Shalfey северный роман. Глава 18. Карма

  Глава 18
  Карма


  10 ноября

  — Привет, ну как ты там? — объявилась Аиша накануне вечером, когда «Ласточка» несла меня к дому. Она словно специально дожидалась моего возвращения и потому меня не беспокоила. Может быть, что-то почувствовала… Не знаю. Аиша может.

  На ходу отвечать не хотелось, а приехав домой, я сразу отключился, прямо в одежде упав на любимый ватный матрасик. Дзен зачем-то закрыл кошку в моей квартире, и всю ночь она тыкалась в меня холодным своим носом, пытаясь меня разбудить. Я просыпался, думал, что она так сильно меня любит и по мне соскучилась, но, когда проснулся совсем, оказалось, она просто хотела от меня «свинтить». Выяснилось это утром, стоило только мне приоткрыть входную дверь. Пулей она вылетела из моей квартиры и умчалась в свою: то ли в столовку, то ли в туалет — не знаю, скорее, и то и то. Плюша может…

  Проснувшись, я ответил Аише, что вернулся поздно, что отсыпался всю ночь и что давно столько не спал — хвастал, в общем, как мог.

  — Ты как? — поинтересовался и я.

  Аиша в ответ улыбалась и была «нормально».

  — Кажется, простудилась, — добавила. — А вообще, здорово! все время что-нибудь предпринимаю!

  — Жаль, что и у меня нет шила, я бы сто-олько всего наворотил! — в шутку заметил я и предположил, что песни ее, должно быть, заканчиваются, когда начинается простуда. Как можно петь с соплями и больным горлом?

  — Нэть! — гордо ответствовала она, этим и ограничившись. Спросила, как прошла моя поездка?

  Я представил, как Аиша поет свое «лирическое», делая это «в нос», кашляя при этом и активно чихая… «Ей бы это пошло», — решил я, улыбнувшись, лаконично заключил, что поездка получилась хорошая, и в нескольких словах рассказал.

  Между тем, домашний мой интернет дико тормозил и почему-то не желал ничего в компьютер грузить. Не имея возможности посмотреть переписку с Аишей в Контакте, я размышлял в телефоне, почему же тогда, перед моим отъездом на север, я не понял, что Аиша прочитала-таки мои рассказы и даже что-то мне о них высказала? Аиша мою умственную гимнастику благополучно игнорировала.

  Интернет, наконец, очнулся, компьютер зашевелился, я зашел в Контакт, перечитал последнюю нашу переписку (и даже не раз) и сообщил неутешительный результат: о рассказах ни слова. На всякий случай перечитал еще раз переписку в телефоне, но и в ней ничего похожего на отзыв опять не нашел и вынужденно предположил, что, судя по всему, Аиша хотела мне про рассказы что-то написать, да позабыла. Бывает.

  — Ну да ладно, дело прошлое, — подытожил я, чтобы поставить в этом вопросе для себя точку, и удовлетворившись тем, что хотя бы таким образом вопрос разрешился.

  Аиша продолжала упорно молчать, не поставив мне в ответ даже какой-нибудь одинокой скобочки. Чувствуя себя совершенным занудой, я ушел из Контакта и послал ей несколько северных, телефонных фото, чтобы занудство свое хоть как-то сгладить. Ноль реакции… Аиша взглянула на снимки только вечером.

  — Красота! Ой, ну вапсче, хоть селфи от тебя, а то ж редкость, ты же не балуешь, — привычно коверкая слова, вроде как изображала она «профессиональную» радость.

  — Сам не знаю, как такое случилось, — признался я, чувствуя себя совершенным занудой вдвойне: мне не отвечали, а я еще и фотки свои прислал…

  К этому часу Дзен, я и Крошка Ри уже приехали в деревню, прогулялись до реки и по традиции уже даже парились в бане, не забывая, однако, о своих телефонах. Поэкспериментировав с ракурсами и веселия ради, я опять послал Аише «интимное» банное фото. На этот раз банное фото опять было без меня — фото было самой безобидной оконечности Дзена: его поджарой левой голени (на большее мы не решились); голень позировала, взобравшись в предбаннике на скамейку. Отправив и посмеявшись, мы в предвкушении принялись ждать. Аиша не подкачала и в этот раз: разохавшись и пожалев несуществующие свои седины, она вспомнила каких-то богов, пожаловалась, что «тузики явно издеваются над простуженной тетенькой», а позже выяснилось, что она вообще подумала, что нога эта принадлежит мне, хотя на фото стояла голень высотой с меня ростом!

  — Это мы еще тебя пожалели, — честно признал я и рассказал, что пробовали снимать для нее даже видео (вариант из трех ног, типа кабаре), но такое шоу она вряд ли бы пережила.

  — Боже! Вы злые жуки! Издеваетесь над простуженной тетенькой! —продолжала причитать Аиша.

  — Тетенька явно хочет впечатлений, — заключил я, без особой, впрочем, в этом уверенности.

  — Нет. Она не хочет! — категорично заключили в ответ.

  На том и кончили. Не навязывать же услуги.

  — Приветик, доехали! — тем же утром бодро сообщил я Ирсен, пообщавшись с Аишей, жалуясь на всенощно холодный Плюшин нос и приступая к изучению того, что накопилось без меня в нашем чате в Контакте.

  «Как-то грустно стало, что вы уезжаете», — писала Ирсен сразу после нашего с ней «теплого» расставания под окнами ее квартиры. «А мате совсем не для меня, конечно», — загрустила она тем же вечером, немногим позже; следующим вечером рассказывала, что благодаря мате день у нее «задался» и поэтому она смогла «спокойно погрузиться» в мир моего «Шалфея».

  — Господи, и как ты это делаешь?! — вопрошала она далее. — Так легко, непринужденно, виртуозно! Все начало на одном дыхании! Полное погружение в происходящее! Хочется, чтобы полет не заканчивался и дальше, дальше, дальше! Я очень люблю, когда в книге так, и ты проваливаешься в нее, и тебя затягивает все больше и больше, и возвращаться в реальность нет ни сил, ни желания! — эмоционально описывала она свои впечатления, прослушав начало первой главы, озвученной мной перед отъездом на север.

  — Ну и что мне теперь делать?! Что читать? — задавалась она далее насущным и тревожащим. — У меня же ни одна книга теперь не пойдет и так с этим вечные проблемы!

  «Похоже, у Ирсен случилась интоксикация не только от моего мате, но и от моего "Шалфея"», — подумалось мне.

  Насчет легкости повествования… Незадолго перед тем слушал я «Бегущую по волнам» А. Грина, восхищаясь плавностью слога: вот уж действительно легкость. Казалось, слова льются, словно рождаясь совершенно без мук и какого-либо напряжения. Кое-что я потом почитал о Грине. Кто-то из друзей его, а вернее, жена, или же он сам, рассказывал, что часами мог просидеть над единственной фразой или предложением, создавая «полноту и блеск» по волнам летящих своих строк… Цена «легкости». И цена Несбывшегося.

  — …Два дня фигового состояния, это очень много для такой чашки, — продолжала Ирсен повествовать о мате. — А о том, какая у меня была ночь и что было со мной наутро — об этом лучше умолчать. Но орден за то, что в таком состоянии я в восемь утра поперлась к бабушке, я бы получила! Так вот, почитала я отзывы на напиток. Ну, пользы, конечно, пишут, что много. На себе не прочувствовала, если не считать потери пары килограмм. Возможно, что это моя индивидуальная реакция. Дело в том, что у меня организм — как лакмусовая бумага: если есть на что отреагировать — он отреагирует. Вот это и настораживает. Ко всему прочему, пишут: «Теперь перейдем к побочным действиям напитка. В нем было обнаружено высокое количество канцерогенов. Они могут спровоцировать раковые заболевания при термическом повреждении пищевода. Также онкология может иметь место в легких и мочевом пузыре», — цитировала она и задавалась вопросом: насколько безопасно такое частое употребление сего напитка? — Я так понимаю, что ты теперь только его и пьешь, — почему-то заключила она. — Март! Это не лекция и не нотация, я просто волнуюсь! Я не могла найти себе места и было очень плохо физически — как при отравлении от избытка токсинов: сначала мутило, потом голова кружилась, в озноб бросало, слабость была, утром ужасно разболелся желудок и опять слабость. И так еще два дня. Состояние болезненное и очень неприятное, особенно если учесть, что отлежаться почти не получилось.

  «Мухоморы лучше не пробовать», — подумалось мне еще и на всякий случай чуть позже озвучилось. Два дня в «раздрае» из-за маленькой чашечки мате — это, конечно, был перебор. И очень странно это. Хотя, в некоторой степени и понятно: чтобы использовать эффекты мате, нужно выработать некоторую к нему толерантность, пройдя через перевозбуждение, потливость и бессонницу, возможно, и через прочие «неприятности», которые так омрачили дни и ночи Ирсен. Сам я мате не употреблял около двух лет, но, вернувшись из Москвы, опять решил попрактиковать. Явление это, однако, было временное, поэтому и беспокойство Ирсен было преждевременно, по крайней мере, беспокойство обо мне. Хел же, напротив, пил мате многие годы, но до сего дня вроде как тоже ни на что не жаловался. Ну а рак пищевода от термического воздействия — дело, в общем, известное, именно поэтому напиток и заваривают в горячей воде, но не в кипятке. Да и вовсе я не фанат ЗОЖ, чтобы зацикливаться лишь на полезном, ибо — скучно. Что я и высказал.

  — А с концовкой… — продолжала Ирсен, — не уверена, что стоит тебе это писать, но, напишу, — посомневавшись, все же решилась она. — Я, конечно, не знаю твой замысел, скорее всего, все впишется и будет также на одном дыхании, но или под воздействием дурацкого спектакля, или еще по какой-то причине (понять пока не могу), но у меня на слух на восприятие «выпадает» твой мастер и ничего не могу с этим поделать (не в обиду Аише). Она-то права на все сто, но у меня никак не вяжется белый рыцарь на белом коне, мастер, Булгаков, где-то еще должна маячить Маргарита, и кони у них были черные, и свита Воланда стала черными рыцарями… Какая-то каша у меня пока. Наверное, не нужно мне было показывать окончание. Этот мастер сбивает все, что написано дальше, и я теряю смысл сюжета и ничего не могу с этим поделать. Я ни в коем случае не хочу вмешиваться в твою книгу, но как-то так получается. Может зря я это все написала, не сердись.

