Чабанка Дуся

 На фото: 1. Верхняя Волга. д.Лужки. Съёмки док.фильма "Сашка, Вольный и Дружок". 2. Алтай. Переправа овец по мосту через реку Катунь. Верхом - Ирина Ракша.

                ЧАБАНКА ДУСЯ
                почти повесть. "Утро одного дня".
               
                I
— Теть Дусь! Ну, вставай давай! Я насчёт силоса поехала!  — слышит Дуся сквозь дрему грубый голос Га¬лины своей помощницы. - Гнедого  запрягла в кошевку. - Потом та громко топает по полу мимо её койки.— Ночью еще пять штук окотилось, одна двойня. Я их в первый тепляк снесла.— Дуся слышит, как по радио запели гимн,  как хрустит брезентовый плащ - это Галька одевается в дорогу.— И красной краски надо купить. Вся уже вышла. Метить ягнят больше нечем.  Двух последних я тряпочками пометила. На уши повязала. — Она все не уходит. Все что-то всё топчется, топчется. — А из села Витька вернется, пускай сена на баз отвезет. Там уже пусто... Ну, вставай, теть Дусь. Не дрыхни. Вставай! — И дверь тяжко хлопает.
Потом за стеной глухо слышится: «Но-о...Поше-ел...», скрип полозьев по мерзлой земле, и все наконец стихает. Глухая тиши¬на вокруг. Как на том свете. Дуся ещё лежит с минуту, чувствует, как ноют ее старые, изношенные работой руки, ноги. Так бы и уснуть сейчас — одной, в тишине, на¬всегда прилипнуть к теплой подушке. Но эта мертвая тишина почему-то все больше гнетет ее, тяготит. И ещё окончательно не проснувшись, она садится и машинально застегивает пуговицы на жакете. Потом круглой гребёнкой зачесывает к затылку седые волосы. В избе рассветный сумрак, окно белО, как и час назад. Тепло, печь протоплена. Уж лучше б совсем не ложиться, не каменеть бы телом. Она с трудом поднимается, наперед зная, что в деле кости ее  разомнутся, и шаркает к печке вязаными носками. Снимает с лежанки свои горячие, пахнущие кирзой сапоги. И пока, прислонясь к теплому боку печи, натягивает их, высохшие, твердые, окончательно просыпается.
Голова яснеет. И все мысли, все заботы разом возвращаются к ней, обступают. Глядит на ходики на стене — пора задавать корму маткам, и концентрату пора подсыпать тем тяжелым, что в третьем загоне, что могут дать двойни. Дуся стягивает с веревки серый платок, тряхнув им, повязывает на голове потуже. «И тепляки надо проверить и их протопить. И три ягненка тонкорунных совсем что-то плохи. Овечки окотили их прошлой ночью на базу, прямо на снег, в мороз. А Галька, видать, не сразу снесла новорожденных в тепло, и их прохватило. Вот что значит не местной они породы. Тонкорунные. Эксперимент начальства. Однако эксперимент негодный. Это Дуся  поняла сразу. Но им разве скажешь, "мичуринцам"?..
И когда только Витька   вернется из Талицы?.. Обещал же ветеринара привезти. Ан нет и нет... Его отпусти только». У двери Дуся надевает толстый стеганый ватник. Сердится: «Нет, у Витьки душа об отаре нисколь не болит. Ну, нисколь. Молод ещё, да к тому же какой он скотник? Киномеханик. А механик он и есть механик. Он по железу. Нашли кого ей в помощники присылать. Да ещё в такое горячее время. Он сюда только из-за Гальки и согласился. Совсем присох к ней, кутёнок. А она плюёт на него. У неё в голове другое. У ней на селе свой интерес. Митька". Дуся толкает войлочную обивку двери и выходит наружу, в зябкий утренний холод.
Вокруг широко и могуче высились горы, отроги Алтайских хребтов. Как шерстью подёрнутые тайгой. А на ближнем просторе, где лес отступил, ферма - её родное хозяйство - загоны для овец, кошары. А ещё ближе  - сараи всякие, стайки,  бревенчатые тепляки под соломой. И всё они казались игрушечными на пологом, буром гористом склоне. И часть отары, что ночевала поодаль на базу, чуть различалась расплывчатым серым пятном.
 Дуся привычно пошла по мерзлоте к загону. Просторное небо над головой, по-весен¬нему свежее и холодное, теперь розовело, оттаивало с того краю, где всегда поднималось солнце. Днем солнце уже припекало, и снег по взгоркам истаивал, обнажал крутые, медвежьи бока. Но по ущельям, в оврагах и в каждой складке еще упрямо держался. И все цеплялся белыми пальцами за землю-матушку. А по ночам сжимал ее крепко-накрепко. На ветру Дуся широко по-мужицки вышагивала по мерзлой земле, по сквозному простору все выше, к загонам. Воздух был чист и ясен. Так ясен, что щетина тайги на вершине хребта просвечивала насквозь. И было видно каждое дерево, каждый куст.
Под сапогами хрупко ломался ледок. Дуся уверенно шла по своему хозяйству к загонам с овечками, разделёнными, разбитыми на отсеки.  Вдоль пустых, долбленых колод для воды, вдоль всяких бочек, вдоль кладок дров - к сараям. (Но прибавления в загонах она пока не видела.) А овечки суягные, толстобокие, заслышав знакомые шаги, стали призывно блеять А завидев ее, тяжело поднимались с земли и, резко по детски вскрикивая, спешили следом вдоль берёзовых прясел, вдоль ограды из длинных жердей. И в соседнем загоне уже объягнившиеся худые овечки с красными пятнами на спинах - метками номеров, толкая друг друга, тоже катились вслед за ней вдоль оград.
