Я

                Поэт есть роза и несёт около себя неизбежные шипы; мы настаиваем, что острейшие из этих шипов вонзены в собственное его существо.
                ВВР


13 ноября 1956 года в Комсомольске на Амуре – городе на заре, городе юности и… ГУЛАГА – раздался первый вопль младенца, впоследствии зарегистрированного в ЗАГСе под именем Александра.
К чему скрывать очевидное, это был ваш покорный слуга. К моему счастью (или несчастью, как сказать) родители мои репрессированными не были. Впоследствии перевезён ими в город Сталинград, из которого за одну ночь (необыкновенную ночь см. А.Злобин, «Демонтаж») переместился в Волгоград, никуда не переезжая и даже не покидая собственной детской кроватки.
Когда всё это началось? Тогда же, как и у большинства; в детстве.
Неизвестный автор:
- Бабка шва, шва, шва,
Пихожок нашва,
Сева, поева,
Опять пошва.
Корней Чуковский:
- Одеяво убежаво, уветева пхостыня…
Самуил Маршак:
- Тхи  мудхеца в одном тазу…
И снова неизвестный:
- Камень на камень, кихпич на кихпич.
Умех наш Венин, Ввадимих Ивьич…
Это праздничные утренники.
В детстве игровая стихия стихов (пардон за каламбур!) воспринимается с удовольствием. Но перенести это удовольствие в собственные творения удаётся далеко не каждому. Но, если вы думаете, что я уже в детском саду рифмовал свои вирши, вы глубоко заблуждаетесь. Это произошло позже, причем, если учесть, как много в детстве значит даже год, значительно позже.
Случилось это в третьем классе, когда я, как потенциальный туберкулёзник, был отправлен в школу-интернат. Как мне там не нравилось, ужас! В полдник, в дополнение к стакану кипяченого молока (с пенкой! Бррр! До сих пор терпеть не могу!!!) с булочкой или с пирожком, прилагалась очередная, довольно-таки солидная, порция лекарств. Домой ездил только в субботу вечером, а в понедельник с утра – как штык! Короче говоря, понедельник начинается в субботу. Дисциплина о-го-го, чуть, что не так, и в угол!
 А один из одноклассников, где-то услышав, напевает:
- Жив я буду, не забуду
Этот паровоз:
От Москвы до Ленинграда
На карачках полз…
И, взяв за основу это «творение», я тут же состряпал свое:
- Жив я буду, не забуду
Этот интернат,
Где тюремные порядки:
Все в углах стоят…
Каково, а? Можно назвать первой попыткой выступления против тоталитарной системы. Как раз уже сослали Бродского, посадили (ли?) Синявского с Даниэлем, стал пробивать свой Архипелаг Солженицын (все сведения из нашего «сегодня», тогда я разве об этом знал и думал; детство, оно и в Африке – детство).
Свет не без добрых людей (см. Мастер и Маргарита, допрос Иешуа Пилатом). Директор собрал педсовет. Ну, положим, к ссылке, лагерю или расстрелу меня не приговорили (Я – жив?! Б.Мюнхгаузен), но к стенке поставили. Точнее, к месту, где сходятся две стенки. Прямо носом в этот угол. Добрейшей души люди были мои преподаватели…
Пролетело ещё лет пять. В пионерлагере, как самого хилого и не могущего нигде принести пользы, выбрали в редколлегию отрядной стенгазеты, где сочинил и опубликовал(!) очередной сатирический  (ну, ничему тот угол не научил) опус:
- Вова наш Тащилин соня;
Завтрак утренний проспал,
А когда он встал с постели,
Наш отряд уже гулял.
К счастью моему гонорара-мордобоя от объекта своей сатиры я не получил. Зато кто-то из пионеров наградил меня кличкой Лермонтов. Чувство юмора у него было просто забойное; когда у него поинтересовались, почему не Пушкин, он ответил, что Пушкин при имени Александр – жирно будет.
И опять Муза забыла обо мне на пять лет. Только на девятнадцатом году, будучи в рядах доблестной Советской Армии, в ее славных ЖелезноДорожных Войсках, и получив письмо от любимой (то есть, это я тогда так думал) девушки в посылке коробочку с землей Мамаева Кургана (р-р-р-романтик!) я почему-то вышел за пределы четырех строк и выдал:
- Клянусь над землей Волгограда,
Что я к нему скоро вернусь.
Ты жди меня, вот что мне надо,
И я пред тобой появлюсь.

Уроки жизни суровой
Пройдут сквозь года и дожди.
Мы дома очутимся снова.
Родная, ты нас только жди!