  На этом все. Никаких, обещанных перед поездкой «тараканов», я в посланиях Ирсен не заметил, их не было; и это меня огорчило. Я надеялся, что будет что-нибудь «интересное», но нет, не было ничего, было пусто. А сердиться я вовсе и не думал, потому что насчет «возможной концовки» сам толком еще ничего не знал, видел все неясно, в тумане, в общих и довольно размытых чертах и понятия не имел, чем моя книга вообще закончится. «Концовку» же выдумал, чтобы было у меня хоть что-то: хотя бы иллюзия того, что двигаюсь я к чему-то конечному и определенному. Ну и немножко творчества — не все же описывать реальность.

  Напомню, перед отъездом на север я показал Ирсен возможную концовку всей моей книги. Концовка эта появилась после очередного просмотра мной сериала «Мастер и Маргарита», а также под влиянием того, что накануне Аиша неосторожно назвала меня «мастером». Находясь под впечатлением двух этих чрезвычайных обстоятельств, я и вообразил… и не только вообразил, но и воплотил физически (текстуально), возможное окончание всей своей книги.

  — И далеко не факт, что таким и будет конец моей истории, — объяснял я позже Ирсен, — и надо его, как минимум, еще развивать, но получилось вроде неплохо, — обозначил я неопределенный статус нескольких строк, навеянных мне другим автором. Вероятно, концовку эту можно было бы назвать и плагиатом, быть может и так, и, вероятно, в очень большой степени может, но кажется мне, что все же это немного не тот случай.

  Начиналось нечаянное сие повествование с необходимой преамбулы: автор как-то и где-то встречается со своим героем, имеющим облик автора, например, видит его в зеркале, или же герой каким-то мистическим образом встречает своего автора, и между ними происходит диалог, заканчивающийся так: …я смотрел в свои глаза и видел в них грустную усмешку, обозначенную сеточками тонких морщин, убегающих в направлении висков. «Ты можешь закончить эту историю одним словом, можешь закончить ее, как мастер, — сказал он, глядя мне в глаза. — Но помни: нельзя кричать в горах…» Вот, собственно, вся преамбула. И тут главное понимать, что это метафора: и горы — это люди. Далее следовал сам текст возможной концовки.

  Помимо этого, я размышлял, как бы еще можно было все это обыграть и воображал, не сделать ли, например, так, что главные действующие лица — это два персонажа, которые, допустим, дружат, общаются между собой, рассказывают друг другу какие-то истории, а потом оказывается, что это один и тот же человек, который все это время разговаривал с самим собой, со своим альтер эго, и на самом деле все события происходили с ним одним… И получалось у меня что-то вроде «Бойцовского клуба» — сравнение, которое мне совсем не нравилось. Тогда я вообразил, что «раздвоение» происходит сразу, в самом начале повествования, когда автор рассказывает некоему собеседнику свою историю, а рассказав, вдруг обнаруживает, что рассказывал он ее самому себе, тогда как собеседник тоже рассказывал ему какие-то эпизоды из своей жизни, а потом, вдруг, выясняется, что это были два человека в одном теле — и что рассказывалась это история одной судьбы. И я понял, что опять топчусь все вокруг того же «Бойцовского клуба». Прикинув однотипные эти варианты, практически идентичные, и не пытаясь их проработать, я рассудил, что все это «совсем не то» и оставил затею сочинять что-либо вообще, потому что запутался в незатейливых своих фантазиях, потерял концы и не видел в них, говоря откровенно, никакого смысла, потому что все это было неправдой — «сплошной липой», если говорить языком Сэлинджера. Однако, некоторое раздвоение личности мне все же нужно было в книге изобразить, потому что было оно (в некотором роде) и в реальности. Не так шизофренически, чтобы разговаривать с самим собой, не подозревая об этом, но, на уровне самоидентификации и наличия взаимоисключающих способа жизни и идей, было.

  «Так, тут уже мистикой пахнуло, — сразу же определила Ирсен, определила еще тогда — перед моей поездкой на север. — Нужно вникнуть, — предупредила она и рассказала, что недавно ходила на упомянутый спектакль, "Мастер и Марго", привезенный на север булгаковским театром: — Это ж надо было так одну из моих любимых книг испоганить! — емко выразила она критическое свое разочарование. — Подозреваю, с каждым исполнением сего произведения на сцене — Булгаков волчком вертится. Мне после десяти минут просмотра хотелось встать и уйти, но подружка сказала, что если я сейчас вернусь домой с билетом за две триста, то муж меня больше никуда не отпустит! Мучались три часа», — заключила она, описывая историю театральных своих страданий.

  Улыбнувшись культурологическим парадоксам, я порадовался, что в свое время, в Москве, на Садовой, мы с сыном ограничились экскурсиями по дому-музею и его окрестностям, в подвал же (где располагался булгаковский театр) на этот спектакль не пошли, хотя и планировали. Но незадолго перед тем я имел удовольствие посетить одноименную постановку в Театре на Таганке и, в общем, отсмотрел неплохо, только вот Марго на мой вкус была слишком вульгарна, расхристана и хрипла, и тем несколько все портила, даже очень. Но особенно запомнился мне Клетчатый, прятавшийся периодически за сценическую кафедру и пускавший в зал неожиданную (и довольно мощную) струю: Клетчатый хулиганил. Зал при этом, надо признать, весьма оживлялся. И я тоже стер с лица несколько неоднозначных капель, радуясь, что сижу не в центре. Однако, не думаю, что Булгакову пришлось бы и сие по вкусу. И если уж говорить о Марго, идеальна она, конечно, в фильме. В фильме вообще все здорово и все мне нравится… кроме бала у сатаны: его обычно пропускаю. И это при том, что сценарист, он же и режиссер фильма, снявший и моего любимого «Идиота», очутившись за столом у Познера (Познер в этом плане вообще молодец, как, впрочем, и во многих планах других), поразил меня своей коммунистической закостенелостью. Я был немало удивлен тем, что такой человек может снимать такие фильмы. Это, как если бы… — подобрать бы подходящее, — ортодоксальный атеист с пеной у рта доказывал другим «ортодоксальным» существование Бога! — парадокс, не хуже, чем парадокс самого Канта, когда тот, опровергнув пять доказательств существования Бога Фомы Аквинского, соорудил новое, собственное, шестое доказательство (и самое удовлетворительное — нравственный закон, а если грубо — совесть), как бы «в насмешку над самим собой» (вспоминаем роман) доказав и необходимое Бога существование.

  В общем, отсылка в моей «концовке» к Булгакову Ирсен не понравилась, и она это высказала. Изучив ее впечатление и слегка поразмыслив, мастера я решил поставить пока на паузу, подредактировал оставшееся и отправил Ирсен на рассмотрение. «Действительно, — думал я, — пора бы уже абстрагироваться от булгаковских и возвращаться к своим, собственным фантазиям». Однако, «морщинки у глаз» я пока не готов был выбросить.

  Главная моя Поэма, к слову, тоже появлялась когда-то отдельными стихами в массе других стихотворных текстов; и я сразу определял, что это именно «она», соответственно стихи подписывая. Когда же пришло время, выписал все помеченное на отдельные листы, разложил перед собой словно карты и собрал в единый текст, дописывая необходимые связки и даже целые главы. Однажды я просто понял: «пора», и — уехал в деревню. Работал две недели на одном дыхании, с утра до вечера, практически заставляя себя есть и гулять. Теперь же надеялся, что и с «Шалфеем» у меня произойдет примерно так же. В нем, как и в главной моей Поэме, виделась мне такая же неоднозначность: свет и тьма, и важен каждый наш выбор, и в каждый момент времени, и выбор определяет нас как людей, и тоже в каждый момент нашей жизни, — выбор определяет, кто мы и чему мы служим, и как трудно порой бывает определить это; и каждый выбор является решающим. Именно это меня интересует. Вот и булгаковский Мастер и его Марго — тоже сделали свой выбор. И понятно, в принципе, чему они стали служить, и кому. Но я бы не сказал, что они стали «темными»… Как-то так. Неоднозначно и спорно — да, и — сомнительно, согласен. Но в том, кажется, и ценность. Да и меня, кстати, тоже когда-то называли «мастером», хотя всячески я этому сопротивлялся, было дело. Встречаются, бывает, в жизни люди, которые способны смущать других, наделяя их несуществующими качествами. Да и слово это вовсе не обязательно отсылает к Булгакову. О чем я и рассказал Ирсен. Однако, замечания ее были для меня очень ценны и могли повлиять на дальнейшее мое повествование. «Может, в этом ее роль? — задумался я. — Может быть, это будет ее вкладом в книгу? Дай бог, чтобы все получилось и имело смысл», — размышлял я, делясь с Ирсен всеми своими мыслями и «переживаниями».

  — Видел бы ты сейчас мою самодовольную улыбку и корону на голове! — усмехнулась она. — На самом деле, очень приятно, спасибо! Отобьюсь чуть позже, чувствую, десять процентов я потеряла, не донесла мысль.

  Дзен к этому времени уже собрался в деревню и меня поторапливал. Предупредив Ирсен, что вернусь завтра, к вечеру, и все это время буду без связи, я уехал. Была суббота.

