Её душа пахла лавандой...

Её душа пахла лавандой. Лида давно это знала. Терпкий аромат всегда был с ней и менялся лишь едва уловимыми оттенками цвета и запаха. Когда девушка грустила, сияние вокруг неё становилось чуть холоднее, начинали чувствоваться ноты спелой черники. Радость добавляла в ореол Лидиной души нежный персиковый цвет и аромат корицы, словно чашечку крепкого кофе только что обогатили пряностями. Любовь к людям и жизни пропитывала всю её суть запахом свежеиспечённого хлеба, до боли родным и ласковым. А вот злость клубилась в душе алыми крупными мазками, переполняла внутреннее пространство таким острым цитрусовым амбре, что можно было порезаться.

Лавандово-черничное сияние начало усиливаться после приезда в деревню. Но почему? Ведь девушка давно мечтала вырваться из города и найти, наконец, приют в тиши природы. Если окинуть Лидину нынешнюю жизнь взором стороннего наблюдателя, её вполне можно назвать успешной: есть хорошая работа, даже намёк на карьерный рост, стабильный доход и общение, правда, всего лишь приятельское. Грех жаловаться, в общем. Да и зачем жаловаться, ведь она стремилась к этому, причём жадно и временами надрывно.

Со школьной поры Лида трудилась, пыхтела над уроками, а потом — над лекциями в институте, чтобы стать «большим человеком», непременно московским. В вузе всё шло гладко, пока в голову не пришла мысль, которая застряла в ней на долгие годы: я не такая, как они. С самого начала её дико раздражал статус «понаехавшей», поэтому пришлось провести серьёзную работу над изъянами, которые Лида постоянно в себе откапывала. Например, смеётся она слишком громко и заливисто; ходит тяжёлой поступью, как будто пятками сваи вколачивает; ест, что захочется, не думая о фигуре; охает и хлопает в ладоши при виде чего-то необычного. Короче, не дело всё это. Будучи девушкой бесхитростной и провинциальной, она с трудом осваивала науку «столичных штучек». С упорством великовозрастного барана, как сказал бы дедушка, Лида подгоняла себя под образ городской молодёжи, который сама же и выдумала. Вот только эта одёжа оказалась ей не по плечу: смеялась она также, только рот стала нелепо прикрывать рукой, словно боялась испустить дух; уплетала любимые коричные булочки с шоколадом, только наедине с собой, гордо отказываясь от них на людях. Но на шпильках ходить все-таки научилась, правда, ненавидела их всей душой. Каждое замечание, смешок в коридоре, взгляд, что задерживался на ней чуть дольше положенного, резали по больному, заставляя девушку стыдливо прятать глаза. «Это всё оттого, что я из области: неповоротливая, шумная, приземистая — деревня, одним словом. Они никогда меня не примут», — сокрушенно заключала Лида, наливаясь ледяным холодом апельсина с лимоном. Зачем ей быть «своей», и кто поставил перед ней эту бесполезную задачу, девушка не смогла бы ответить. Ей просто надо было, до ноющей ломоты в теле, стать успешной дамой, которая сливается с элегантной толпой на улицах большого города.

Аромата хлеба, который неотступно следовал за ней в детстве, Лида не слышала уже лет сто, да и с чего бы. Окончив институт, она поняла, что не любит людей, быстро от них устаёт. А спустя годы осознала: не любит она себя, а не людей, и устала она, прежде всего, от собственного общества и надуманных ограничений. Зачем всё это? Даже бег хомяка в колесе и то логичнее. Дворец под названием «столичная жизнь», который молодая женщина строила из иллюзий на протяжении тринадцати лет, оказался бесполезным и негостеприимным. Он с трудом выносил свою хозяйку, куда уж ему было вытерпеть других. Так и тянула она эту лямку, блуждая в потёмках суетливых будней и безрадостных выходных, проведённых в унылом одиночестве.

«Может, не надо было уезжать отсюда? Жила бы себе тихонько, фермерством занималась и не корчила бы из себя бизнесвумен — тьфу, аж тошно. Так, ну-ка спокойно», — дёрнула плечами Лида, пытаясь совладать с накатившей тоской. Но мысли не давали ей покоя — метались от одного к другому, а разрешения — не спрашивали. Она шла по жизни напролом, всё время пыталась за кем-то поспеть, кого-то опередить, злилась, придумывая новые образы глумливых и подлых конкурентов. Девочку раззадоривали амбициозные родители, которые мечтали о головокружительном успехе единственного и горячо любимого ребёнка. А вот дед — не одобрял эту гонку, он считал её бесполезной и губительной, был убеждён, что внучка ловит дым голыми руками, забывает о корнях, и всеми силами пытался оставить ребятёнка подле себя. Бабуля... Лида поёжилась, и к душевному раздраю примешалось что-то, похожее на стыд. Разве можно описать словами эту женщину.