— Сейчас, миленькие... Сейчас,— привычно громко говорила им Дуся, шагая дальше.
И они отставали, замирали, просунув тёплые морды сквозь прясла.  Жадно глядели, как она, словно мать родная, хлопочет у сараев и под навесом. Как громыхает там чем-то, как тяжело таскает к колодам полные ведра воды. Как рассыпает корм из мешков. До них то и дело доносился ее знакомый певучий голос:
— Щас, миленькие вы мои...Щас...
Потом скрипели петли ворот то в одном, то в другом загоне, и овцы с глухим топотом кидались и обступали кормушки. А вон в стороне лежали и собачки её, послушницы, наблюдали с любовью. В бригаде у Дуси были ещё конечно и эти собаки. Ну, как в таком хозяйстве без собак? Охрана от вОлка, от росомахи и прочих хищников. Два мощных больших кобеля-волкодава.  На ногу быстрые, лёгкие, и трудяги примерные. И ещё была - белой масти беспородная сучка - такая изящная с простой кличкой Белка. Но по охране овец очень умная, хитроумная даже. Кобели любили её и  слушались свято. Но Дуся собак не баловала, с собой в село не брала. Они постоянно жили на ферме. Ведь за отарой нужен пригляд и пригляд. Постоянный. Таков уж закон тайги.
А вот и желтое солнце наконец выползло из-за горы. И сразу  длинные синие тени упали на снег от каждого столбика, каждой ветки и потянулись вольно и далеко. А настывшая за ночь земля стала мякнуть, оттаивать, ползти под ногами.
А Дуся всё трудится, тащит то вёдра, то полные руки рыжих смолистых дров. Досадует -  Витьки все нет и нет. Уж пора бы часть отары гнать на ручей. И других суягных проверять по загонам. И ещё дров надо везти к теплякам. А обе лошади Ласточка да Гнедой - в расходе.  А без них как без рук. Надо срочно у председателя  ещё лошадь просить. И для воды вторую цистерну надо. И ещё прислать пару помощников. И что б автолавка приезжала чаще. И ветеринар с уколами срочно нужен... А Витька...совсем он там в Талице, что ли,  сгинул? Ведь и дел-то всего — ветврача привезти. И Гальки что-то запропастилась. Ну что бы председателю выделить им  в период окота  ещё пару помощников. Так ведь нет, говорит, у вас в бригаде и так, говорит, четверо. А где ж четверо, когда Варвара Глушкова вторую неделю в деревне сидит, гриппом болеет. А какой там грипп! У нее сын Митька вернулся из армии, жену привез городскую. Сперва все плакали, а теперь веселятся. Опомнились. Пьют, гуляют, дым коромыслом. А Дусе  сейчас про собственное хозяйство и вспомнить некогда.  Ни про сына Егора с невесткой. Ни про внучку любимую кроху. Да что там! Днями Милка должна отелиться, а ты тут как на привязи. Вот они — ягнята её, как грибы, лезут. Прям "сыпются".
Дусины ноги разъезжаются по грязи, как по маслу. Сухие волосы выбились из-под платка лезут в глаза. Руки полны дров. Да разве ж это дрова — так, поленья. По дрова на делянку в лес надо... А без лошади как без рук. Ласточку вон заездили. Тут она вдруг вспоминает, что забыла сказать Галине про соль, не наказала при¬везти ведро соли скотине. Да покрупней. Крупной. А та сама вряд ли вспомнит. Горе у Гальки. Настоящее горе. Два года ждала из армии Митьку и вот НА тебе: другую привез. Городскую. И Дуся с сочувствием успокаивала её:"- Ну, что ты горюнишься? Горемыка. С горем переспать надо, перебдеть. Потом, глядишь, оно и отпустит". Но, видно, пока что-то не отпускало.
    Дуся ногой толкает тугую дверь в бревенчатый длинный овчарник. В полумраке её сразу охватывает сырым теплом, духом овчины. Там и сям слышится тихое блеянье.
— Ах вы, миленькие вы мои,- опять заводит она свою песню. - Да на кого же вас тут одних-одинёшенек тут оставили-то? Да как же одни вы без мамки своей? — она причитает, со стуком бросает дрова в углу у тёплой ещё печи.
С трудом разгибается, стягивает платок, никак не отдышится.  Солнечные лучи, пробиваясь сквозь потные стекла узких оконцев,  пронизывают пространство. Желтыми полосами и зайчиками пятнают кучерявые спинки ягнят. И аптечку у бревенчатой стены что в углу.  Блестят на склянках, бутылках, коробках, пакетах. Тут и тумбочка с чайником, и чашки-стаканы, и пара стульев.
   Здесь у Дуси самое тихое личное место. Самые милые сердцу дела. В топку печки, на красные тлеющие угОлья она кладет поленья. Сдвинув в сторону миски-кастрюльки, ставит на плиту ведра с водой. И, мелко перекрестясь, в одно опускает бутыль с молоком. Потом идет в глубь тепляка по мягкой  соломе. За низкими переборками, постукивая копытцами, теснятся ягнята разных помётов. Упираясь в доски, тянут к ней лобастые узкие мордочки, резко зазывно кричат. Это недельные, крепенькие, им сенца можно подкинуть. А вот вчерашние, тонко¬рунные, вдвое меньше,  тоже все нумерованные. Руно- то оно руном, хоть бы и золотое, только они тонкорунные негожи по здешнему лютому климату. Дуся гладит, треплет теплые спинки. Они толкают друг друга, тычут мордочки прямо в её ладони.
— Скоро уж, скоро кормиться будем.