  — Не знаю, успею ли все написать за это время… — начала с сомнений Ирсен, когда я был уже далеко от компьютера. — Напишу «ВСЕ», тогда и отвечай, — определилась она. — Кстати, так очень удобно — можно хоть как-то довести мысль до логического завершения. Так, сначала про мате, — приступила она издалека и чуть позже, возвращаясь опять к старому. — Это еще и мама твоя попросила тебе сказать; я, конечно, не надеюсь, что ты прислушаешься, но, все же… — И она снова предостерегла меня от злоупотребления напитком. — А Сэлинджера почитать, конечно, попробую, — пообещала она, — но сейчас это будет через силу, пока не хочу. Насчет слушать «Шалфея»… Я опять переслушала: нужно обязательно сделать паузу и свести музыку на нет после «и этот факт мне пришлось осознавать еще долгие годы затем», у тебя и по тексту тут пауза. А дальше нужно просто читать: мантра заканчивается и начинается текст, который хочется понимать и принимать, но для этого нужно, чтобы ничего не отвлекало. В концовке же, меня ничего не коробит, замечательные «морщинки у глаз» и все остальное тоже; коробит слово «мастер». И, да, я знаю где и к кому его употребляют, и дело не в темном и в светлом начале в человеке, не в выборе героев Булгакова. Возможно, если бы ты не написал предысторию, а просто без объяснения скинул сначала текст, тогда все было бы по-другому. Но как случилось, так случилось. Так вот, я это к чему все… В рекламе есть такая особенность — если есть что переиначить, народ это переиначит. Вот и получается, что в тексте много привязок к книгам, и если Кастанеда проходит в начале легко, будто так и надо, то с мастером получается перебор — мистика книги сразу относит меня к Булгакову и абстрагироваться ну никак не получается! И когда вместе перемешиваются две книги, и влияют на твое повествование — и вот что-то как-то не то получается. И я абсолютно согласна с тем, что тебя считают мастером, ты и вправду Мастер, заметь, с большой буквы. А относительно булгаковского мастера — не особо он и восхищает, чего-то в нем не хватает. Да, гений, но какой-то безвольный что ли. А про тебя это как раз не скажешь. И хочется, чтобы ты был собой, а не подобием известного героя. Не знаю, получилось донести что хотела, или нет. Не циклись только на этом. Пусть все идет, как идет. Дальше будет ясно. Слушай, а со стихом я удивилась! Я написала тогда, что перебор с «прикасанием» твоим. Мне почему-то сразу казалось, что там это слово! Я просто была уверена! И только потом, когда уже в н-й раз я слушала запись, то поняла, что там «прижаться»! И меня тоже резало это «ж-ж»! По мне так «прикоснуться» на самом деле тоньше, возможно, и эротичнее. Знаешь, наверное, какое подойдет сравнение… Вот, когда смотришь на каплю росы, которая вот-вот упадет с листа, и ты стараешься затаить дыхание, чтобы не ускорить ее падение, но в какой-то момент хочется дотронуться до нее так нежно, чтобы можно было ощутить ее движение… Вот, наверное, такое ощущение и передает это слово. О боже, ну и бред на ночь! — спохватилась она. — Тараканов пора укладывать спать! Но ты ничего не меняй — адресату виднее, как и что должно быть! Вроде ВСЕ, — завершила Ирсен условным сигналом. — Вы что, обратно приехали?! Не остались ночевать? Я на это не рассчитывала…

  А нам пришлось вернуться в город. Оказалось, Крошке утром надо было идти на работу, поэтому пришлось везти ее обратно; но в деревне мне и так не хотелось оставаться: в прошлый раз они топили камин, дрова не успели догореть, заслонку закрыли, была ольха — в доме, в результате, установился стойкий удушливый запах, весьма специфический, не выветрившийся и въевшийся в стены; спать в таком не хотелось совершенно. Поэтому решил уехать в город со всеми, на завтра собираясь опять вернуться в деревню.

  — Ясно, я спать и тебе того желаю, — отсигналила Ирсен.

  Надо сказать, с эпитетами вроде «мастер» я всегда боролся и всячески им сопротивлялся, продолжая извечную свою борьбу с чувством собственной важности. Не скажу, что такое «бывало», но — было. И этого я старался избегать: ну какой я, в самом деле, мастер, да еще и с большой буквы! Чему можно научить других, если сам в жизни еще ничему толком не научился? Разве что, трезвости… Трезвости ума. Но и это тоже очень сомнительно. Ведь даже свою жизнь я устроить не мог, не мог сделать то, что сделать мне было необходимо. А мастера — настоящие мастера — они ведь Духом ведомы; в себе же я этого не находил, не чувствовал. На что-то надеялся — да, к чему-то стремился… «И если суждено мне когда-нибудь приблизиться к такому уровню, — размышлял я, — то когда-нибудь потом, в будущем». Сейчас же, мог, разве что, надеть какую-нибудь несуществующую «шапочку с вышитым вензелем» да показать кому-нибудь неравнодушному «гордый свой профиль»…

  — И это все, на что я способен, — иронически перечислял я, намекая Ирсен на известный эпизод булгаковской истории. — А быть чьим-то подобием у меня и не получится, даже если бы и захотелось, потому что это было бы не по-настоящему, а сам я захочу прочитать свою книгу только в том случае, если все в ней будет предельно честно и искренне, без подобий.

  В булгаковском мастере, вернее, в его создателе, меня восхищало, к слову, что оба они писали истории заведомо несвоевременные, но — все равно писали. Я подозревал, что у меня тоже может случиться так же. Можно тут припомнить еще и Грина.

  — Хотелось бы избежать этой участи, — надеялся я, — но в наши дни 228-я, а может еще и 282-я статьи, не позволят моей книжке официально издаться. И не будем забывать о том, что мастер — это все-таки персонаж и в романе он гений только для одного человека. Автор, списав этого героя во многом с самого себя, знал, что такое человеческая слабость, как трудно с ней справиться и как трудно бывает вновь обрести волю к жизни, если она утеряна. И, он знал, что такое смирение, — рассуждал я, отвечая Ирсен на ее слова о Мастере. — Мастер — может, именно потому и «мастер» — потому что слаб. Может быть, именно в слабости его сила. Такое тоже бывает.

  Далее, процитировав мнение Ирсен о стихе, посвященном Аише, «что не надо в нем ничего менять, так как адресату виднее, как и что в стихе должно быть», я пустился в рассуждения о том, что виднее на самом деле автору, поскольку «адресат» — это не живой человек, а образ в его голове. Живой же человек как поэт еще не очень зрел, имеет простые тексты, которые хороши для песен, но как стихи не всегда совершенны; рассуждал также, что Аиша «очень уж бережно относится к изначальной версии текстов, превознося вдохновенную их первородность и самобытность — в ущерб качеству и тонкости передачи смыслов и чувств, забывая при этом, что если что-то и "приходит" автору "оттуда", то у самого автора слух не всегда идеален, и некоторые ноты ему все же приходится в процессе подправлять».

  — И вообще, адресат меня уже что-то больше не вдохновляет, — признался я, наконец, — нет понимания, а без понимания нет и полета. Боюсь, что весь стих полностью адресат примет лет через тридцать и только тогда поймет, что отредактированный и дописанный — этот стих из жалобного стона превратился в Посвящение, дающее силу. Но понимание это будет потом; сейчас же, адресат слишком занят разными делами и еще не устал от них. И этот «адресат», — вспомнил я, — сам себя называл Мальвиной, и так оно, в общем, и есть. А я вот — Буратино, который своим длинным и любопытным носом дырявит чужие миры: при этом процессе ты сама присутствовала и тыкала меня в спину пальцем у нас на кухне, когда я разговаривал с мамой, — припомнил я и недавнюю экзекуцию. — И для Буратино розовый и рафинированный мир Мальвины, привлекательный и интересный сначала, вскоре становится приторным и скучным. Но таков уж его характер. И ни он сам, ни, тем более, Мальвина, в этом не виноваты. Так что, видимо, придется тебе отдуваться за всех Мальвин на свете и терпеть мои словесные экзерсисы, — предупредил я. — И то, что тебе хочется читать мою книгу — меня окрыляет, и мне даже хочется писать! У меня зреет желание (и уже давно) бросить вообще все дела и сесть за книгу. Зимой это было бы идеально.

  Далее я рассказал Ирсен, что недавно сообщил маме об этом желании — бросить все и засесть за книгу, но она сразу начала говорить о деньгах, о сыне, о том, как я буду со всем этим жить, и это понятно: со своей «главной Поэмой» я стал банкротом.

  — Но, боюсь, — продолжал я, — что если я не сделаю этого, то так и буду мучиться и прозябать в недовольстве собой и своей жизнью. А когда книгу я напишу, то и думаться мне уже не будет. Правда, тогда я обрежу себе все пути для отступления… Но если книга получится — то это будет того стоить. А книга должна получиться, — почти обещал я, — потому что сам удивляюсь тому, что выходит из-под моего карандаша, и мне интересно, что еще может из этого получиться. Но для этого мне нужна внутренняя тишина и беззаботность… И тогда все получится. В общем, надо как-то решиться. Подвальчик, книги, печка, любимая женщина и сирень за окнами… Булгаков знал, о чем мечтать. Однако сам он писал ночами в душной, темной и шумной коммунальной квартире, а я сижу в идеальных условиях, но ничего у меня не идет. «Всему свое время», — загрустив под конец, процитировал я слова Ирсен. — Что это? Истина, или удобная отговорка? Не знаю… Посмотрим, да? — вопросил я в ночную тишину, но вдруг заметил, что Ирсен не спит и читает мои сообщения. — Да что же ты не спишь-то?! — удивился я, но — мне не ответили.

  На часах половина четвертого.


  11 ноября

  — Как же долго буду тебе отвечать… — взгрустнула Ирсен утром. — Я спала, потом как-то душно у нас стало, проснулась, посмотрела время — а тут такое! Сначала, честно, старалась не залезать в ВК и не читать… Ну да, какое там! Около часа провалялась, уснуть не смогла — любопытство было на пределе, прочитала, и от избытка информации мозг отключился сразу! Нужно было, чтоб все улеглось — уснула, скорее, просто провалилась в сон. Контакт вроде закрыла, но мой телефон подключился к восстанию машин — хорошо хоть сам тебе не отвечал! Так что, вполне могла висеть онлайн, — объясняла Ирсен утром, цитировала мое «228-я, а может еще и 282-я статьи» и, беспокоясь, интересовалась, не хочу ли я воспользоваться советом ее знакомого и уйти в Телеграм?

