное, возьмем на себя смелость заявить: до наших дней Искусства в мире не существовало вовсе. Ибо Шедевр ради Шедевра возможен лишь в том единственном случае, если он будет вызывать у всех лишь одну реакцию, полностью смывающую с Творца обвинения в стремлении восполнить нехватку любви. Шедевр должен вызывать Ненависть.

В каждом, кто увидит, услышит или прочитает его, независимо от эпохи, страны, возраста, пола или вероисповедания внимающего.

Любовь исчезнет вместе с гибелью цивилизации, ненависть же, как показывает пример человечества, неистребима.

Так пусть же весь мир проклянет имя Гения, подарившего ему пример воплощенной Бесконечности.



Каждый день, каждую секунду я стараюсь напоминать себе о том, что именно сегодня и сейчас я проживаю величайший момент своей жизни, момент, к которому шел много лет; сначала вслепую, ничего не понимая и не осознавая, пока Идея не озарила смыслом мои безуспешные поиски.

Я не верю в упавшее на голову Ньютона яблоко, я точно знаю: настоящее озарение не приходит в один миг. Это плод долгих, болезненных умственных и духовных потуг; невозможности сформулировать гложущую тебя Мысль; мучительных сомнений в её правильности, а затем благословенного понимания: путь найден.

С этого момента стартует период Веры, однако ошибаются те, кто считает его таким уж безоблачным: вера в Идею как таковую вовсе не исключает опасений невозможности её воплотить. Сколько раз я отчаивался, а затем опять начинал все заново! Сколькими артистическими языками мне пришлось овладеть, прежде чем я нашел свой! Музыка, скульптура, поэзия, кинематограф…. Я как безумный в рекордные сроки осваивал азы всех искусств и достигал в них небывалых высот, однако все это ни на шаг не приближало меня к достижению цели. И каждый раз я говорил себе: всё, хватит, это невозможно, раз уж не получилось ни у кого до тебя; но каждый раз я просыпался ночью в страхе и судорожно начинал искать новый способ…

 Чего я так боялся? Невозможности достичь задуманного? Нет, даже не этого. Я боялся другого: что кто-то опередит меня, и тогда мне уже точно не найти покоя ни в жизни, ни в смерти…

 Я верю в то, что на определенном этапе развития общества Идеи действительно, словно живые, повисают в воздухе и начинают играть с людьми: мол, кто из вас самый шустрый, а ну-ка, поймайте меня! Чем иначе объяснить одновременные изобретения на разных континентах? И если я сумел ухватить свою Драгоценную за невесомый край шифонового одеяния, что мешает сделать это кому-то другому? Вполне возможно, что некие неопределенные догадки уже роятся в чьей-то беспокойной голове, нас толкает к этому само время! Нынешний кризис в искусстве, который можно назвать эпохой ожидания Шедевра, как и все предыдущие кризисы, обязательно завершится целым залпом новых методов и слов, и в веках навсегда останется имя того, кто окажется на передовой этого триумфального шествия.

Я уже знаю, ЧТО нужно сделать. Осталось лишь до конца решить вопрос, КАК. И просто сидеть в уголке и смотреть, как кто-то более напористый, чем я, со смешком воплотит мою готовую Идею в жизнь, поистине невыносимо. Иногда этот страх делает меня совершенно безумным и даже лишает осторожности. Пару раз я делал в Интернете кое-какие намеки – разумеется, я не выкладывал полного текста своей теории! - однако этого было бы достаточно, чтобы поглядеть, не двигается ли ещё кто-то в этом же направлении, не разрабатывают ли другие любители мой рудник? Никаких тревожных знаков вроде бы не последовало. Однако что на самом деле может дать Интернет?

Ладно. Думаю, что теперь меня уже никто не сможет опередить. Я дошел почти до самого конца, я знаю, что совсем скоро смогу наконец предъявить миру тот Шедевр, которого он подсознательно ждет, и которого, однако, даже не ожидает.

Разгадка способа была элементарна. Обращаясь порой к совершенно диким видам современного синтетического арта, я отчего-то позабыл об элементарном, а ведь ничего другого для моих целей и не нужно!