А вот эти совсем уж слабенькие, экспериментальные. Этим врач нужен, уколы, а Витька с ветеринаром где-то запропастился. Дуся шарит глазами по клетям — где же ночные-то  Галькины?.. Так вот же они, родимые, с бантиками на ушах. (Галина же говорила, что краска кончилась). Стоят, ушастенькие, постукивают тонкими ножками. Дуся вдруг вспоминает. Как там её внучка-то Света сказку читала? Про братца Иванушку и сестрицу Алёнушку? Кто там копытце-то потерял?.. Но дальше Дусе некогда думать про сказку. Она дальше идёт по проходу к хворенькой. Остановилась:
— Ах ты, господи!.. Что?.. Разрешилась? А ну-ка, ну-ка!.. Ну, что? Только одного и принесла? Или же двойню дашь? Подымешь процент прироста? - и сама смеётся себе под нос. - Подымешь по району  процент прироста?..И выйдем мы опять как в прошлом году на первое место? И переходное знамя опять у нас останется. И председатель опять получит премию. А мы грамоту "За ударный труд".
  В конце тепляка, в темном углу загончика, на соломе стояла белая, совсем молодая овечка, её Дуся еще вчера загнала сюда с холода. Измученная и тихая, она обнюхивала, облизывала первое своё дитя - еще влажного ягненка. А он кроха серым комочком как щенок, лежал под её брюхом, топыря ножки. И подрагивал, и всё хотел встать и не мог..
— Ах ты, мамочка, — запричитала над ними Дуся.— Ах ты умница. Вот ведь какого богатыря подарила! — и скорей подняла это чудо только рождённое. Этот мягкий, теплый, и ещё мокрый  комочек держала как Божий дар жизни. И сердце её, казалось бы давно  привычное к этим картинам  - вовсе не охладело, а как всегда любящее обмякло до слёз. Весь-то он был с две ладошки, весь в завиточках. И копытца мяконькие как воск. В чем душа только держится?
А мать-овечка тревожно тянулась, тыкалась мордочкой скотнице в руки, сердито фыркала. А Дуся ласково успокоила:
— Ну, богатырь прямо. Как есть богатырь! — И понесла его по проходу. И овца, как собачонка, сразу двинулась следом на слабых, неверных ещё ногах.
— Что? Душонка-то, трепыхнулась? Да не обижу я, не обижу.—  положила малыша на солому, на солнышко, недалеко от печи, в которой потрескивали дрова.- На тебе твоего сердешного. Покорми, покорми.  Двести седьмой будет. Сейчас обоих вас и пометим.
Раскрыв дверцы тумбы, она рылась там меж банок и склянок. И наконец средь полок нашла бумажный пакет. По¬вернулась к свету и, отведя руку, с трудом прочла, шевеля губами: «Спектр" Универсальный краситель для ткани. Для натуральной шерсти, вискозы и шелка. Цвет — синий...» А дальше шло совсем мелко и неразборчиво.
— Вот именно, "для натуральной"  — как раз то что и нужно. А цвет, значит, синий.— Она закрыла дверцы , подошла к печи.— Что ж, двести шесть красным мечены, а теперь пусть будут синие,— и вытряхнула пакетик в миску с горячей водой.

                II
Белая лошадь Ласточка, тяжело дыша, шагала все выше по знакомомой дороге. По склону. По желтой отАве — по старой сухой траве, от¬таявшей по весне. Помогая себе при каждом шаге, она качала головой, отчего в седле  раскачивался и Витька-механик. Его лицо было красным от спешки и выпитого алкоголя. Он был в лихо расстёгнутом ватнике, в треухе, с развязанными хлопающими по щекам  ушами. В селе ветеринара он не нашел. И насчёт автолавки не договорился. Зато хорошо "принял на грудь" и теперь обдумывал что будет врать бригадирше теть-Дусе - чабанке.
— А ну, шевелись, что ли! —прой грозно кричал он лошади, понужая ее сапогами. Он вообще не любил ездить верхом. И в селе, и  на ферме в горах. Другое дело машина - руль, мотор, скорость. Ну, по крайности и мотоцикл подойдёт. И вообще, если б не Галька, если бы не она... он давно бы уехал из Талицы, давно бы стал городским, в Бийске работал. Или по крайности в клубе своём в ДК культурно  крутил кино.
А потная жерёбая лошадь уже устала от бега и шагала теперь машинально, сама по себе, хорошо зная свое вечное дело. Она всю жизнь была при отаре и знала цену каждому скотнику. И теперь шла мерно но словно не слыша окриков, не чуя жестких пинков. А Витька только вздыхал перегаром:  — У-у, старая кляча.
Но вот впереди за поворотом показалась ферма, знакомые крыши кошар. И звякнув сбруей, лошадь вдруг вскинула морду и, вырвав поводья, радостно рванула вперёд. Так что поддатый Витька чуть было не вывалился из седла, только вскрикнул:  — У-у, дура! — и потерял поводья.
Лишь у самой чабанской избы, лошадь встала как вкопанная. Словно только за тем и бежала, чтоб вот так, вдруг, тут под окном осадить. Схватив наконец поводья, Витька зло пнул её под бока и оглянулся — не видел ли кто его позора? И только потом закричал на весь стан:
— Те-еть Ду-усь!.. Эй, теть Ду-у-ся-а!
Эхо улетело за горы, и стало вокруг еще тише. Ни души. Ни одна дверь не скрипнула. Только лошадь, кося глазом, шумно дышала да в загонах заблеяли овцы.
 Витька спрыгнул на землю, отвязал от седла сзади толстый рюкзак  полный покупок и пошел в дом.