Там было ещё много еще душещипательного, ну сопли в сиропе, да и только. Причем рифму «дожди – жди» я беззастенчиво увел у самого Симонова.
Дальше – больше. Когда от неё же получил письмо со стандартным (для девушек, пишущих солдатам) текстом: «Полюбила другого. Выхожу замуж» (в скобках замечу, не вышла), написал ещё одно еще более, ну, пр-росто оч-чень, душещипательное стихотворение под названием Зачем?, первые строки которого звучали так:
- Зачем ты письма мне писала?
Их с нетерпеньем ожидал.
Но почему в них не сказала,
Что лучше б я не приезжал…
Потом там было о друзьях, предупреждающих влюблённого безумца, что его не ждут и прочий набор тому подобной белиберды, а заканчивалось оно поистине тр-р-рогательным аккор-р-рдом:
- Прощай же, Таня (Катя, Зина, Надя, Лена…) ухожу,
Покой твой больше не нарушу…
Тобой в душе я дорожу,
Не береди поэта душу!
Обилие женских имен не говорит о том, что я тогда уже был столь любвеобилен, как сейчас. Просто это стихотворение пользовалось успехом у брошенных солдат, и каждый, переписывая его у меня или других, ставил имя своей неверной подруги. Я сам видел его со вставленным именем Альфия, вопреки всем законам стихосложения. Есть легенда, что оно до сих пор ходит по ЖДВ из рук в руки, из блокнотов в блокноты.
Кроме этих трагедийных стихов (Если к другому уходит невеста, ещё неизвестно кому повезло!) было сочинено несколько весьма ехидных песенок о нашем северном житье-бытье, так же имеющих успех среди солдат. Одну из них, переделанную в нечто удобоваримое с точки зрения социалистического реализма (О, проклятый конформистский мир!), напечатала бригадная газета На боевом посту, правда, подписав этот опус Г.Кучерук. Было так же переделано на солдатский лад множество песен известных авторов, кои и по сей день остаются в неведении относительно такого «творчества».
Отслужив положенное, я поступил на нулевой курс, среди студентов – рабфак, нашего политеха, где за полгода мы должны были освежить в памяти то, чему нас учили в трёх последних классах; с 8-го по 10-ый. Всё было, как в школе, даже сочинения писали.
И вот три сочинения, из всей массы нами написанных, я написал в стихах. Оценки за них были просто изумительны: 5\1, 5\2, 5\1, причем, числители были за литературу, а знаменатели за русский язык. Дело в том, что у меня при довольно-таки хорошей грамотности, хромает пунктуация; я леплю знаки препинания, как Бог на душу положит. И хотя я пытался возражать, что, дескать, это мои авторские знаки (как раз перед этим проходили) мне было строго отвечено, что пока я не автор, а посему знаки должен ставить по правилам.
Проучившись в политехе до первой сессии (и завалив её), я оставил его без малейшего сожаления.
Год после этого проработал на метизном заводе, работа на котором, видимо, не вдохновляла на создание собственных «шедевров», поскольку, пользуясь методом Сан Саныча Иванова (Царствие ему Небесное!) стал «печь» пародии, кои в 1979 году начал печатать в «Сталеканатчике», где-то через месяц после прихода на ВСПКЗавод, как назвал его некий деятель.
Весь этот (1979) год я их писал. И печатал! Как я это себе сейчас представляю, это был тихий ужас.
А в января 1980-го призвали меня на 3-хмесячные(!) сборы по подготовке офицеров запаса и отвезли в Свердловск, где из-за тоски по девушке Зое, которая мне тогда очень нравилась, Муза Сатиры нечувственно ( хотя скорее чувственно) перешла в Музу Лирики. И пошло, и потекло, и поплыло… Графоманил я таким образом года три.
Да, и как это ещё назвать, если, например, мой сонет имел сходство с настоящим только в количестве строк: 14!! Но написан он был не 5-ти, или, в крайнем случае, 6-тистопным ямбом, а 4-хстопным, а то и хореем с амфибрахием, которые сонету противопоказаны. В других «опусах» единственным признаком принадлежности их к славному роду стихов была рифма, а размеры скакали не хуже Любимова – Пятницы в «Робинзоне Крузо» 1947-го года.
И только в 1983 году с подсказки Михаила Зайцева (единственная помощь от метра) я стал, кроме рифм и содержания, заниматься и формой.
Что я только не пел в те годы? Всё. Как чукча, как акын. Что вижу, о том пою. Но видел я главным образом себя. Ведь поэт всегда в какой-то мере эгоист. Так что воспевал я страдания своей прохладной персоны, благо были поводы.
Пел реквиемы ушедшим, пел вариации на мифы, пел природу, ну, и, естественно, несчастную любовь. Но вот чего не пел, так это нашей прекрасной советской действительности. То армейское стихотворение было единственным. В общем, был диссидОй, ну, конечно, не такой, как те кто выходил на площадь, иначе познакомился бы с Конторой. Просто не пел эту тему, и все.
Но всему бывает конец, рано или поздно это должно было случиться. Пахнет воздух Свободой в апреле… и эти запахи вдохновили меня на новые темы. История Черного ворона мной уже описана, так что возвращаться к ней не буду. Просто подчеркну еще раз, что это не конъюнктура.
А в 1990-ом произошла встреча, которая выделила из бурного потока моей поэзии довольно-таки солидный рукав.
Одиннадцатый номер журнала «Литературное обозрение» за 1991 год спровоцировал на этакую хулиганскую барковиану – цикл стихов «Дама червей».
В 1992-ом году написал еще одно великое (по объему) произведение – поэму «Мемуары». Их история так же описана. Повторяться не буду.
Это всё о стихах. Но в 1985 году в Крыму разродился небольшими рассказиками, которые с некоторой натяжкой можно было назвать фантастическими. Очевидно, это было последствие занятий по развитию творческого воображения в КЛФ «Ветер Времени». Новый толчок прозы настиг меня восемь(!) лет спустя.
В 1993, в самом его конце, начал писать маленькую повесть (или большой рассказ) «Затянувшийся прыжок», которую закончил в феврале 1994 года, а в 1997 сделал новую редакцию.
Написав одну большую прозу, замахнулся на другую… и спекся, как тот конькобежец у ВВ. так и лежит в черновиках, недописанная.
Летом  этого (1997-го) года писалось исключительно много стихов. Видать, смерть Булата Шалвовича так подействовала. 62 стихотворения за три летних месяца, каково, а?
Конца у этой вещи (автобиографии в стиле стёб), естественно нет и быть не может. Ведь жизнь продолжается. Так будем жить!!!

                1997 г.