  Можно было бы, конечно, еще раз попробовать уйти в Телегу, но когда-то я уже пытался поставить ее на смарт и тогда у меня не получилось, не помню уже почему, помню, в то время Телеграм у нас вообще был под запретом, ко всему, на телефоне мне до сих пор было непривычно набирать слова, да и не собирался я «светить» в мессенджерах ничего «такого», только разговоры в личных чатах, что по тем временам было еще не наказуемо.

  — Ок, поняла, — ближе к полудню улыбнулась Ирсен. — Выспался?

  Проснулся я уже давно, часов в десять, но были опять проблемы с интернетом и долго не удавалось его настроить. Мы же с Дзеном снова собрались ехать в деревню. Но перед тем, перечитав на досуге рассказ Мастера о себе поэту Ивану Бездомному, не удержавшись, я опять вернулся к Булгакову:
  — Ты знаешь, в книге мастер действительно какой-то мелкий, что ли, — согласился я, — да и Марго тоже. Мне не нравится ни речь, ни их внешнее описание. В фильме они интеллигентнее, интереснее, да и красивее. Читаешь о мастере в романе — и даже морщишься от несоответствия образов. Фильм мне больше нравится, однозначно. Хотя я раза три роман читал до этого и не замечал, пока ты не сказала. Сейчас понимаю, что хрипящая и злобная Марго в спектакле, который я смотрел на Таганке — вполне соответствует булгаковскому описанию. Лучше буду кино смотреть, — заключил я и тем Ирсен «развеселил».

  — Все, хватит! — потребовала она. — Я скоро Булгакова и его роман возненавижу! Ты живой человек и ты лучше! И, напоследок (больше не упомяну), мне роман из-за Воланда и его свиты нравится — классные они. Нужно мне теперь голову проветрить, я тебе потом отпишусь по всему вышесказанному.

  Ей нравился Воланд, мне — история любви… Особенно нравилось знакомство: почти без слов, идеально. Впервые прочитал роман в 25, и знакомство Мастера и Марго запало мне сильнее всего. В то время я работал в такси, читая в промежутках между заказами. Однажды возил художника, приехавшего из Германии, русского; он приехал на родину и надо было покатать его по разным местам; мы успели познакомиться. Разговор зашел и о книгах. «Что читаешь?» — спросил он. Я предложил заглянуть в бардачок. В Бардачке лежал Мастер… Позже, заехав и забрав в одном из мест его друзей, художник опять открыл дверцу бардачка, достал книгу, показал друзьям и произнес: «Вот, что читают смоленские таксисты!» Мне понравилось, как он сказал. Для него, понял я, это было показателем культуры. Дочитав книгу, я, признаться, не очень понял, почему мой учитель литературы в старших классах, отсоветовала меня читать роман, предупредив, что еще рано (тогда роман еще не был включен в школьную программу). И я к совету прислушался: не очень-то и хотелось, просто, было на слуху.

  — Действительно, — соглашался я теперь с Ирсен, обсуждая компанию Воланда, — персонажи интересные и неоднозначные, без дешевой гордости, простые, но, в тоже время многогранные; а потом выясняется, что простота их — это маски, что на самом деле они совершенно не просты, и судьбы их достойны даже отдельных произведений. Интересно, если бы Булгаков написал продолжение, что было бы в нем? какие новые образы были бы рождены? Но, ты права, надо закрывать тему.

  — Все?! Машем Булгакову ручкой? — обрадовалась Ирсен.

  Но я помахал ручкой уже не только писателю. Деревня…

  — А вот самокритика — это хорошо, — похвалили меня позже, — голову на место это возвращает. Но ты слишком строго к себе относишься, ставишь барьеры, прячешь желания, ищешь идеал во всем и этим загоняешь себя в еще больший кокон. Может в этом причина? Я не знаю, конечно, просто пытаюсь найти ответ. И что ты понимаешь под словами «даже свою жизнь устроить не могу»? Важно ведь то, что ты понимаешь под своей жизнью. Ты хочешь делать людей лучше… У тебя для этого есть куча возможностей! Ты обладаешь чуткостью, пониманием, словом… Важно, кого именно ты хочешь учить. Людей, которым ты можешь помочь масса. Важно то, кому именно ты хочешь помочь. Может и вправду уже стоит расставить приоритеты, прикинуть свои возможности, распланировать дела на несколько ближайших месяцев… Сын у тебя взрослый, это уже мужик, еще немного и он будет в том возрасте, когда ты стал отцом. Вполне можно дать ему понять, что пора искать свой доход. Да, понятно, что большие расходы, как, например, оплата за учебу или еще какие-то крупные расходы, он пока покрыть не сможет, но остальное… Сейчас куча возможностей для студентов найти подработку. Для тебя это будет большой плюс, возможно тогда тебе будет проще найти время, ограничить свои финансовые возможности и наконец погрузиться в свою книгу. Я просто не вижу других вариантов. Ты загоняешь себя невозможностью высказаться, ты так сгоришь. Может уже стоит перешагнуть и написать эту книгу, не останавливаясь на отрывках и других текстах? Я просто уверена, что у тебя огромнейший потенциал, и эта книга будет далеко не последней! Может в этом и будет твой путь — делать людей лучше через свои произведения… И, да! Все у тебя получится! Я в этом уверена! Может просто нужно абстрагироваться от действительности, от отвлекающих контактов и разговоров, ограничить себя во времени и пространстве… Может быть так? И меня очень беспокоит фраза, что тогда ты «обрежешь себе все пути для отступления» — ты говорил нечто подобное, когда был тут, на севере. Ну и если отдуваться за всех Мальвин, так отдуваться. Только у меня огромная просьба: не нужно делать из меня образ в своей голове, оставь меня нормальным живым человеком, который может ошибаться и говорить не то и не в тот момент времени. А Мальвины, Буратины — все эти ролевые игры, это вообще не вариант, не мой вариант. А насчет Аиши… Это конечно не мое дело и спрашивать не имею права, но, все же: она чем-то обидела тебя или стала надеяться на большее, чем ты готов дать? Или образ стал не соответствовать действительности? Отчего такой шаг назад? Да и на самом деле не в Аише дело. Дело в тебе. Ты придумываешь образ и начинаешь боготворить его, но это путь в никуда, это как любовь к статуе — своеобразный отрыв от реальности, сказка. ВСЕ, наверное… А, нет, не все! Ты понимаешь, я верю в тебя — не в придуманный образ, а в реального человека со всеми твоими недостатками и тем, что меня восхищает в тебе. И еще… Недавно приезжала моя подруга-художница, так вот, когда у нее была ломка: остаться в Голливуде не просто дизайнером, а человеком, за которым гонялись знаменитые режиссеры — или же уйти в свободные художники и остаться практически без средств к существованию. Она выбрала второе. И все получилось! Все!! Просто она не могла уже не писать именно то, что видела сама, а не то, что навязывали ей извне. Но твоей маме, наверное, не понравится то, что я написала, — осторожно заключила Ирсен.

  И маму я предложил подобными разговорами не расстраивать, согласившись, что, может быть, причина действительно «в строгости к себе и в нереализованных желаниях, барьерах, поиске идеала и в моем коконе».

  — Сам уже не знаю, — устало подвел я, надеясь, что книжка, быть может, поможет мне в этом во всем разобраться. — А твои слова о моих возможностях и помощи людям можно и в рамочку повесить (я серьезно), — предупредил я, чтоб Ирсен не подумала ненароком, будто я иронизирую над ее словами. — И, может быть, действительно, мой путь в книге… Но этот путь меня не сильно привлекает. Сколько уже таких было на земле — и стоят их многочисленные томики на таких же многочисленных книжных полках, а мир лучше — вроде как и не становится; скорее, наоборот. И это тоже сизифов труд. И он, по большому счету, тоже бесполезный. Но «перешагнуть и написать» все же стоит, — тем не менее согласился я и рассказал, что сегодня, да и не только сегодня — все время размышлял об этом и решил: что она и Дзен мне скажут — то и будет решающим; рассказал, что дал сыну почитать начало и конец «Шалфея» и послушать озвучку, и Дзен вот что мне на это написал: «Очень высокая плотность текста, все предельно точно расписано, но все равно остается загадка и хочется узнать, что будет дальше. Слова льются, но иногда меняется стиль, это слишком выделяется, но интересно. Интересно читать именно из-за любопытности к новому опыту, это необычно, похоже на бестселлер и приходится перечитывать, а это, наверно, самое важное». — В общем, Дзен тоже сказал, что стоит все бросить и надо написать книжку. Озвучка ему тоже понравилась, — резюмировал я. — И ты говоришь о ролевых играх… Но это были образы для лучшего понимания. Да ты это и понимаешь. Но это все чушь, конечно. И как ты можешь не быть для меня «живым человеком» при муже и при детях? — удивился я. — …И ошибайся, сколько твоей душе угодно, я же не против! Ты говоришь, что все дело во мне, что я придумываю образ и боготворю его, живу в сказке — отрываясь от реальности… Но в этих делах меня теперь только сказки и интересуют, если понимаешь, о чем я. А насчет Аиши… Мне изначально было понятно, что она зажата в своем мире, но я надеялся, что это поправимо. Но, нет, ей там уютно и удобно. И пусть так и будет. А когда я был на севере, она написала, что у меня «отличный слог и вкус, и голос, и все у меня будет хорошо»… — и это было очень похоже на отписку, такие вещи чувствуются, а раньше, в начале нашего знакомства, она писала, что она «профессиональный вдохновитель», и у меня это состыковалось. Поэтому я ей и не поверил, и написал ей об этом. Она ответила, что я «зануда и нудила», что я «дурень, и это факт», и что я «категорически не умею дружить, от слова "совсем"». В шутку, конечно, писала, но это правда. Это даже мило, что она так написала, но все же ее похвала имела для меня эффект удручающий и отрицательный. Я для нее один из многих, это понятно. Но мне это не подходит и не вдохновляет. И да, ты права, мне действительно нужно именно это — нужно абстрагироваться от действительности, от отвлекающих контактов и разговоров, нужно ограничить себя во времени и пространстве — все так, надо просто решиться. И, чувствую, что от меня этот процесс уже не сильно зависит, потому что уже почти не осталось сил сопротивляться. И классно, что ты веришь в меня — в непридуманного меня, а реального, со всеми моими недостатками. Хотелось бы, конечно, спросить про недостатки, но не буду — не в тему сейчас, хотя и любопытно очень. Насчет же твоей художницы… Насколько помню, у нее нет детей. Мне кажется, без этой ответственности — принимать подобные решения немного попроще. Я, например, не хочу портить сыну студенческие годы — наработаться в этой жизни он еще успеет. И, к тому же, твоя подруга уже знала, на что способна в творческом плане, а меня только месяц назад начал удовлетворять мой прозаический слог и мой голос, и я понятия не имею, насколько актуально и ценно то, что я могу сделать…

  В общем, мы с Ирсен очевидно продолжали выговариваться; вернее, продолжал я, а она мне помогала. «И если человек недоволен своей жизнью и при этом ничего не меняет, заметь, сам!» — писала она; я отвечал, что «иногда надо "потерпеть" и пережить именно то, что с тобой происходит, даже если это неприятно и тяжело», напоминая, что бывает в жизни и так, что «цель оправдывает средства».