Живопись! Разве какое-то другое искусство сравнится с ней по силе воздействия и легкости восприятия? И ведь только живопись, с её удивительным свойством сиюминутности, может по-настоящему произвести тот эффект, на который я рассчитываю. Разве будет кто-то слушать мелодию, вызывающую в нем волну жгучей ненависти, разве сможет он тогда оценить её законченность, гармоничность, виртуозность исполнения? Так же, как никто не оценит подобной книги или фильма, а картина сразу же поразит своих созерцателей настолько, что они не смогут сойти с места, сраженные с одной стороны охватившей их ненавистью, а с другой – непревзойденной силой настоящего, не виданного прежде Искусства. Это сломает все их представления, перевернет сознание, историю придется переписывать заново, а мой скромный росчерк в углу холста навсегда останется выжженным на их сетчатке. Ещё не закончив моего Шедевра, я уже много раз тренировался выводить эти строгие, и в то же время как будто ненарочитые буквы. Буквы, складывающиеся в одно короткое слово, и слово это: Гений.




…Она ужасно мешает. Каждый день приходит с работы и начинает говорить, говорить, говорить без умолку, называть Котей, Зайчиком или Пусей, приставать со своей дурацкой заботой…. Иногда это доводит меня до отчаяния: неужели она никогда не замолчит? Порой я не выдерживаю и зажимаю ей рот рукой. Она не может вырваться, смотрит на меня испуганными глазами и жалобно мычит. Я отпускаю её, она убегает в другую комнату и плачет, а мне даже тогда нет покоя, потому что это скуление, кажется, проникает сквозь стены прямиком в мой и без того опухший мозг. Я плюю на все и иду извиняться. Каждый раз, как в дурном сне, приходится повторять одни и те же слова о том, что мне просто нужно немного тишины и что она сама вынуждает меня идти на такие меры. Она тут же, как ребенок, улыбается, хотя даже слезы ещё не высохли на щеках, и снова начинает щебетать, что все понимает, что верит, будто я этого не хотел, что я самый-самый лучший…. Господи, до неё даже не доходит, что иногда я на полном серьезе хочу её убить! Что, зажимая ладонью этот болтливый рот, я иногда представляю, что будет, если я сожму чуть сильнее, и подержу чуть-чуть подольше…. Какое-то безумие!...

И ведь несмотря ни на что, я ничего не делаю. Наверное, это просто мой крест, и я продолжаю с каким-то непонятным мазохизмом тащить его на себе. Никакие уроки не идут ей впрок, даже после таких инцидентов она не может не доставать меня более десяти минут, и я знаю, что так и будет повторяться до бесконечности, но почему-то не ухожу.

Я знаю, что говорят ей про меня подруги. Им отчего-то никак не надоест дудеть в одну дуду, что я ленивая бездарность, что я просто пользуюсь ей, как дойной коровой, что я только корчу из себя великого художника, а на самом деле всего лишь наслаждаюсь бездельем… Что я, наконец, её просто недостоин! – вот это меня искренне смешит. Интересно, а они сами смогли бы выдерживать её в таких количествах, в каких приходится делать это мне каждый день? Сомневаюсь, однако на самом деле мне все равно. Хотят строить из себя подруг – героинь? Пожалуйста. До них мне ещё меньше дела, чем до неё самой….

Самое интересное, что когда мы сталкиваемся с ними где-то на нейтральной территории, у них разом пропадает весь пыл. Крича на всех углах о том, что меня давно пора поставить на место, при встрече они только и могут, что глупо хихикать, мямлить и быстренько уходить. Что ж, возможно, тут дело в силе моего взгляда? Кажется, он перешел ко мне от деда, который мог глазами останавливать бегущих собак – ну да это неинтересно.

После таких встреч она прижимается ко мне и принимается шептать на ухо, что ей плевать на все, что они думают;  она знает: я действительно Гений;  она верит в меня и будет гордиться моим шедевром….

Дура, ведь ты же будешь первой, кто возненавидит меня за него, но что толку тебе это объяснять? Я даже не пытаюсь…. Я лишь жду момента, когда это наконец произойдет. Может быть, тогда я смогу освободиться от той странной сонливой привязанности, которая приковала меня к тебе?


Художник не обязан быть добрым.

Художник не обязан быть привлекательным в том или ином плане.