Мы привыкли оценивать жизнь друг друга с полувзгляда, особо не вдаваясь в подробности. Вот живёт человек сытой и размеренной жизнью, значит, всё у него прекрасно, а что его там подтачивает изнутри — так это пустое, надуманное. Сторонним людям ведь невдомёк, что желать можно не только физического, но и духовного, чего никак не объяснишь словами. И если нет в душе покоя, то и жизнь со временем выхолащивается, становится трухлявой, как полинявший половик у двери.
 
Эх, как же давно она не навещала близкие сердцу места — совестно даже. Где они, эти детские шалости, дурачества, внутренняя свобода, которую не обременяет ненавистное слово «должна». Девушка молча глядела на бескрайние поля ржи. Колоски мягко покачивались на ветру, будто намекая на что-то. «Мёдом запахло», — пронеслось в голове у Лиды. Обернувшись, она увидела свою бабушку, которая медленно пробиралась к ней, бережно касаясь колосьев. Женщина улыбалась так ласково и благодушно, что у неё сжалось сердце.

Душа бабушки всегда пахла мёдом, даже когда она трагически потеряла сына с невесткой, а следом — и любимого мужа. В отличие от внучки, которая всеми правдами и неправдами пыталась искоренить в себе провинциальные ростки, Степанида Григорьевна гордилась крестьянским происхождением. Она несла своё тяжкое бремя без стенаний и обвинений. Эта горделивая простота честного работяги, который не мечется по жизни в поисках виновников собственных бед и довольствуется малым, вызывала уважение и восхищение окружающих.

Её седые волосы убраны под белоснежный платок, а льняная юбка почти достает до земли, в руке видна плетёная корзинка. Лида знала каждую трещинку и морщинку этих натруженных рук. Многое они повидали в жизни: тяжёлую работу дояркой, подработку прачкой, тяготы постоянных хлопот по дому. Правильно, хозяйство-то большое, оно и кормит, и поит — за ним уход нужен. Её молодость пришлась на трудное время — дефицитное, — но бабушка никогда не сдавалась. Она знала, как быть, и с виду казалось, что ей всё легко даётся.

- О чем задумалась, лучик? Неужто черника поспела? Апельсинку, гляжу, так и не удалось приструнить, — лукаво поинтересовалась бабушка. Она называла Лиду только так и не иначе. И тридцатилетний возраст внучки ничуть её не смущал. «Лучик — ухмыльнулась про себя девушка, — от солнца во мне вообще ничего нет, я, скорее, туча, большая такая».

- Привет, бабуль! Да, кажись, поспела. Но почему я не слышу аромат хлеба? Я же так ждала этих ощущений! – с досадой бросила Лида.

Бабушка устроилась рядом с ней, расстелила хлопковое покрывало, всё в пёстрых цветах, не спеша стала выкладывать провизию. И вот уже на импровизированном столе появились крынка молока, глиняные горшочки с душистым мёдом и густой сметаной, а еще небольшая кастрюля со стопкой ржаных блинчиков.

- Какой толк в ожидании? Ведь ты крадёшь у себя покой. А какая может быть радость от воровства? — невозмутимо произнесла бабушка, поливая блинчик гречишным мёдом. «Тьфу ты, опять чудит», — подумала было Лида. Но вслух произнесла:

- Я ничего не краду, а просто хочу понять, как мне жить. Вот ты, всю жизнь не поднимая головы пашешь, но всегда знаешь, что делать. Не плачешь, не жалуешься, а просто живёшь, и твоя душа ничуть не меркнет, наоборот, становится всё более насыщенной. Твой мёд-то не засахаривается. Почему я так не могу?

- Эх, молодо-зелено, и эта девчонка считает МЕНЯ чудачкой! А кто сказал, что не можешь-то? Живи как человек, в себя гляди, а не по сторонам и суть свою сначала изведай. А то результата хочешь, а нутро забросила — вот там пыль да грязь и скапливаются. Твоя лаванда вянет на глазах, а ты аромата хлеба жаждешь. Он возникает только в чистоте помыслов человеческих, из гармонии лепится, а по-другому и быть не могёт, — задумчиво протянула бабушка.

- А справедливость тогда где? — не унималась Лида, — Вот вас с дедом сколько раз обкрадывали, а вы ни разу на воров заявления не написали, хотя знали их в лицо, но, видите ли, пожалели сирот. Всё стерпели! И что, потерпи, промолчи да пострадай — так, получается?