  — Девиз так себе, конечно, с дурной репутацией, — признавал я, — но иной раз и он соответствует действительности.


  12 ноября

  «Тяжело дружить с девушкой, у которой почти шесть тысяч друзей в Контакте, — таков был вердикт Ирсен относительно Аиши. — Сценический образ и бабочки в голове, только полное восхищение и обожание», — иронически перечисляла она подозреваемые в Аише «достоинства».

  — А эти твои образы для сравнения… Мальвины, Буратины, Мастера, Маргариты и вся подобная нечесть наводят такой морок в сознании, что начала формироваться прямая дорожка к шизофрении! — живописала она альтернативную мою реальность, предложив: — Оставим это все для книг, а в жизни — живые люди и живые эмоции. И я очень рада, что вы приезжали — твоя улыбка и выражение глаз дорогого стоят. И, да, ты не идеален, ну а кто ж идеален? — справедливо задавалась она, отбиваясь по-быстрому в промежутках между забегами: весь день Ирсен был, как всегда, в делах.

  Насчет идеалов можно было бы, конечно, поспорить… Была у меня когда-то знакомая девочка. Однажды, в шутку, она сказала, что у меня есть всего один недостаток: мой свитер. Сказано было без иронии, почти серьезно, свитер был не новый, зеленый, растянутый, с катышками, мой любимый; было смешно слышать о нем такое, потому что когда-то именно такой и искал, чтоб похож был на альпинистский, как в «Вертикали», грубой вязки; в этом свитере я по зиме всегда ездил в деревню. Девочка же любила фирменные вещи, ставила в телефон на заставку Gucci&Gabbana, или в том же духе, а тут, вдруг, растянутый старый свитер… Она подобрела, когда я рассказал, что специально искал такой и купил в фирменном, чтоб его, магазине, показал даже фирменный шильдик изнутри.

  — О боже! Где ты ее нашел?! — восхитилась Ирсен. — Старый, зеленый, растянутый свитер… Да это даже звучит невероятно круто! Какой же это недостаток?!

  Я был согласен на все сто. На самом деле, девочка сама меня нашла на сайте знакомств. Полтора года я тогда был один, но вдруг неожиданно для себя (и неудачно) влюбился.

  — Может быть, потом, в книжке об этом, — пообещал я.

  — Интересные подробности всплывают, — заметила Ирсен.

  — Да уж, плакать хочется.

  — Я вот сейчас держу в руках своих тараканов, чтоб ничего не ляпнуть, — предупредила она.

  Я предложил ляпать все что душе угодно, чего уж там; а намеки на нечто неявное, но «несомненно интересное», проявлявшееся время от времени в лице интригующих (впустую) насекомых, меня уже даже не радовали, заставляя испытывать легкую досаду и чувство, что меня опять зачем-то дразнят, причем совершенно бесперспективно.

  — Если боишься обидеть, не думай об этом, — посоветовал я. — Не представляю, чем меня вообще можно обидеть, я посмеюсь и повеселюсь любой глупости, — решительно пообещал я, и это было чистой правдой.

  — Слушай, а ты в книге про все свои похождения будешь рассказывать? — заинтересовалась Ирсен.

  — Имеешь в виду любовные? — уточнил я. Вдруг она про что другое…

  — Не, ну ты специально?! — возмутилась она. — Я вообще молчать тогда буду! Просто, книга, похоже, будет очень захватывающей…

  И с этим я спорить не стал, опять предложив говорить обо всем без кокетства, как есть, чтобы проще и честнее. И я все еще размышлял, о чем именно в книге буду писать, и решил, что просто буду писать то, что будет из меня исходить, а потом уже сортировать и смотреть — что оставить, а что вырезать, чтобы никого этим не задеть и не скомпрометировать. Если же буду что-то скрывать, понимал я, то книга просто не пойдет. «И если удастся мне осуществить то, что живет во мне пока только на уровне идеи и смутного ощущения, то книга должна выйти неплохой», — уговаривал я себя. Это если без ложной скромности и — позабыв о чувстве собственной важности, с которым я регулярно боролся, но которое, кажется, все же было необходимо мне как писателю. А потому я решил считать это проявлением «контролируемой глупости» (Кастанеда в меня все же глубоко засел), осознавая в то же время, что, по сути (если уж говорить совсем откровенно), книгой этой я, скорее всего, распишусь в собственном невежестве. Но Ирсен все равно вряд ли сможет прочитать книгу или услышать раньше других, полагал я, однако писать собирался все равно для нее, ее же дело было — ждать, чтобы я мог чувствовать ее ожидание и — благодаря этому «что-нибудь создавать».

  — Нет слов, спасибо! — поддержала она. — И не будь таким серьезным. Будем считать, что я ничего не видела. Так тебе легче? Я, кстати, почитала Кастанеду — мозг переворачивает.

  (Знала, чем меня зацепить.)

  Этим днем я скинул Аише соображения Ирсен насчет стиха (обещал это еще на севере). Ирсен я об этом предупредил: чтобы была в курсе. Ознакомившись, Аиша написала, что Ирсен «крутая»; с чем я был полностью согласен.

  — Вы бы с Аишей подружились, мне кажется, — сделал я осторожное предположение, предупреждая Ирсен, что имел смелость текст ее немного подредактировать.

  — Ой е-мае, — вздохнула она. — Все, ушла я в шкаф. Даже страшно подумать, что ты там подредактировал.

  И я переслал ей все, что отправил Аише. На самом деле, подправил я лишь несколько технических моментов: запятые, скобки и прочую мелочь, которая у читателя быстрого могла сформировать смыслы неправильные (а Аиша поспешностью иной раз отличалась). Но главное, я почти хвастался перед Аишей тем, что есть у меня такой человек, как Ирсен; мне хотелось Аише ее «показать» — не знал я, правда, зачем, но мне почему-то нравилась мысль, что девчонки мои могли бы подружиться.

  И чтобы у Аиши сформировалось полное по возможности впечатление о северной моей подружке, начал я с краткой (и совсем небольшой) характеристики: «Чтобы было понятно, — писал я, — предыстория такова: Ирсен — протеже моей мамы. Можно сказать, ее приемная дочь. Мама Ирсен была в молодости лучшей подругой моей матери и осталась в свое время одна, без мужа, с Ирсен на руках, а потом, когда Ирсен было десять лет (на самом деле тринадцать), мама ее умерла от инфаркта, у дочери на руках, так как скорая ехала больше часа. Ирсен осталась с бабушкой, а моя мать заменила ей маму, и они очень тесно общаются всю жизнь. В восемнадцать Ирсен вышла замуж за мужчину, который старше ее на пятнадцать лет: он бизнесмен и настоящий самурай — хороший и крутой человек, который заменил ей отца. У них двое детей и все хорошо. С Ирсен я переписывался три года назад, когда писал рассказы, и она была моей музой — я писал для нее, потому что иначе писать не могу. Она многое во мне понимает, и это для меня очень важно и ценно. Я ее люблю как сестру, а может и больше. Она красивая, умная, веселая и жизнерадостная. Я уже говорил, что вы похожи. Когда я уехал в Москву, то больше ей не писал, но она два раза приезжала в Смоленск, в гости, и у нас взаимопонимание. И она тоже стала вегетарианкой. Ну и вот, — продолжал я, переходя к главному, — когда мои родители в конце октября уехали из Смоленска — я дописал стих, который для тебя. А до этого я показал первую его половинку маме — и она попросила его распечатать, ей очень понравилось. И вот, так как у моей ма нет ни смартфона, ни компьютера, а отцу я ничего не показываю, я попросил Ирсен показать маме вторую половину стиха, ну и спросил ее личное мнение насчет него, иначе вышло бы некрасиво и неправильно. И вот что она мне написала в числе прочего…» Далее шел, известный нам, развернутый отзыв Ирсен по поводу стиха, в котором говорилось о Ваале, об уникальной девушке Аише с изумительным тембром, о звучании стиха, о моей претензии на магию и, что, озвучивая этот стих, я тороплюсь, будто бы пытаюсь быстро раздеть женщину, и это напрягает! и что полный вариант стиха женщинам явно не понравится, потому ведь «кому ж приятно: вроде хочет, но не дотянула и ради меня меняться не будет!»

  — Чего ты еще напересылал? — вежливо осведомилась Ирсен.

  — Только это, — честно признался я. — Уверен, что ты не будешь меня за это ругать.

 (В чем я несколько сомневался, потому и попытался вложить в голову Ирсен свою «уверенность».)

  — Хм, я вот думаю сейчас над этим, — пришло в ответ.

  — Вы у меня обе нормальные девчонки, несмотря на наличие тараканов, — пошутил я, пытаясь еще больше смягчить.

  Ирсен молчала. По-видимому, переваривала.

  — Ладно, по крайней мере, я сделал то, что сделал, и я честен с вами. А ваше восприятие отличается от моего, и для меня это ценно.

  Ирсен продолжала молчать. Я тоже больше не высовывался.