Художник вообще не обязан быть.

Искусство первично и вечно, создатель вторичен и смертен.

Величайший шедевр существует сам по себе, вне зависимости от личности автора.

Если продолжить развивать теорию о том, что Идеи кружатся в воздухе и могут быть подхвачены кем угодно, со всей очевидностью можно понять: человек в Искусстве лишь передатчик. Если бы не было Шекспира (что, кстати, и действительно вызывает определенные сомнения), его сонеты, трагедии, комедии создал бы кто-то другой. Возможно, не абсолютные их копии, возможно, это были бы разные люди, однако дух шедевров не пропал бы вовсе, он был бы донесен до мира тем или иным образом. Поэтому плох тот художник, который стремится выпятить свою личину, забывая о высоком служении голосу бесконечности.



Я не забочусь о своей внешности. Если бы мне предложили пожертвовать своим лицом ради миссии, которую я выполняю, я не колебался бы ни секунды.

В конце концов, зная, с каким отношением мне придется столкнуться после того, как мой шедевр увидит свет, было бы глупо переживать из-за таких мелочей.

Да-да, я знаю свою судьбу. Только я не стал прописывать этого в своей теории. Но подумайте сами, что сделают с художником, создавшим предмет всеобщей ненависти? Вряд ли ему предложат баллотироваться в президенты, не так ли?...

Иногда, лежа без сна, я представляю себя в одном ряду с сонмом мучеников от искусства, подвергнутых гонениям за попытку сказать миру новое слово, открыть глаза на запретные некогда темы. А ведь их достижения и на сотую часть не могут сравниться с моим замыслом.

Но меня это не пугает. За непростительное приближение к заветному горизонту Высокого всегда приходится платить.




… А больше всего меня бесит, если она без стука врывается в мою мастерскую, когда я работаю. Моя реакция превосходна, я всегда успеваю набросить холст на незаконченный Шедевр, однако это беспардонное вторжение в великое таинство заставляет меня содрогаться от отвращения.

Я становлюсь мнительным, я покупаю самый дорогой замок и вешаю его на дверь, а ключ всегда держу при себе, но тогда мне начинает казаться, что она заберет его ночью, поэтому я стараюсь не засыпать, когда она рядом.

Она ходит за мной тенью, она проникает всюду…. Это сведет с ума любого.

Ещё через некоторое время мне начинает казаться, что кто-то может забраться к нам через окна, и я ставлю везде решетки, и круглые сутки стекла закрыты светонепроницаемыми занавесками.

Но во всем есть плюсы. От постоянного напряжения взмахи моих кистей становятся более нервными и точными, и я знаю, что именно этого мне так не хватало. Порой, перед тем как встать к мольберту, я специально довожу себя до состояния тряски, и затем часами не могу оторваться от работы и прийти в себя….

Она говорит, что боится за меня, что я слишком себя изматываю, что я стал худеть и вообще со мной творится что-то неладное. Осознавая всю бесполезность усилий, я все же пытаюсь объяснить ей, что так и должно быть, что только так и возможно создать самую… создать  ХУДШУЮ картину. Она закатывает глаза, гладит меня по голове и говорит с интонацией матери умственно отсталого подростка:

-Ну что ты, мой хороший, конечно же ты напишешь ЛУЧШУЮ!

Мне хочется пойти и удавиться поясом от её халата. Господи, ну как, как это возможно? Я хочу раскрыть глаза на новое искусство всему миру, а ей одной не могу ничего объяснить!

-Искусство не может быть добрым, - в очередной раз повторяю я, уже не надеясь на понимание.

Она долго молчит (о, благословенные минуты!), а потом неожиданно задумчиво откликается:

-Нет. Должно.

Меня охватывает очередной приступ раздражения. Уж не ей меня учить тому, каким следует быть Искусству!

-Интересно, почему? – цежу я сквозь зубы. – Потому что так тебя научили в школе?

-Нет. Потому что иначе не может быть. Я не могу этого объяснить, но я это чувствую.

-Что ты можешь знать об искусстве?

-О нем не обязательно знать много. Но я точно знаю, что искусство помогает миру не развалиться на куски. И если оно перестанет это делать, всему конец.

Я впервые смотрю на неё с изумлением. Хм…. А ведь в этом что-то есть….