- Эвоно куда завернула... Что мне с тех похитников (воры – устар.), они горемычными были и не по злобе оступились, а от отчаянья. Лучик, дело ведь не в том, что ты делаешь, а в том, чем ты сама наполнена. Посмотри на эти поля ржи, на деревья, на птиц, или как хлебушек в печи поспевает. Понаблюдай за вальяжным и сытым котькой или спокойной гладью реки. В тишине, без спешки. Ты не увидишь здесь зависти, там не свистят плети злобы. Чего вы друг дружке в бока-то тычете? Мы жили тяжело — это да, не спорю, — но КАК мы жили — вот в чем дело. Нет ничего плохого в успехе, ребёнок, не терзайся. Подними глаза к небесам, вглядись в облака, в эту чистую как слеза синеву. Что там, за ними? Мир — это зеркало. Оно большое, мерцающее, но цветов у него нету. В этой балагге (болото – устар.) утонуть можно, и не пожалеет никто. Не из-за жестокости, а из-за выбора. Твоего выбора. Человек сам топит себя, когда поддаётся искушению, идёт наперекор душе своей. Это не судилище, дитя моё, а круг, по которому мы все ходим, но не все выдюжить (выдержать, справиться – устар.) способны. На-ка, покушай и, глядишь, приободришься маленько, — заключила бабушка, всем видом показывая: диалог не продолжится, пока кастрюлька с блинчиками не опустеет.

Лиде стало легче. Она смотрела на себя и бабушку как бы со стороны и видела: золотое сияние медленно обволакивает израненную душу цвета лаванды, которая совсем увяла. Становилось жарко, аппетитные колосья ржи замерли в ожидании, затих шелест листвы — природа жадно вслушивалась в речь старой женщины. Насытившись блинами с молоком, девушка покосилась на собеседницу.

- Чего глядишь? Всё ждешь, что тебе скажут, как жить надобно. Мать с отцом твердили: учись, добивайся, зарабатывай. А дед, напротив, пытался внучку здесь удержать, думал, волю тебе сохранит. Они все ошибались, лучик. Даже самые родные люди видят друг в друге собственные страхи, амбиции, как вы, молодёжь, говорите. Добра тебе желали, оно ясно как день, но вот тебя, душа моя, не спросили. Близкие ранят не со зла, они и сами на крючке — их злыдни в омут незнанья утянули. И я повинна, не осадила их, не втолковала. Чего уж, сама желторотая была. Вот и ходите вы, молодые, как половинки яблока — отделённые и неприкаянные. Одна в отчем доме навсегда остаётся, а вторая по миру гуляет, кличет её повсюду.
Нет теперь ни матери, ни отца, ни деда, зато я осталась и всегда рядышком буду — только руку протяни. Но путь свой тебе самой искать придётся, я не вправе зеркальную гладь твоей судьбы мутить — там мои тревоги и желанья отразятся. Не подпускай людей к зеркалу жизни, только душу слушай, разглядывай её мерцание и делай выводы. Коли требовать кто начнет, чтоб ты изменилась да ему понравилась, гони прочь такого человека из сердца. И себя перестань, наконец, перекраивать. Кто сказал тебе, что ты какая-то не такая, кто виноват? Только ты, душа моя. Истинно любящий хранит чужую свободу, словно камень дивный, драгоценный. Это касается и любви к самой себе. Человек смотрит на тебя через твои же глаза, а ты своими выдумками эту чистую поверхность искажаешь, а потом сама же плачешься, вон, исстрадалась вся. Всё ждёшь перемен, но чтобы они произошли, тебе придётся без обиняков спросить себя: чего я хочу и что считаю правильным? Нет никаких правил и в помине, есть радость от каждого дня и смелость принять эту радость, а не оборачивать её во зло, тыча пальцем в судьбу горемычную да злобливых людей. Незачем стыдиться простоты, гораздо хуже пытаться слепить себя из теста, которое тебе чуждо, а потом и вовсе зачерстветь без надобности. Перерожденье начинается изнутри, а потом его свет отразится и в мире, понимаешь, лучик?

Лида прильнула к бабушкиной блузке, которая благоухала домашней едой и специями, и тихо заплакала. Шершавая ладонь гладила её по голове, чуть скрюченные пальцы мягко перебирали распущенные волосы. Девушке не хотелось говорить, она понимала: слова мудрой женщины уже зацепились за насечки её душевных ран. Они постепенно проникнут во все пустоты, заполнят их и запечатают как смола дерева.
Время обеда давно миновало, колосья ржи вновь стали танцевать на ветру, на лужайке звонко затрещал кузнечик. И в воздухе вдруг отчетливо послышался аромат молодой лаванды и свежеиспечённого хлеба.