  — Хорошо, — наконец, написала она. — Я подумаю. Но я напряглась. Надеюсь, пройдет. Теперь придется добавляться к ней в друзья — ты не оставил выбора. Будем дружить против тебя! — придумала она, от затеи своей развеселилась и обозначила настроение несколькими счастливыми скобочками.

  — Ты же меня не бросишь из-за этого? — на всякий случай спросил я, почти попросил, как бы еще больше под Ирсен «прогибаясь» и давая понять, что чувствую свою «вину».

  — Ну, такой радости теперь уж я тебе точно не доставлю! — пообещали мне.

  Чтобы разрядить еще больше, я отправил ей ссылку на удивительную статью, которую только что прочел. В статье говорилось о россиянине, поплатившемся за шутку о попе, распевающем в храме «Мурку»! «Калининский районный суд Петербурга, — гласила статья, — оштрафовал Ивана (…) на 300 тысяч рублей за публикацию видео "Поп поет Мурку" с комментарием — в ролике "Священнослужитель вдохновенно исполняет хит из уголовного репертуара". Суд расценил запись как разжигание ненависти либо вражды (часть 1 статьи 282 Уголовного кодекса). Также на странице петербуржца нашли шутки, оскорбляющие христиан и евреев. Отмечается, что подсудимый признал вину. Священнослужителем, который исполнял блатную песню в трапезной храма, оказался Венедикт Цирков, служивший в Орехово-Борисове. Видео с ним широко разошлось по сети в апреле после того, как его разместил в Twitter журналист Александр Невзоров. В РПЦ поступок Циркова осудили и выслали священнослужителя из Московской епархии в Тирасполь».

  — Да совсем уже дебилы! — вспылив, «разрядилась» Ирсен. Сработало!

  И мы продолжали болтать весь вечер, в том числе о том, что в нашей стране человека могут закрыть за что угодно, за любое слово. Я советовал Ирсен быть начеку; она же переживала, что проявила с мужем изрядную активность в сети, обсуждая мусорную тему: московские власти вознамерились в то время превратить север в свалку, северяне же в этом решении несколько «сомневались», назревал конфликт.

  — Я тоже напрягаюсь с нашей свалкой, — докладывала Ирсен. — Лишнее не репостни, не отметь, а уж что написать — так вообще задумаешься. Все ждали сегодняшнего собрания: в Шиесе народ уже на оружии, но об этом молчат, естественно.

  — Ого, революция начнется на севере, — пошутил я.

  — Ого, — согласились со мной.

  Ближе к ночи мне сообщили преприятнейшее известие: девочки мои познакомились.

  — Прикольно, я с Аишей параллельно переписываюсь. Вот это и есть моя маленькая месть! — уведомила меня Ирсен.

  Месть заключалась в переписке, фрагмент которой мне и продемонстрировали: «Аиша, добрый вечер! — вероломно начинала моя северная муза. — После того, как наш общий знакомый поэт меня просто "слил с потрохами", он не оставил мне выбора, как напроситься к Вам в друзья. На его вопрос, уместно ли, я честно ответила: "Будем дружить против тебя!" Так что, если Вы не против, буду рада знакомству!» — «Взаимно!» — отвечала Аиша. — «Вот и замечательно!» — заключила Ирсен.

  Я заключил, что им нечего делать.

  — Поверь, это правильное решение, чтобы избежать лишних вопросов и недоразумений, — заверили меня.

  И я поверил. И в свою очередь заверил, что даже рад этому, потому что теперь могу «свалить», а они с моими тараканами и без меня разберутся. Ирсен обрадовалась, что я понятливый и что я тоже рад, в особенности ее порадовало слово «свалить».

  — Типа, уйти в творческий отпуск, — объяснил я неоднозначное.

  Такая интерпретация Ирсен понравилась больше.

  — Ты будешь спрашивать у Аиши: «Ну как он там?» — принялся я фантазировать. — А она будет тебе отвечать: «Нормально, наверное. Но я ничего не знаю», и будет спрашивать тебя о том же. А ты будешь спрашивать у моей мамы; она будет спрашивать у Дзена, а он будет приезжать ко мне, в деревню (чтобы меня проверить и чтобы привезти чего-нибудь пожевать), и все будут довольны!

  — Не надейся, я не буду спрашивать, — закапризила Ирсен. — Я буду тихо ждать.

  Сама в это время продолжала переписываться с Аишей, по случаю припомнив мне фильм «Иствикские ведьмы», который я смотрел, но уже очень давно, успев позабыть, о чем там.

  — Да и вы далеко не ведьмы, — не поверил я.

  — Это из разряда «ну вы просто со мной плохо познакомились!» — расцвела Ирсен, — еще не пожалел!

  — Да все хорошо, вы же обе обещали мне «мстю», — припомнил я.

  — Удивительное совпадение! — язвила она.

  И я махнул на все это рукой: «пусть делают чего хотят». Сопротивляться женской коалиции смысла я не видел, желания тоже не имел, меня это некоторым образом даже развлекало.

  — Ух, как с вами интересно-то! — восхищалась Ирсен немногим позже, переписываясь в это время, как оказалось, на два фронта.

  — В смысле? Вы там против меня опять что ли дружите? — искренне удивился я, потому что тоже переписывался тем временем с той и другой.

  — Только холим и лелеем, — успокоили меня.

  — Чувствую, веселая у нас история получается, — усмехнулся я. — Знаешь, лет семь-восемь назад у меня появилась фраза, которую я берег для книги: «Он искал женщину, чтобы зацепиться за этот мир», — это определенно написано про меня.

  — Слушай, ты мне, главное, напоминай, что ты тут! — рассмеялась она. — А то меня может понести! Март, скорее начинай писать свою книгу и уходи в подполье, а то мне приходится раскрывать свои секреты!

  — Что за секреты? — заинтересовался я. — Быстро это у вас. Ты уже и Аише их раскрываешь?

  — Нет, конечно, мои козыри при мне, не переживай, в обиду тебя не дам!

  — И когда Остапа уже понесет? — подначивал я. — Давай уже, интересно ведь!

  — Это по заказу не происходит, нужно вдохновение и творческий полет. Ну, ты сам все знаешь, — привычно виляла Ирсен.

  — Ну да, ну да… Время еще детское.

  — А я спать пойду! — вдруг решилась она.

  (Четверть двенадцатого на часах.)

  — Дело житейское, — слегка огорчившись, согласился я.

  — Что-то ты как взъерошенный воробей стал, что-то испугало? — ни с того вдруг вообразилось ей.

  — У тебя есть доступ к моей вебке?

  — Сквозь расстояние вижу! — (Чем не ведьма.)

  — Пойду-ка я с Дзеном прокачусь, надо развеяться. Спокойной! — распрощался я, решив, что тоже пора все это закруглять.

  — Пока. Дзену привет. Не переживай, — попрощались со мной.

  — Да ладно, переживу как-нибудь…

  Ирсен тоже мне улыбнулась.

  Но вернемся, однако, немного назад, в начало этого вечера.

  «И пропали жулики, — ближе к вечеру этого дня писала мне Аиша. — Как настроение?» Прошло уже два дня с нашего последнего разговора, видимо, «тетеньке» все-таки были нужны впечатления. Ну а так как и настроение у меня было нормальное, мы снова шутили и болтали о разном, в том числе, о бане, о воспитании юношей и о музыкальном магазине, который Аиша в этот день посетила: «Мне там хотелось жить среди роялей, я просто ходила и неровно дышала!» — признавалась она, рассказывая мне о сокровенном. Я же, как мы знаем, предложил ей ознакомиться, наконец, с мнением моего «третьего друга», Ирсен, о стихе, посвященном ей.

  — Скинь, — согласилась она. Выяснять, кто мой первый друг, не стала. Я же имел в виду сына. «Она крутая», — написала, как мы помним, Аиша об Ирсен, с отзывом ее ознакомившись. — Я тебе позже напишу подробнее свои мысли, — предупредила она, исчезла с радаров и вышла на связь уже под ночь. Как выяснилось, все мы втроем переписывались в этот час одновременно.

  — Знаешь, твоя Ирсен очень права, — соглашалась Аиша (моя Ирсен!), — она очень точно изложила суть вещей в своем комментарии. И явно она тебя хорошо знает и любит. Это чувствуется во всем. И про то, что продолжение стиха не понравится женщинам — тоже все так. Я рада знакомству с ней и сказала, шутя, что узы объединились против поэта, она ответила, что мы будем тебя лишь ходить и лелеять.

  Одна неправильная буква в слове и одна отсутствующая меняли смысл написанного Аишей диаметрально: «Узы объединились против поэта и будут его ходить». Позже, тоже шутя, я просил, чтобы «узы» меня «совсем не уходили». Слова, можно сказать, пророческие…

  — Не думал, что дойдет до этого, — признавался я между тем, — но у меня почему-то было ощущение, что неплохо бы вам познакомиться.

  — Она очень к тебе добра, — нейтрально отреагировала Аиша.

  Я согласился:
  — Да, добра… Даже удивляюсь, почему так добра.

  — Любит. Тут все ясно.

  Аиша, похоже, не сомневалась. Но для меня это было совсем не ясно. Как любит? Почему любит? С какой стати? Мы и общались-то мало, разве, заочно она обо мне что-то знала от мамы, немного от меня самого — и все… «И вообще, меня всегда удивляла симпатия Ирсен — симпатия, не любовь».

  — Ну это же просто, — в свою очередь тоже удивляясь, объясняла Аиша. — Человечья теплая любовь, сестренско-родственная. Ты для нее свой, это же ясно. Ты вообще такой крендель, который сильно удивляется, когда получает заботу и тепло.

  Пришлось соглашаться и с этим:
  — Это да, есть такое. Человечья любовь, говоришь… Это типа кошачья или собачья? — попытался я вообразить что-нибудь для себя доступное. — Тогда немного понятнее стало. Вот, ты зачем про меня не забываешь? — спросил я, желая для себя этот вопрос прояснить. — Мне так, легче и проще, когда ты «где-то там, далеко» и от меня на расстоянии. А потом слышишь такую вот песню, какую ты повесила у себя на стене («Моя любовь» в исполнении Юты висела в тот день у Аиши), и тогда покой и равновесие снова меня покидают. Скажи, таких, как я, много у тебя?