Искусство всегда выступало цементирующей силой цивилизации.

Что ещё, кроме искусства,  может так незримо, но неразрывно соединять различные эпохи, поколения, культуры, идеологии?

Искусство помогает нам понимать друг друга, и вообще, как правило, только люди, имеющие схожий уровень эстетического развития, могут относительно мирно сосуществовать в обществе.

Однако же не вытекает ли это свойство Искусства из уже доказанного выше подхалимского стремления понравиться?

И как тогда быть с новым Искусством, Искусством ненависти, провозглашенным нами единственно возможным на современном историческом этапе, когда общество готово наконец принять истинный Шедевр?

Какую альтернативу может предложить наше Искусство прежней функции «склеивания» временных и пространственных пластов на непрочной основе симпатии? Этот вопрос в нашей теории является ключевым….   




Полный бред. Вот уж никогда не мог бы подумать, что не кто другой, как она, пробьет серьезную брешь в моей теории. Нет, я не сомневаюсь в своей правоте, но я понимаю: то, что так невзначай сказала она, имеет определенный смысл. Действительно, её задача требует решения. Я должен предоставить что-то, что превратит этот недостаток моего Искусства в его неопровержимое достоинство. Я должен снять это обвинение, но для этого нужно найти альтернативу. И я понимаю, что ответ лежит где-то на поверхности, однако не могу его углядеть. Я бесконечно черчу в блокноте схему. В первом столбце одна фраза: искусство помогает миру не развалиться на куски. А во втором…. Во втором…. Во втором крестики, черточки, кружочки…. Вы же понимаете, что это не ответ! Ответ должен заключаться в такой же простой, антонимичной фразе. Искусство помогает миру не развалиться на куски. А если не помогает… Если не помогает…

Ну и что?!




Однако прежде чем перейти к поиску альтернативы, взглянем на вышеназванную функцию старого искусства с другой стороны.

Мы уже говорили о том, что именно оно являлось главной скрепой мира с древнейших времен. Однако насколько крепка была эта сцепка? Обратимся к истории.

Разве Искусство помогло избежать хоть одного военного конфликта?

Истребило ли оно межрелигиозную, межрасовую или межнациональную рознь?

Разве влияние искусства запрещало людям перекраивать свое прошлое, извращая исторический опыт в зависимости от своих интересов?

Даже самые прекраснодушные шедевры не смогли остановить постоянно постигающих человечество катастроф. Эпоха Просвещения завершилась самой кровавой революцией в истории цивилизации.

Но даже этим не заканчивается счет, предъявляемый нами искусству, привыкшему прикидываться объединяющей силой общества. Разве не являлось прошлое искусство зачастую идеологической игрушкой, разве не очернили его образ многочисленные карьеристы и лизоблюды, поставившие культуру на службу интриганов?
 
Ответ представляется нам очевидным. Цементирующее свойство Искусства – давно дискредитировавший себя миф. Те, кто верит в то, что искусство помогает миру не развалиться на куски, обманывают самих себя, выдавая желаемое за действительное. Миру нет дела до искусства. Мишенью для искусства никогда не может стать сколько-нибудь значимая группа, только отдельная личность.

Новое искусство не стремится вмешиваться в сферу политических, идеологических или даже межличностных отношений.

Ну и что?

Искусству нет дела до мира!

Пора перестать относиться к нему как к слуге или даже товарищу. Стоит наконец признать Искусство как таковое, существующее вне зависимости от нашей воли или интересов. Новое Искусство всегда выше всяких человеческих помыслов, оно не оглядывается на них, и в этом проявляется его высочайшее достоинство.




Теперь я летаю. Я нашел решение, и дело пошло ещё быстрей. Я уже близко, так близко…

Мой Шедевр стремится к концу, я чувствую это по неопровержимому признаку: я начинаю его ненавидеть. Что может быть прекраснее? Я, автор, выносивший восхитительный замысел, потративший годы на поиски единственно возможного способа выражения, жертвенно отстоявший долгие часы у мольберта, забывая о самых естественных нуждах, начинаю по-настоящему ненавидеть свой труд.