В избе тоже не было никого. И Галька куда-то запропастилась. Только ее резиновые сапожки стояли за шторкой. Витька потрогал горячую печь, сразу почувствовал, как продрог. Прошел к столу, стал вынимать покупки - буханки хлеба, консервы разные, газеты, пахшие ветром, пакеты с репчатым луком, пачки заварки - грузинский чай "со слоном". Думал: "А купленную пол литру надо похитрей где-то  спрятать". И прихватил вилкой со сковородки в рот куски картошки. Ещё вчера её Галька жарила. За ужином при свете керосиновой лампы он ел эту картошку за обе щеки, ел и похваливал. Галька умела готовить. И он всё поглядывал на горемычно-печальную Гальку. Он давно к ней присох и не этого скрывал.  И очень ревновал её к Митьке Глушкову, которого Галька два года ждала. Но тот недавно вернувшись из армии, привёз  другую зазнобу. Вернее даже жену. И у Витьки шанс появился. Согласился даже на ферме работать. И теперь ревниво сле¬дил за каждым шагом Галины, за каждым взглядом. А та вчера вдруг повернулась к нему и нарочно при Дусе громко его опозорила: «Ты, Витька,  в тарелку давай гляди. Вот что. В тарелку. Зелен еще на меня пялиться. Понял?». И тогда  Витька вскочил как ошпаренный: «А кто пялится-то? Кто на тебя пялится-то?! Не больно-то надо», — и в сердцах, прямо в чем был, уехал ночью в село, в Талицу. Якобы «За ветврачом. За автолавкой» — на этой вот кляче.
За окном что-то брякнуло, стукнуло. Может, Галька? Витька живо накинул ватник и уже солидно шагнул за дверь. Возле лошади стояла бригадирша тёть-Дуся. И совершенно синими от какой-то краски ру-ками оглаживала ее потную морду и шею.
— Ты что ж это делаешь?! — сразу закричала она.— Ты что же замаял ее совсем? Она же жерёбая. Нешто можно скотничать так со скотиной? Ты через месяц в клуб вернешься, а нам с ней работать!..
Витька словно бы безразлично глядел в горную даль. Сказал через губу:
— Ветеринар нет, на той неделе будет... А тебя в правление вызывают, — и сигареты достал из кармана. - К Захарову. Председателю.
Она сразу притихла:
— Это еще зачем в правление?
— А я почём знаю,— он не спеша прикуривал. — Председатель  срочно велел явиться. Там кто-то из района приехал, что ли.
Она вынула у лошади изо рта удила - железные, горячие, мокрые.   Примирённо спросила:
— Ветеринар-то что? Почему на той неделе-то? Что ль раньше не может? Они ж у меня болеют. Уколы нужны. Прививки.
—  Не знаю, не знаю, - врал Витька. - Говорят, он с утра в Чамал уехал. — ПыхнУл белым дымом и опять глянул в сторону. Ну где ж его Галька-то, где же? — Я там хлеба привез, консервы, чай. А сладкого нет. Ларек был закрыт.
— Ты вот что, "ларёк",— строго сказала Дуся. Она видела, что он сильно выпил, что под градусом. — Отведи лошадь в стайку, да сразу пить не давай. Пускай охолОнет, остынет. А  то замаял совсем... И   накачай всем воды в корыта, и сена поддай, и собак как следует накорми. А Галька вернется, вы с ней оба езжайте на тЫрло. На верхнее. Там уж, поди, пополнение есть. Урожай. И надо пометить всех. Следующий будет двести девятый.— Дуся поднялась на крыльцо и тут, заметив, как просветлело у Витьки лицо, добавила: — Галька скоро уж будет. Она насчёт силоса к соседям поехала. 
   ... В избе Дуся мыла под рукомойником свои синие-синие руки. Все терла и тёрла их. И хозяйственным мылом, и тряпкой. Но краска
попалась стойкая, крепкая. Видно, не только для "натуральной шерстяной ткани", но и для натуральной кожи. Синие пальцы никак не белели.
— Ну, и шут с ней,— вздохнула Дуся, стянув с крючка полотенце.
"И чего это там в правлении она им понадобилась? Если только конференция какая в райцентре? Или собрание? Но вряд ли. Не сезон сейчас для собраний. Весной у селян как раз начинаются главные их заботы. Посевная - семена, поля, огороды. В любом двору или опорос, или отёл, реже выжеребка. Ну, а в отарах поголовно ягненье-окот. Захаров даже из сельсовета всех тёток-чинуш гонит обычно на станы, на фермы, на помощь. Дуся поглядела на ходики на стене. Есть не хотелось. Может быть через час в доме своём и поест. А может и сына Егоршу с невесткой застанет. (Она у него в школе учительницей.) И любимую внученьку поцелует в её кудрявую головёнку. Она надела чёрную плюшевую жакетку. Она считала её нарядной. Недавно с получки купила. Хотя Галина называла её "полупердунчик". Зачесала волосы. (Ах, какие у неё были в юности чудо-косы. Хотя и сейчас не лысая.) Повязала красную шерстяную косынку концами назад, и, подойдя к окну, заглянула в круглое Галино зеркальце. И осталась довольна. Заметила у себя на шее мелкие, небесного цвета, бусы, которые носила чуть не с самого детства, и спрятала их за ворот. Ну, вот теперь вроде бы ничего. Для правления, дя Захарова  так и сойдет.
На крыльце Витька опять курил. Очередную свою сигарету. Старался заглушить перегар. У крыльца уже стояла отдохнувшая  лошадь.
Дуся наказала строго:
— Ты главное за печами следи. Чтоб везде тепло было. А Галька вернётся, дров подвезите по теплякам.— Она подошла к лошади: "Ну что, Ласточка, двинемся что ли?" И вставив кирзовый сапог в стремя, легко поднялась на седло.— А во вторую кормежку, витаминов дайте. Галя знает кому.