  В общем, очевидно, меня снова понесло — и несло совсем не туда. Дефицит доверия.

  — Ну что такое опять, — расстроилась Аиша. — «Таких как я» — это что значит? Друзей много, да. Мужчин-друзей… Ну, есть и такие, конечно. А ты такой один. Да и каждый уникальный. Ты уникальный — один в своем роде, — повторила она известную мантру. — Я, мне кажется, стала понимать… Просто, все мы действительно очень по-разному воспринимаем и трактуем мир. И то, что для одного норма, для другого — что-то редкое или из ряда вон выходящее. Для меня норма — дружить, тепло общаться с людьми, говорить о разном и взаимовдохновлять, а ты другой, вот.

  Сказано было верно. «Другой» — значило для меня, что я почему-то сразу чувствовал ответственность в отношениях с людьми, с любыми людьми, и меня это угнетало. Аиша была свободна, Ирсен же была замужем, поэтому с ней мне было в этом плане легко. Но, была бы она не «родственницей», и не чувствуй я ее симпатию, исходившую от нее по отношению ко мне многие годы, почти всю жизнь, я бы с ней и не общался, тем более с замужней. Такой вот странный парадокс. Но с Ирсен, в отличие от Аиши, я никакой ответственности за собой не чувствовал: с одной стороны там была моя мама, которая могла поддержать ее чисто по-женски, опосредованно снимая с меня многие тонкие моменты и разглаживая то, что я мог помять, с другой — муж Ирсен и ее семья, где все у нее, в моем представлении, было хорошо и от меня не зависело, потому и не напрягало: с Ирсен я мог «просто болтать», не думая о потенциально сложных «человеческих» последствиях. Она была самодостаточна. С Аишей я чувствовал ответственность.

  — Очень зря, — изучив эти мои противоречия, деловито возразила Аиша. — Зачем тебе думать за других и за их отношение к жизни? Действуй по своим ощущениям, — советовала она. — Короче говоря, все так, если мыслить только в одном направлении; но у людей бывают разные связи и очень разное общение. Ты можешь меня тоже воспринимать, как замужнего человека, если тебе так удобнее для общения. И все. Ведь в действительности ты не знаешь, что к чему в моей личной жизни сейчас.

  — С замужней я бы с тобой не общался, не вижу смысла, — отрезал я. — Если ты отдаешь свою энергию другому мужчине, то мне такой расклад не интересен. Это не категорическое заявление, просто, мысли вслух, — быстро поправился я, чтобы не выглядело слишком резко, не хотелось так сразу ее потерять.

  — Ну вот, просто здесь принципиально разные позиции, — определила она. — Это ревность. Или ты просто рассматриваешь меня в сегменте «симпатий» и «пассий». Но если бы ты воспринимал меня как «просто друга», то и спора бы не возникло. Будучи замужем, к примеру, я дружила (и дружу сейчас) с разными людьми и семьями. И муж всегда знал моих друзей, и мы общались все вместе. Это нормально и хорошо, и компании хорошие складывались. А если ты не готов принимать меня с моей личной жизнью, это говорит о твоей личной заинтересованности во мне, — сделала Аиша «неожиданное» открытие, — я так вижу.

  Но она говорила совсем не о том. Конечно, когда-то и я дружески общался с другими женщинами, будучи женатым. Но тогда мне не нужна была муза, не нужно было делать огромную творческую работу, для которой необходимо вдохновение и объект вдохновения этого приложения: я просто жил и общался со всеми, как всякий другой человек. Но сейчас, все было не так, все было иначе. И было просто удивительно, что Аиша до сих пор этого не понимает, не видит, не чувствует. «Неужели она впервые предположила мою личную в ней заинтересованность? — думал я. — Неужели она настолько близорука, почти слепа? Или же она так со мной кокетничает? Или же это хитрый женский способ уходить от ответственности за других людей, за их чувства?» Этого я не знал; догадывался, но уверенности у меня не было.

  — Я немного не об этом, — все же попытался я донести свое, — мне не нужен «просто друг», мне нужен человек, для которого я мог бы что-то создавать. И этот человек должен быть свободен.

  — Хм… Очень интересно. Ты собственник, — сделала Аиша странный вывод.

  — Да нет же, мне просто нужен свободный человек!

  — Ладно, — согласилась она, наконец. — Тебе нужна свободная муза, не обремененная супружеской жизнью и чувствами к другим мужчинам. Учту.

  «Наконец-то!» — почти радостно подумал я, но озвучил другое:
  — А что толку учитывать? Это либо есть — либо этого нет.

  — Ох, — улыбнулась она. — А вообще, занятная карма у нас с тобой, вечно вопрос ребром. Как есть, говоришь… Но я так не играю. Я люблю многих и со многими дружу. Как настроение-то у тебя, как дома? — попыталась Аиша сменить тему.

  — Сспади! — вырвалось у меня. — Да какая разница?! Дома — как дома, все отлично! и кошка меня иногда любит и настроение огонь, — я уже не в силах был скрывать свою досаду, — а у тебя как? — кончил я вежливостью.

  — Ну ладно, душевно, — похвалила она, досаду мою обнаруживать не желая. — У меня дома хорошо все (будто я об этом ее спрашивал), я немного болею, — продолжала она, — но в целом состояние бодрое, с желанием познавать жизнь. А вообще, когда ты мне только написал первое письмо — тогда ты об этом всем не говорил, — припомнила она наверно пятую мою попытку контакта и поставила несколько счастливых скобок.

  Все удивительнее мне было общаться с Аишей.

  — Если помнишь, я к тебе еще и на «вы» тогда обращался, — напомнил я. — И что было бы, заговори я тогда обо всем этом прямым текстом… да я и пытался тогда, в Москве, говорить об этом, а потом извиняться пришлось.

  — В Москве?.. — задумалась она. — Ну ладно… Честно говоря, в эти всякие дебри я не хочу погружаться.

  И я понял, что Аиша скорее всего уже и не помнит тех наших «первых» разговоров. Опять чувствуя досаду, я ответил, что тоже всего этого не хочу.

  — Хорошие новости, — заключила она, и — пропала.

  Распрощавшись к этому времени и с Ирсен, я поехал кататься на машине с Дзеном. Ездили в парк.

  В следующий, 13 день ноября, ко мне из Москвы приехал человек — мой московский автомеханик. Мы ездили в деревню за зимней резиной и запасным аккумулятором. В начале сентября я отправил ему на эвакуаторе свой автомобиль, он отремонтировал его и пытался в Москве продать. В итоге, решил продать свой, взять в ипотеку квартиру, а мое авто выкупить у меня в рассрочку. Я был не против, лишь бы избавиться. «И ему хорошо, и у меня головной болью меньше», — думал я с облегчением. Мы даже не договорились о стоимости. Он собирался платить тысяч по тридцать в месяц, может, больше, и рассчитывал закрыть вопрос за полгода-год. «Скажешь, когда хватит», — сказал он. «Хватит, когда посчитаешь нужным», — ответил я. И был рад тому, что избавился наконец от этой проблемной собственности, сдав ее специалисту, а не скинув с глаз долой какому-нибудь случайному бедолаге. Совесть моя таким образом оставалась чиста — и я согласен был за это платить. В общем, вопрос оплаты мы перевели друг на друга и тем остались довольны. Я доверял и был уверен, что мне отдадут ровно столько, сколько машина стоит с учетом сопутствующих расходов. Он доверял тоже, взял только техпаспорт и не попросил в подтверждение договоренности никакой расписки. В этом мы с ним были похожи. Если видишь, что человеку можно доверять — не хочется омрачать это формальными актами бюрократического недоверия. Практика, не всегда себя оправдывающая, которая может и закончиться нехорошо, опыт такой был и был не раз. Но если видишь ты в человеке потенциал — ты человеку доверяешь. Хотя бы, чтобы не терять веру в людей. К тому же, всегда интересно, как человек себя проявит. По моей статистике, на вскидку, из десяти — не обманет примерно трое. Но они — эти трое — того стоят. Стоят того — что потрачено на других. И я говорю не о материальном, нет, не о каких-то физических профитах. Я говорю о том чувстве — какое испытываешь, когда веришь кому-то — и в итоге тебя не обманывают, хотя и могли бы. Мне нравится, когда поступаю так сам. Тем более нравится — когда поступают так другие. Это дороже денег. В конечном счете, на весах всегда лежит банальное «железо» с одной стороны — и вера в людей, с другой. За всю жизнь я так и не научился выбирать первое. Но это вовсе не значит, что надо доверять всем. Это значит — что если я доверяю, я — доверяю.

  В деревне ему понравилось.

  — И прошу, не называй меня поэтом, мне это слух режет, — в прекрасном расположении после поездки попросил я Ирсен, перечитав вчерашнюю переписку и опять зацепившись за это пафосное слово.

  Меня заверили, что вовсе меня так не называли.

  — Очень уж складно пошло наше с Аишей знакомство, и это был сарказм, — объяснила она. — Не обижайся, я же написала «маленькая месть».

  Насчет «знакомства» я тоже решил высказаться:
  — По моим наблюдениям у Аиши короткая память, — предупредил я. — Видимо, это из-за большого количества у нее контактов и сообщений. Она не парится по поводу того, что говорилось раньше и реагирует только на текущие раздражители. Если что, не удивляйся, когда она не будет врубаться в контексте ваших прошлых разговоров — такова специфика.

  Опирался я на собственный опыт, но говорил это не в упрек, невозможно ведь все помнить, да и незачем. Сообщил просто как факт. Тоже, своего рода, «маленькая месть» (и немного недавней моей досады).

  А Ирсен этим днем занималась аэройогой и вылетела из гамака! «Было больно, конечно, но красиво», — не без гордости сообщала она. Через пару дней посинел у нее чуть ни весь бок. Меня же до сих пор не отпускала работа: надо было и на этой неделе ехать опять в Москву. Дальше я планировал с работой и «финансами» завязать и, прекратив дела, спокойно погрузиться в творчество. Но для этого мне нужен был дополнительный стимул. И я скинул Ирсен недавнюю аудиозапись одного из своих стихотворений, одного из любимых.