Мне все тяжелее продолжать работу, однако я вынуждаю себя делать это, осознавая, что величайшей наградой станет для меня создание Шедевра, перевернувшего сознание современного человека. Я уже испытываю странное удовольствие от предвкушения грядущего переворота.

Однажды я задумался: не боюсь ли я ворошить осиное гнездо, пробуждая неудержимый поток ненависти, которую породит мое творение? И тут же ответил себе: нет.




Ни при каких обстоятельствах нельзя забывать о том, что создаваемый нами Шедевр в первую очередь является произведением Искусства, хотя Искусства по сути совершенно нового и ранее не виданного. В любом случае необходимо помнить о том, что, даже вызывая жгучую ненависть в сердцах созерцателей, наша картина будет производить ни с чем не сравнимое художественное впечатление.

Сгорая от обуревающего её чувства отрицания, публика не сможет не признать: это Шедевр, это Искусство, каким бы оно не было. И это заставит людей преклониться перед ним. Преклониться, кусая губы до крови и обливаясь слезами, но всё же будучи не в силах не ощутить его странного, нездорового притяжения.

Действуя согласно нашей теории, мы стремимся создать не антихудожественную мазню. Не пытаемся мы посеять ненужные нам семена общественной нетерпимости. Мы выступаем исключительно в интересах в Искусства, и не нужно бояться сделать этот шаг – это всего лишь новая ступень культурной Эволюции.




Она беспокоится за меня. Я вижу, как она нервничает; она меняется. Очевидно, она видит перемены во мне.

-Хороший мой, я чувствую, что с тобой что-то не так… Мне кажется, ты заблудился, тебя несет куда-то не туда, а я ничем не могу тебе помочь, потому что не знаю, в чем дело!

-Все отлично. Меня, как ты выражаешься, несет к бессмертной славе. Я нашел себя, я делаю то, ради чего родился на свет.

-Ты все о своей теории? Знаешь, я ведь глупая. Правда глупая, я на самом деле не понимаю и половины того, что ты хочешь сказать, но все-таки мне кажется, что здесь что-то не так, что-то неправильно…. Подожди, послушай меня! Я не умею говорить красиво, я вообще не могу порой найти слов, но я чувствую, понимаешь, сердцем чувствую, а оно не обманет! Я знаю, на каждую мою фразу у тебя найдется сотня возражений, и все они звучат так весомо, так правильно, но мне почему-то кажется, что за этой весомостью легче спрятать ошибку. Истине не нужны теории, истину мы понимаем просто так, потому что это правильно! Я уже говорила, тогда ты меня оттолкнул, но я повторю ещё раз: ну не может, не может твое искусство не быть добрым, просто не может, и всё!

-Я не хочу слушать бред! – я резко отстраняюсь, ощутив снова то непреодолимое желание схватить её за горло, чтобы она замолчала. – И хватит, хватит говорить о том, в чем ты ничего не смыслишь!

-Ну послушай, ну пожалуйста, хоть раз в жизни послушай меня! Ты ведь даже в зеркало на себя не смотришь, а я вижу, как ты изменился, стал на себя не похож. И ты не выглядишь счастливым, поверь, ты скорее на одержимого похож. Иногда мне становится очень страшно, потому что мне кажется, что ты сходишь с ума…  Я не верю, что это ты. Ты не такой. Я знаю, сейчас ты опять начнешь возражать, но в этот раз я договорю: ты хороший. На самом деле ты хороший, и поэтому твоя картина не может быть плохой. Просто тебя как будто…. Недолюбили, что ли? И поэтому ты так рвешься кому-то что-то доказать своей дикой теорией, а зачем? Ты как будто намеренно хочешь отречься от любви как таковой, но внутри, я знаю, ты именно любви и ждешь!

-Это уже переходит все границы! По-моему, я ясно обозначил когда-то, что любовь мне не нужна, и вполне толково разъяснил, почему, а ты все твердишь, как заведенная….

-Да, твержу, и буду твердить, потому что люблю тебя, и хочу любить тебя всегда, и пусть ты этого не примешь, но я буду, буду! Ну пожалуйста, я умоляю тебя, откажись от своей затеи, она не принесет тебе счастья! Всего лишь раз в жизни послушай меня, сделай, как я прошу, и больше я не причиню тебе никаких неудобств! Я буду любить тебя так, как ты мне разрешишь, и ты поймешь, что в жизни есть вещи понадежнее всяких теорий!