— А чо, всё Галя да Галя,— проворчал он, но с улыбкой. И Дуся увидела, какой он еще юный, зелёный, совсем мальчишка.— Езжайте, тёть-Дусь, езжайте. Все будет в ажуре. Честное слово,— он её выпроваживал, радуясь наступавшей свободе.
— Вот и ладно,— вздохнула Дуся, - вот и спасибочки. - И тронув поводья, поехала прочь.

                III

До Талицы было не так далеко. Всего миновать два перевала. По знакомой дороге, всё ниже и ниже. За первой соп¬кой в логу —был водопой, чёрный ручей "Карасук" (зимой он не замерзал). И от него  боковая дорожка вела в тайгу к заброшенному охотучастку. А за вторым перевалом, в долине уже была их Талица, их деревня. И  недалёко справа тянулись две  тёмные ленты рядом.  Как два потока - Чуйский тракт и река Катунь.
      Верхом легкой рысцой Дуся ехала по голому склону сопки. Кое-где уже бурому, кое-где ещё снежному, не оттаявшему.  Лошадь бежала ходко, ровно, на¬перед зная каждую рЫтвину, каждый камень. И хорошо зная наездника. И Дуся в красной косынке и черном жакете по-хозяйски сидя в седле смотрелась прямо и молодо. И словно плыла по воздуху. Широкий подол ее юбки покачивался над стременами...Думала: "И что это вдруг за дело у Захарова к ней? Может, насчет соцобязательств? Соревнования? Может, это скотница Лидка Уляшкина из колхоза «Путь Ильича» всё заварила? Ух, 
неуемная эта баба Уляшкина! Наверно, вздумала дать с сотни по сто пятнадцать. Вот Захаров и всполошился: как это со¬седи вперед выскочат? И переходящее знамя заберут из правления? Но Дуся-то тут при чем? Она свое слово сказала. Она уже давно по пальцам все подсчитала и все учла. И падёж, и погоду, и все возможные двойни, а то и тройни. И сто двенадцать от сотни, и то можно не одолеть - это ее последнее слово. Это уже предел, это край. Жизнь без сна и без отдыха все эти тяжкие дни и недели.
Дуся скакала привычно, не замечая дороги, и резкий ветер, пахнущий хвоей и свежей землей, бил ей прямо в лицо. Вольной волей входил в душу и в грудь.
Конечно, если б сам же Захаров этой зимой не устроил дурной эксперимент с ее отарой, Дуся могла бы и на сто пятнадцать пойти. А так — нет. Вот они, тонкорунные-то ягнята, какие все слабые. И еле дышат. И дохнут... А Уляшкиной что? У ней вся большая семья со скотиной, все чабанЯт. У них на ферме и машины, и кони, и автолавка дважды в неделю. И, главное, никаких экспериментов с породой.  А тут — на тебе. Даже ветврача нет. Аж думать тошно.
Приехал как-то зимой ясным утром к ней на стоянку газик. Председательский Генка-шофер привез трех людей и осеминатора Репина. (А может, осеменителя? Как правильней Дуся не знала). Солидный такой дядечка Репин. Дуся с Галькой давно его ждали, потому как для маток как раз подошло время - осеменять. Заходят, валенками скрипят, здороваются, полушубки поскидали. Дуся скорее чайник на печку — с мороза же люди. А Ген¬ка-шофёр все что-то лукавит,  всё что-то смехом. А как стал Репин доставать из своего чемодана, один за другим,  свои рабочие причендары - всякие трубки, шприцы и два полных тяжелых термоса, китайских таких, с розами на боках  фирмы "Дружба", (Дуся как сейчас помнит,) Генка и говорит с ухмылкой: «Ты что думаешь, теть Дусь? Тут семя простое? Не-ет. Тут семя не простое, а золотое. В Бийск, говорит, за ним специально ездили. Это от тонкорунных баранов, с первой опытной станции». Дуся сразу же всполошилась: «Неужто, правда? — и подступила к Репину.— Да зачем же такое? Оно нам негодное. Холода-то у нас какие? Знаю я тонкорунных этих. Мериносов с Кавказа. Были у меня когда-то такие, пара десятков. Так не прижились ведь». А осеминатор Репин волосатыми своими ручищами не торопясь выкладывает на стол,всякие там инструменты и будто её не слышит. «Господи,— у ней прямо ноги ослабли, села на койку.— Зачем зря добро изводить? У меня ведь овечки какие? Все ведь гладенькие на редкость. И все местной породы. Одна к одной». А Репин спокойно так: «Потому, говорит, и приехали к вам. Выберем биологические модели, эксперимент проведём».— «Это что ж за модели такие? — обиделась Дуся.— Нет у меня никаких моделей. У меня "ОВЦА". И не дам я мою отару портить. Я к Захарову пойду». Она так бы и хряпнула об пол эти китайские термосы. А Репин достал из чемодана и папку какую-то с документами, белый халат с завязками на спине: «Вы лучше нам не мешайте, мама¬ша. А проводите нас. Помогите. Этот вопрос, говорит, в крайкоме дав¬но решен. И Захаров ваш в курсе. И именно он вашу точку как лучшую предложил нашей станции. Мы, говорит, по краю уже не одну сотню голов осеменили. А вы тут с фокусами». Надел халат завязками на спине и уста¬ло пошел к рукомойнику: «Сколько в вашей отаре будет голов, мамаша?» А Генка всё смехом, всё смехом: «Лучше ставь, теть-Дусь, угощенье. Поедим, выпьем  да в кошары пойдем». Но Дуся их дальше не слушала, она думала про Захарова. Ведь сам он местный, из Горно-Алтайска, понимание должен иметь. Правда, председательствовал он недавно, но хозяйствовал вроде неплохо. И кошары новые строил, и клуб поставил. А тут вдруг пошел на такое.