  — Когда ты меня уже хвалить-то начнешь?! — возмутился я к ней за помощью.

  — Все стимулы внутри тебя, — невозмутимо ответствовала она, и сказано это было чертовски верно.

  И пошел я в буквы. Еще решил, что, пожалуй, все же буду показывать ей то из написанного, что показать будет возможно. Мне необходим был читатель, нужна была чья-то реакция. Однако я не ждал от нее подробных разборов, каких-то обязательных слов. Не хотелось напрягать ее этим. Но чтобы чувствовала она себя свободно, не «профессионально», чтобы говорила как есть. Иначе ничего путного у нас с ней не получится. Это я знал уже точно.

  — Пиши какие-нибудь глупости, — предложил я наконец, чтобы уж совсем ее расслабить, — пиши их даже специально, чтобы все было легко и непринужденно, и можешь даже пользоваться условными знаками типа «палец вверх» — «палец вниз», и я буду иметь это в виду. Смотри, что у меня сейчас написалось для первой главы, что-то вроде вводного слова, обозначающего смысл создания книги… — И я скинул ей начало пролога: «Почему я решился, наконец, написать эту историю? Потому что не могу больше молчать и держать ее в себе. Вы можете считать эту историю исповедью, исповедью современного человека. Ты можешь считать ее исповедью. Да, именно ты — тот, кто читает сейчас или слушает эти строки. Именно для тебя я пишу эту книгу и тебе желаю не повторять тех ошибок, которые совершил я в своей жизни. Но если ты все же их совершишь (а как иначе), я желаю тебе извлечь из этих ошибок уроки, усвоить их и передать опыт, полученный в этих уроках, своим детям. Это самое главное и самое важное, что мы с тобой можем сделать в этой жизни — ведь наши дети должны быть лучше, чем мы. И если мы сможем в меру своих сил помочь им стать людьми достойными и разумными, тогда мы, мой друг, мой брат, моя сестра — тогда мы не зря прожили наши дни и внесли свой посильный вклад в развитие человечества, приближая те священные времена, когда человек по своему заслуженному праву и своей истинной природе будет гордо именоваться Человеком разумным».

  Таким было начало.

  «Ты такой милый», — такова была реакция Ирсен.

  — Как-то пафосно получилось, — засомневался я, чуть позже перечитав мной написанное.

  — Не-е, улыбнуло! — успокоила она. — Серьезно! Мне очень нравится, очень-очень!

  Звучало как-то сладенько… и даже немного приторно. Я уведомил Ирсен об этом, перечитал еще раз «ты такой милый» и «очень-очень», затем снова перечитал пролог и дописал его абзацем, в котором все осознал: «Я отчетливо осознаю пафос написанных выше слов и все же оставляю их, оставляю как посвящение, оставляю как гимн, оставляю как мечту. И какими бы высокопарными и не соответствующими моей жизни и моей истории они ни казались, я выношу их в начало этой книги и постараюсь провести красной нитью через все свое неоднозначное, противоречивое, а порою и абсурдное повествование».

  Вроде бы уравновесил, вроде бы получилось неплохо. Такие пафосные моменты — они появляются, как стихи, дело настроения, и — раз уж появились, пусть будут. Я ждал. Но Ирсен мне не отвечала. Я подождал еще… терпение мое быстро заканчивалось.

  — Вот, именно поэтому идеальная муза и должна быть без семьи и принадлежать только мне, — снова испытывая легкую досаду, категорически вывел я, так ничего от Ирсен не дождавшись.

  — Пф, ищи тогда! — фыркнула она, появившись вскоре.

  Но я, в общем, уже нашел:
  — Я тебе все прощаю, ты только надолго не исчезай, — попросил я.

  — Да куда ж я денусь-то, — улыбнулась она, улыбнулась сразу — и этого, в принципе, мне было уже достаточно. К тому же, я ведь писал про «идеальную музу», а Ирсен была обычным, живым человеком, с семьей и со всеми сопутствующими «обстоятельствами».

  — Но, по твоей же просьбе, из тебя я идеальный образ создавать не буду, корми там своих, — разрешил я.

  Был девятый час вечера. Ирсен покормила «своих», после собиралась заняться с сыном английским, почитать ему на ночь, уложить спать, затем планировала посмотреть «какое-нибудь интересное кинцо».

  — Но ты мне про озвучку хоть пару слов написала бы, — напомнил я и о стихе.

  — Пиши дальше, не отвлекайся, — отфутболили меня, послали смайл с поцелуем(!), подписали: «Это чтоб не клянчил», и добавили: — Не нагнетай!

  Это я умел. И посоветовал обратиться за подтверждением к ее новой подружке. Но совет мой, оказалось, был не актуален: Ирсен в это время уже переписывалась с Аишей. Со спокойной душой я снова ушел в буквы.

  — У нас с тобой сейчас совершается исторический момент, — торжественно предупредил я немногим позже. — Можешь достать свою корону, надеть ее и пойти в шкаф, — отшутил я, скинув ей итоговый текст пролога. Но Ирсен читать не стала, пожаловалась, что придется спрятать телефон, иначе с сыном она ничего сделать не успеет, и исчезла на полчаса. Я от нечего делать принялся рассуждать о результатах труда собственного, опять разглагольствуя о том, что, кажется, получилось у меня неплохо, а может быть даже и здорово — и круто, когда такое появляется из-под твоей руки, и что надо было только заставить себя сесть за стол и начать процесс.

  Но теперь мне снова необходима была обратная связь, реакция на написанное — «клянчить», однако, понимал я, нельзя категорически. Я молча ждал.

  — Ты летишь, такой счастливый полет, ты опять сделал мой день! — освободившись, вскоре написала Ирсен, похвалив, наконец, озвученный мной стих: — Ты умница! До мурашек пробило, честно! Если я что-то не прокомментировала, это значит — я просто промолчала. Но я оценила твои ходы, приятно — и даже больше! И не будем останавливаться на погрешностях музыки, они настолько малы, особенно, в сравнении со всем остальным. Вообще, конечно, твой голос действует магически. Талантливый человек талантлив во всем, — вывела она классическое. — А стихотворение это я хорошо помню: я его оценила, когда еще все в желтом переплете в Смоленске читала. Ну и куда ты теперь пропал? — потеряли меня.

  А я опять пропал в книжку: писал. Признаться, сомневался, узнает ли она стих — давно это было, году еще в десятом.

  — И кто она была?

  На этот вопрос ответ у меня отсутствовал.

  — «Ее» не было, — признался я. — Может, будет еще.

  — Да ты и вправду мечтатель, — улыбнулась Ирсен. — И это радует.

  И скинула мне зачем-то следующее: «Борьбу с распространением информации о психоактивных веществах предложено усовершенствовать. 12 ноября 2018. В Государственной Думе предложили запретить распространение в интернете сведений о способах, методах разработки, изготовления и использования, а также местах приобретения новых потенциально опасных психоактивных веществ, а также наркосодержащих растений. Законопроект, который вносит изменения в законы «О средствах массовой информации» и «О рекламе» внесен сегодня в ГД. Подробности инициативы можно найти по ссылке…»

  — Так они вроде давно борются, — не понял я, но принял, однако, к сведенью.

  — Ну… — задумалась Ирсен, и такого ответа, в принципе, мне было достаточно. «Думцы» вечно тянули резину, годами обсуждая необходимое.

  Время было позднее — и я поинтересовался, знает ли муж Ирсен, что она со мной переписывается?

  — Частично, — был ответ.

  Я усмехнулся: «понимай, как хочешь».

  — Ну, если бы он увидел, что и в каких объемах, были бы вопросы.

  Я думал точно о том же.

  — Видимо, чистку нужно произвести, а жаль… — загрустила она.

  — Говорят, касторка хорошо чистит, — дал я дельный совет.

  Ирсен снова мне улыбалась.

  С озвученным стихом был связан интересный случай, но это я решил оставить на потом, сейчас — убрал из возможной концовки «мастера». Впоследствии, не раз возвращаясь к этому тексту, я правил его, добавлял детали, убирал исправления и вносил новые — в итоге, текст концовки почти не изменился: мне нравился этот фантастический финал и я добивался идеального для него звучания. Это позволяло мне мечтать, хотелось чего-то по-настоящему творческого и оторванного от реальности, реальности — которая постоянно меня угнетала.

  В целом, после всех правок конец книги выглядел вполне неплохо. Начинаясь с преамбулы, где автор и его герой (имеющие одинаковый облик) каким-то мистическим образом встречаются, смотрят друг другу в глаза, видят в них «грустные усмешки, обозначенные сеточками тонких морщин», и происходит между ними венчающий повествование диалог, завершающийся словами: «Ты можешь закончить эту историю одним словом — можешь закончить ее прямо сейчас, но помни: нельзя кричать в горах». Далее шла сама концовка: …едва различимым шепотом я произношу «свободен». Но вдруг, этот шепот начинает нарастать, набирать объем, заполнять собой все существующее пространство, и вот, он уже обретает такую мощь и всепроникающую силу — от которой, казалось, должны разрушиться все преграды этого мира… Но не падает ни один камень со склонов, не шевелится ни одна травинка. А звук, не встречая преград, нарастает, поглощает собой всю проявленную реальность, доходит до своего апогея — и все видимое, подернувшись легкой, неуловимой дымкой его вибрации, вздрагивает, замирает на мгновение, непостижимым образом преображается и, обновляясь, наполняет мир новыми красками! Вибрация исчезает; звук, огромным куполом стремительно опадая на землю, отступает, отпускает меня и освобождает все, что меня окружает. Легкость наполняет все мое существо. И я чувствую, что мир стал другим! И я тоже становлюсь частью этого мира и могу отдавать ему то, что не в силах был отдавать ему раньше. Я становлюсь свободным, как мир — и мир принимает меня! Я становлюсь собой.

  Такой представилась мне возможная концовка всей моей книги.

  — Ну вот, вот так мне нравится, это твое, — похвалила меня Ирсен.