-Да мне не нужна твоя любовь! И чья бы то ни было тоже не нужна! Ты не видишь ничего дальше своего носа, ты вся завернулась в свою «любовь» как в кокон и не догадываешься, что есть нечто большее, чем сиюминутные страсти! И поверь, когда я закончу свой Шедевр, тогда ты наконец посмотришь на меня по-другому. Ты наконец поймешь, что я никакой не хороший, и уж точно не твой! Ты первая возненавидишь меня за это, а я буду хохотать и кричать тебе в спину твои же признания и клятвы в вечной любви!

-Этого не будет, - бледнея, заявляет она. – Вот увидишь. Тебе назло я буду любить тебя до последнего. И тогда посмотрим, кто из нас прав…




Временами это казалось невозможным. Однако это случилось. Великий день – день рождения Великого Шедевра.

Гений летел по улицам, пугая прохожих выражением какого-то поистине безумного ликования на лице. Он жадно вглядывался в толпу, и иногда даже начинал что-то тихо бормотать себе под нос. Некоторые шарахались, крутили пальцем у виска, шептали вслед: «Сумасшедший».

Сумасшедший, ха! А даже если так? Вы бы не сошли с ума от радости, совершив по существу первую настоящую революцию в искусстве? Сейчас вы ещё смеетесь над ним, или жалеете, или брезгуете… Но осталось совсем немного времени до того, как вы встанете перед ним на колени, и возблагодарите его за великий дар его кисти…

 Молодой, хорошо одетый брюнет, боюсь, что вам придется немного запачкать безупречно отглаженные брюки!

А Вы, благородная пожилая дама, Ваши седые волосы слегка отливают чернилами, и это мило, мило…. Жаль только, что придется выбросить ваши изящные очки. К чему они Вам? Ведь даже в них, всю свою жизнь Вы были слепы, так непростительно слепы…

Но Гений милостив. Он простит Вам, что Вы не разглядели его сущности даже сквозь свои окуляры…

А вон та забавная, хотя и невыносимо громкоголосая толстушка, что торгует хот-догами? Ну можно ли представить кого-то более далекого от мира искусства?

Но ничего, даже Вам Гений готов помочь прикоснуться к истинно прекрасному! Поверьте, мадам, даже Вы не сможете устоять перед Шедевром, дух Вечности притянет и Вас, как притягивает прохожих нестерпимый аромат «горячих собачек» от Вашего лотка!

Шагать по улицам, заглядывая в лица будущих созерцателей, было прекрасно, однако даже это восхитительное занятие в конце концов наскучило Гению. Его самого поманил к дому зов картины…

Должно быть, Шедевру надоело быть одному. И он, как отец, должен прийти к нему. Прийти, чтобы ещё раз полюбоваться им в полной мере, полюбоваться в одиночестве, не в широте будущего выставочного зала, а в своей маленькой душной студии, где тот и появился на свет…

Было немного грустно от осознания, что великий труд закончен, и что скоро ему придется унести его из своего маленького мира в мир огромный, откуда он уже, наверное, никогда не вернется. Но ведь в этом и есть цель художника? Цель или крест?

Он растил свое дитя, зная, что рано или поздно расстанется с ним навсегда. Это миссия. Искусство не принадлежит своему создателю, хотя навеки остается в его сердце. Искусство нужно другим, слабым, глупым, тем, кто не может создать Прекрасное для самого себя. И Гений готов был отдать им свой Шедевр без остатка. Только ещё немного полюбоваться им вдали от чужих жадных глаз….




Новое искусство всегда появляется в эпоху больших перемен.

Перемен не столько политических, экономических или социальных, сколько перемен в сознании людей.

Оно появляется тогда, когда обыватели становятся способны его воспринять.

Именно изменяющийся уровень сознания дает возможность классифицировать различные культурные периоды.

Однако иногда шедевр появляется слишком рано. Подъем сознания Творца опережает развитие менталитета общества, и тогда великое произведение искусства оказывается не принято, оплевано своими современниками.

Однако рано или поздно жизнь расставляет все на места. Люди «дорастают» до правильного восприятия, и шедевр занимает достойное место в сокровищнице мировой культуры. Так происходит практически всегда.