Ничего, ничего. Сегодня Дуся ему всё это припомнит в правлении!

                IV
Лошадь осторожно спускалась в лог по тропе к водопою. Красная Дусина косынка плыла меж стволов над прозрачным голым кустарником. Все слышней доносилось журчанье воды. Здесь, в распадке, было безветренно, пахло прелью, весной. По берегу  ещё лежал снег, и резкие синие тени от стволов и кустов, как длинные  пальцы тянулись по скользкому насту. Дуся знала - на той стороне ручья небольшая тропа уходила в другую сторону, в глубину леса. Ах, как эта тропа была ей знакома. Это была тропа её судьбы.
 Пузатая Ласточка сторОжко ступила в студеную воду. Шагнула по каменистому дну лохматыми у копыт ногами. Дуся опустила поводья. И лошадь, склонив голову к прозрачным струям, втянув воздух, фыркнула и осторожно принялась пить. Бардовые кусты маральника  кружевом обступали их. Висели над берегом, склонялись над кромкой ледяного припая. Скоро уж, скоро уж зацветёт маральник.
Любимый Дусин цветок. Не цветок даже куст, что растёт по горам на склонах.  И на голых, без листьях ветвях, сплошь вспыхнет всё  розовым сказочным цветом. Всё озарится вокруг, всё просияет, подёрнется розовым покрывалом. Ах, как Дуся любила всё это родное, чистое, райское... Вдруг рядом в кустах резко вспорхнула и полетела прочь птица. Лошадь вздрогнула, повела карим глазом. Дуся подумала - Варакуша? Или оляпка? Пожалуй, оляпка. Варакуша крупнее. Оляпка тут гнездится. Водится тут и зимой. Ныряет за кормом даже под воду, под лёд. На дне ищет ручейников. А вот на кусту и синяя ягода сохранилась. Синюха. Не поклёванная, пережившая зиму. Дуся нагнулась с седла и сорвала своей синей рукой с упругой ветки несколько холодных ягод. С осени горькая, терпкая синюха была теперь сладкой и нежной. Обычно эту ягоду не берут, не собирают. Варенья не варят, это не облепиха. Правда, порой в самогон добавляют, для красоты, для цвета. И от неё быстрее дурнеют, как от табака. Потому её называют ещё дурникой. И Егорша её когда-то так и назвал - "дурника". Ах, Егор... Егорша. Как давно всё это было. И будто даже не с ней, не с ними. И даже не в этой жизни. Будто осталось все на чёрно-белой выцветшей киноленте или в старом фотоальбоме. А вот ведь он поворот в лес, в глушь к избушке охотников. Но...Дуся дернула повод. И не подумала выезжать на "тропу судьбы". И её Ласточка, с мягких губ которой обильно стекали капли, послушно трогулась в путь. Сперва по воде, а потом по раскисшему берегу. От холодных брызг подрагивала кожа на её  круглых тугих боках. Из распадка выехали на дорогу в село. И уже быстрей потрусили дальше. И снова ветер трепал по щеке Дуси прядь выбившихся волос. И дорога опять стелилась навстречу. Ведь именно здесь на повороте Дуся всегда вспоминала далёкий тот день и даже тот час.
  Сквозь зной того страшного июньского утра сорок первого года, задыхаясь, бежала навстречу её памяти босая девушка Дуся семнадцати лет. Бежала в тайгу, из села с тяжкой вестью... И черные косы, как вожжи, бились у ней за спиной. Словно кто-то хотел её удержать и не мог.
Она бежит уж какой километр, от самой Талицы. Бежит, не спросясь, отца-матери, никому ничего не сказав, не чуя ног под собой, стуча пятками о твердую землю. «Егор- ша... Егор-ша...Война...» — только и бьется у ней в голове, и дыхания не хватает. Лицо красно и грязно от пыли, пота и мошкары. И в ушах стоит звон от бега, от зноя, от страшной вести, которую она несет с собой. И этот звон, как набат, горький набат, летит, звучит — по всей русской земле: Война...Война...Война! Она бежит по склону, и дорога медленно, слишком медленно стелется ей навстречу. Словно босыми ногами ей приходится вращать весь земной шар.
Наконец дошла, наконец продралась сквозь зелень и хлесткие ветки к сторожке. К бревенчатой охотничьей развалюшке. Толкнула плечом низкую приоткрытую дверь. И окунулась в прохладу и темноту.
Худой длинный парень, Егор, бывший мат¬рос с Обского пароходства, с речного буксира, а ныне, уже как полгода, бригадир, сидел по пояс голый, босой, в латаных галифе на земляном полу и обдирал подстреленного рябка. От резко распахнутой двери горка светлого пуха и перьев, всколыхнулась и в луче солнца взвилась над русой его головой.
— Ты чо? — спросил он испуганно, узнав односельчанку с другого конца села, в голубеньких мелких бусах. Он даже не знал её имени. Недавно, обходя дворы один за другим, он гнал колхозников и её отца-мать и её саму на общий деревенский покос. А она не хотела, упрямилась.
— Ты чо? - опять спросил он. - Дурники чо ли объелась?
Она молча застыла в дверях, еле переводя дух. Глядела, как над ним, над его головой в лучах солнца, как в золотом нимбе, кружится легкий пух. Как красиво опускается на его голые плечи.
— Ну, чо ты? — спросил он опять и потянул с лавки рубаху, чтобы одеться.
— Ни-чо,— как во сне выдохнула она.— Пришла вот...Гуляла тут... - она тихо затворила за собой дверь. Та чуть скрипнула.
Со света перед её глазами стало совсем темно. Она только слышала его дыханье и негромкий голос:
— А я вот вздумал поесть... Рябка подстрелил. Хозяйства-то у меня нет. Придётся костёр разжигать. А соль тут есть. На столе кто-то из наших оставил. И соль, и сухари.— Он всё пытался натянуть рубаху, которая всё не поддавалась. И сам был не свой. Оттого что девка односельчанка застала его в таком  неприглядном голом и босом виде. И за таким несерьёзным бабьим делом. Ведь всё ж он бригадир, начальник. — Тут рябки по ручью густо живут. Ну, я и решил подкормиться.
В глубине сторожки под потолком она увидела оконце. В нём узком стоял солнечный ярко-зеленый свет. А совсем близко было светлое лицо Егорши, по которому она давно уже сохла. Он произнёс в тишине громче и почему-то на "вы":
— Если вы, конечно, желаете, можем костёр распалить. Вместе
 реализуем... эту трофею. Так что приглашаю к обеду.
Босой ногой, чувствуя тепло щербатых досок, она неслышно шагнула к нему, раз и другой, произнесла непослушным ртом:
— Не для вас, конечно, Егор Иванович, такое занятие... Давайте я помогу,— и низко склонилась за неощипанной птицей.— Я вам знаете, что сказать-то хотела. Сегодня утром по радио...
Чёрная её коса мягко скользнула ему на плечо. Сползла по коже. И от этого нежного, неожиданного касания его сердце дрогнуло. Пронзилось тревожно и сладко. В полутьме рядом с собой он вдруг увидел ее стройные белые ноги, ее гладкие икры. Услышал её дыхание - горячее, частое. Но, еще сдерживая себя, сказал, глянув куда-то в сторону, каким-то чужим, не своим голосом:
— А зачем ты всё же пришла-то, девушка? В глухомань эту? — и поднял лицо.
 Своей фигурой она застила ему свет. Он осторожно протянул вперёд руку и в темноте, наткнувшись, ощутил её плотное, тёплое тело. И она, почуя это прикосновение, вдруг послушно словно без сил опустилась рядом с ним на колени. И... прильнула к нему. Оба на мгновение как от испуга замерли. Но лишь на мгновение. И он сразу  притянул ее за плечи, к своей голой груди. И жадно схватил руками. Прижал её мягкой грудью до боли к себе. Треснула ткань на кофте. Но он уже не понимал, не ощущал ничего, кроме чудесного запаха женского тела. Ничего не слышал, кроме гулких ударов сердца. Кроме нежного голоса, который всё шептал и шептал. И нежно как ручей повторял: «Егорша... Егорша...Егорша...» — А перед ее глазами плыли лучистой радугой и опрокинутый потолок, и узкое солнечное оконце с зелёной листвой.
...Потом он откуда-то возвращался. Будто издалека. Приходил в себя. Стал слышен и щебет птиц, и шум тайги за стеной. Потом  увидел перед собой на её груди разметавшиеся черные косы. На шее ниточку мелких бус небесного цвета. Нашарил рядом ее тёплую руку — и пальцы, сухие, твёрдые, и  почему-то шершавые. Спросил с тихой нежностью, тоже шепотом:
— Тебя как зовут-то? 
 Она прошептала, не шевелясь, чуть слышно, - Евдокия, - словно боясь спугнуть что-то важное и счастливое. Хотя понимала, что ей пора уж было сказать ему что-то другое. Совсем другое. Признаться, зачем она здесь. Но пока не могла. Всё пока медлила, медлила. Все боялась, всё не хотела обрывать этот миг. Последний миг их тишины, их мира. Его тишины, его мира.
— Евдокия... Дуся, значит?— он наконец глубоко и легко вздохнул, закинул сильные голые руки за голову.— А живёшь ты, Дуся, значит с отцом-матерью? В конце села?
Она медленно села. В полумраке показалась ему очень бледной. Кофта ее спереди была чуть порвана, и ему был виден край молодой наливной груди. Но она, не замечая этого, сидела словно блаженная, с пушинками в волосах и машинально перебирала косу.
— Ну, ты чо это, Дусь? А Дусь? Чо запечалилась? — он хотел поймать ее руку, хотел приласкать, пошутить. - Ты чо ли дурники поела? Её по кустам тут много...
— Я ведь что пришла-то,— она глядела вперёд на его босые крупные ноги в галифе и рядом на две свои маленькие ступни. — Я сказать вам хотела... Вас ищут везде... - и, помедлив, выдохнула. - Сегодня с утра война началась. С немцем...По радио объявили. -  Мгновение она еще ждала в тишине. Ждала в немом напряжении.
И вдруг он вскочил!.. Сразу. Во весь рост. Молча сорвал со стены ружьё. Метнулся в угол за сапогами. Потом схватил пиджак, сумку. И кинулся к двери. Пинком распахнул её. И тут на пороге вдруг замер, застыл в светлом проеме. Как от выстрела. Красивый и молодой. Обернулся к ней, сидящей и залитой солнцем. Улыбнулся как-то криво, невессело:
— Так мы Дуся, вместе с тобой костёр и не развели. Не пообедали...А ты чудная ты всё-таки. Честное слово. — и исчез.
 Только проём двери и солнце ей прямо в глаза. И где-то, где-то удаляясь, хрустели его шаги по тайге.
 
                V
   В гору, на перевал, Ласточка шла медленно, шагом. Дуся жалела её, не гнала, чувствовала ногами, коленями горячие, потные её бока. Уж сколько разных лошадей в её жизни бывало, и каждую она считала роднёй. Она ехала, покачиваясь в седле и ощущала эту свою жерёбую Ласточку не только коленями, ногами, но и всем существом, всем теплом тела. Каждым шагом её и каждым вздохом. Словно они были одно общее, целое.