Тем более горестны те случаи, когда по вине недоразвитости одного поколения, его потомки оказываются лишены величайшего произведения искусства, которое могло бы изменить их жизнь….



Глаза Гения отказывались передавать мозгу увиденную информацию. Или же мозг отказывался её принимать? Это было просто немыслимо. Нет. Этого просто НЕ МОГЛО быть.

Годы, годы поисков, попыток, каторжного труда, часы пережитого катарсиса, создание великой теории, подтвержденной величайшим практическим достижением, невероятный прорыв в современном искусстве, и… И ничего этого больше нет?!

Звериный рык Гения прокатился по комнате. Затем, застонав от боли, творец кинулся к тому, что осталось от его шедевра… Изрезанный на мельчайшие кусочки холст, залитый лаком, растворителем и ещё какой-то дрянью – разве к этому он шел столько лет?

Гений почувствовал, что сейчас его просто вывернет наизнанку – смотреть на это было равносильно созерцанию расчлененного трупа собственного ребенка, хотя что ребенок? Ни один родитель не мог бы любить свое чадо сильнее, чем он обожал свой Шедевр. Но он уничтожен. Убит. Поруган. Не будет никакого переворота в искусстве. Вообще ничего не будет, потому что пережить это просто невозможно….

Господи, ну почему именно сегодня он не запер на ключ дверь?!

В эту секунду отчего-то резко обострилось обоняние, и Гений, среди миазмов пролитых химикатов, ощутил тошнотворный сладковатый запах… И природа его была очевидна. Это ЕЁ духи.

Гений хищно облизнулся. В первые минуты, увидев, что сталось с его Шедевром, он даже не сообразил, кто всему виной, однако это же было настолько очевидно! Она, она, ничего не смысля в искусстве, она, чей уровень развития остановился где-то на семи годах, она по своему скудоумию уничтожила дело его жизни! Она и так мешала ему все это время, ну почему он не избавился от неё раньше?!

Теперь уже поздно. Что бы он ни сделал, Шедевра не вернуть….

Но это не сойдет ей с рук. Пускай, пускай все бессмысленно, но она жестоко поплатится за свое преступление против Искусства. Гений превратился в Зверя, жаждущего её крови. И он найдет её….

С какой-то волчьей повадкой, он, сидя на корточках, обернулся вокруг себя. И вдруг усмехнулся.

И искать не надо.

Кажется, девочка все решила сама. 

Всегда запертые надежным замком железные ставни были открыты. Надо же, а у неё, оказывается, имелся дубликат ключей!

В этот момент кровавая пелена, застившая зрение Гения, рассеялась. И какая-то неизъяснимая тоска обрушилась на него, словно удар молотом. Тоска даже не по шедевру, даже не по мечте…. А по чему-то совсем простому, чего он однако не мог выразить словами. А она бы смогла. Потому что разговаривала, как ребенок….

Повинуясь какому-то непонятному порыву, Гений медленно поднялся. Клочки шедевра прилипли к джинсам, но он не стал их отрывать. Какая теперь разница? Стараясь ни о чем не думать, он свесился через подоконник. Земля была довольно далеко, однако разглядеть её было вполне возможно. Странно, кажется там, внизу, не было никаких изменений. Все та же пожухлая, покрытая рваной изморосью трава….

Только под самым подоконником появилось что-то новое. Гений отрешенно пригляделся и понял, что со ставень свисает веревка с привязанным кошельком. Гений равнодушно вытянул его и поднес к носу. Так и есть. Знакомый сладковатый аромат…

Внутри лежала всего лишь одна записка.

Неожиданно непослушными пальцами, Гений развернул её и вздохнул. ;Ну разумеется!

«Я все равно люблю тебя!»

Все-таки в этом было что-то фарсовое. Гений посмотрел на пол, где неаппетитной кучей валялись останки его Шедевра, на собственные джинсы, покрытые лохматыми обрывками, и засмеялся. Сначала тихо, затем все громче и громче, и наконец повалился прямо на груду изорванного холста, заходясь в приступе неудержимого хохота. 




Я начинаю все забывать… Иногда мне кажется, что даже те призрачные воспоминания, что ещё остались, не более чем мираж, порожденный больной фантазией и подменяющий истинную, некогда существовавшую реальность. 

Я помню, что вроде бы когда-то в моей жизни была Она…. Но кто она? И почему мысли о ней оказываются столь навязчивыми, отчего мне порой кажется очень важным и необходимым уловить ускользающую от меня нить воспоминаний? И где Она теперь? Умерла? Не знаю… И, наверное, не узнаю уже никогда. Ещё немного, и меня перестанут донимать даже те мимолетные вспышки озарения, и я погружусь в полное и, дай бог, благословенное забвение…

Впрочем, кое-что я пока ещё помню. Помню то единственно важное, что и составляло, очевидно, мою жизнь, что делало меня МНОЙ, что отличало меня от сотен других окружающих меня теперь людей-теней.

Я помню своё упоение искусством, я всё ещё наркотически зависим от живописи, и я до сих пор знаю то, чего не знают другие: я владею рецептом Шедевра…. Жаль только, что в голове остались лишь какие-то смутные, разрозненные образы, которые никак не могут повторить огрубевшие и как-то по-детски непослушные пальцы….

Ах да, я же не сказал…. Для того, чтобы успокоить меня, они дали мне пачку серой, мягкой бумаги и набор цветных мелков. Им кажется, что рисование может поспособствовать моему выздоровлению. Глупцы! «Рисование» поспособствовало моему безумию! Однако я стараюсь не выдавать им этого секрета, иначе они отберут у меня последнюю связь с прошлой жизнью и последний смысл жизни теперешней.

Все свободное время – вы удивитесь, но как раз свободного времени здесь не так много – я пытаюсь повторить забытое творение, надеюсь, что руки сами вспомнят расположение линий, однако каждый раз оказываюсь бессилен… То, что выходит из-под моих пальцев – жалкая мазня первоклассника. И чем больше проходит времени, тем дальше я удаляюсь от достигнутого когда-то высочайшего пика мастерства…

Иногда я не могу сдержаться и начинаю бессильно плакать, как ребенок, обиженно отталкивая от себя только что зря переведенный листок. Тогда они дают мне какую-то таблетку, я успокаиваюсь и просто сижу, бездумно глядя перед собой или тихо-тихо жалуясь кому-то, в кого сам не верю…. Потом, когда действие дурмана заканчивается, я содрогаюсь от омерзения перед самим собой, перемешанного с недостойным Художника чувством уничижительной жалости. Мне кажется, эти минуты даже хуже тех, когда меня вдруг охватывает нечеловеческая ярость, когда мне хочется уничтожить весь мир, ради которого я стремился создать Шедевр и который отверг меня и лишил самого дорогого, что у меня было – моего Таланта! Тогда они набрасываются на меня, как на медведя, выкручивают руки, колют отраву прямо через одежду или, в секунду разжимая мои челюсти, впихивают туда моментально растворяющуюся таблетку…. Потом меня закидывают в клетку для буйных, где я беспомощно валяюсь на полу, скрежеща зубами и конвульсивно подергивая ногами…. Посмотрите, посмотрите, что вы сделали со своим Гением!

Впрочем, какой я теперь Гений…. Ничего уже не осталось. Словно в насмешку, они стали собирать мои жалкие картинки и устраивать «выставки» для других обитателей нашего невеселого дома. Вот они, мои зрители! Стадо скорбных разумом бедолаг, которым все равно, на что восхищенно разевать рот. Когда-то я хотел служить Прекрасному. Но есть ли в мире зрелище более безобразное, чем это?

А знаете, в чем самая главная ирония?

Да в том, что иногда это даже начинает мне нравиться….

Да-да! Тот факт, что все они вроде бы любят то, что должно было вызывать у них ненависть, конечно, забавен, но с другой стороны, в этом есть какая-то убогая прелесть. Они безумны, но от отсутствия возможности лукавить, их симпатии приобретают ценность искренности и, возможно, за неимением ничего другого, служат для меня каким-то странным утешением. Хм, неужели я действительно нуждаюсь в том, чтобы кому-то нравиться? И как же, черт возьми, начиналась моя проклятая теория?

Кажется, что-то вроде….

Искусство есть акт БЕСсознательного эгоизма….