Дусе хотелось, конечно, скорей увидеть сверху, с перевала, с детства родную картину. Эту кар¬тину она помнила разной:  и в жаркое лето, и в рыжую осень, и в белую зиму. Вот и теперь родной этот вид открывался ей снова. 
За перевалом внизу тянулась долина реки Катунь. В каменных берегах. И вдоль реки тянулись разнопёрые крыши её деревни с огородами, которые лезли прямо на взгорки. Лучи солнца тепло ласкали долину, и сверху она, как длинная чаша, была полна дрожащего марева. И сквозь него блестели, как новенькие монеты, лишь три железные крыши:  школы, клуба и сельсовета. А крыша её дома серела среди других на дальнем краю...      
     Интересно, зачем всё же она понадобилась председателю? Раньше она всегда знала, что Захаров был в ней уверен, рассчитывал на неё. С гордостью думала, что уж она-то колхоз не подведёт. Даст свои проценты по окоту не хуже соседей. Она и сейчас висела в правлении на доске почёта. И переходящее красное знамя стояло в углу в кабинете Захарова. Чего же ещё?
  Сверху на дальнем конце села, Дуся увидела и свой дом под серой шиферной крышей. Раньше этот родительский бревенчатый дом был крыт щепой, как говорили, дранкой. А теперь вот не стыдно, под шифером, как у людей. Может, потом накопят и на железо потянут. На оцинкованное. И он тоже засияет монетой. Но и всегда она с одного взгляда находила родную крышу. Даже если шёл дождь, снегопад или град.
И сейчас над её крышей стоял легкий дым. И у Дуси отлегло от сердца.  Значит дома топилась печь. Было тепло, варилась в мисках еда. И сынок был дома. А может и сноха-учительница не ушла ещё в школу, и внучка не в садике. А печку топит, конечно, Егорша, на это он мастер, любимый её сынок Георгий Георгиевич. У него как раз сейчас  отпуск. Ах, как давно из-за этого окота Дуся его не видела. Давно не слышала его голоска. И соскучилась.
 Она дернула поводья.— Ну, давай, голуба, давай. Почти уж приехали.
 По селу по весенней раскисшей дороге шныряли грязные куры. Старательно  разгребали оттаявший навоз. Солнце играло в каждой луже, пускало дрожащих зайчиков на бревенчатые стены, на умытые ясные окна. От край¬них дворов под ноги лошади с лаем бросилось несколько собак. Но Дуся не повела и кнутом, лишь прикрикнула весело: « Чо-о!?. Своих не признали, чо ли?!» И те, отскочив, сразу рассыпались, завиляли хвостами, и сразу отстали. "Ну до чего ж скотина всё-таки умная. Всё понимает. Своих по голосу узнаёт."
По центральной улице Ленина до правления, Дуся ехала шагом, чинно, неспешно. Здоровалась на все стороны. И ей тоже с почтением отвечали. Она замечала и происшедшие на селе перемены. Вон Гущины на окнах наличники разукрасили. Теперь окошки как в Пасху оделись листвой с причудами, расцвели алыми розами. А Поповы калитку поставили новую. Починили упавший после бурана забор - давно уж было пора, давно. А Шульгиным (это она догадалась по следам) при¬везли семенную картошку в мешках. У них огород длинный, большой, задом на гору лезет. Да и семья большая. В общем, всё у всех шло по-людски. Уж скоро скоро соседи в очередь начнут  приглашать тракториста, пахать огороды. Интересно, сколь  поллитровок он нынче будет брать за сотку? Но Дуся вроде бы к этому непричастна, к этой извечной сельской заботе. Это дело её молодых.  А от неё только пригляд. Она со скотом на ферме. И в трудовой её серенькой книжечке стоит слово "Чабан"... И то правда по весне в самый окот отару не бросишь. Хотя за свой огород она была спокойна. Знала, что её сын Егорша, дома сделает  всё по уму... Так она думала, привычно покачиваясь в седле и радуясь, что скоро, заглянув правление, доберётся-таки до дома. И может пробудет тут до вечера. А то и до завтра.
                VI.

   На площади у сельсовета, у коновязи стояли санки-кошовки, грузовики и два газика. Один зелененький, старый, этот был председательский. Его Дуся узнала сразу. (В округе его все узнавали). Генка-шофёр на нём гонял. А вот другой "газон" был вроде бы из района, бежевый, как с иголочки. Наверное, исполкомовский. В его раскрытой двери сидел за рулём незнакомый шофёр - щекастый малый. В зубах дымит сигарета. В руках двустволка. Переломив ружьё о колено, он, прищурясь, заглядывал в дуло. И Дуся всё поняла -  начальство на охоту намылилось. И сразу заволновалась. Ох, не любила она этих охотников. Да и вообще не терпела охоту. Даром, что в тайге родилась. Эти потехи начальства, из-за которых губят попусту сотни тварей живых - нет, не любила...
Забытая было тревога опять охватила душу. Слезая с седла, она увидела за одним окном кабинета председательский затылок, а за другим чью-то лысину — и вовсе расстроилась. А может, уж и пойти на сто пятнадцать? Только затребовать ветврача, а то он все сидит во втором отделении. Да и срочно лошадь еще одну надо просить, и цистерну для воды. И чтоб автолавка с товаром в к ним в гору по расписанию приезжала. Чтоб людей не гонять в село за чаем, да за мукой.
По давней чабанской привычке она привязала лошадь не к коновязи, а у самого входа, уздой за перила, чтоб в любой момент видеть ее из окна. Поднялась по широким дощатым ступеням и потянула дверь с тугой, скрипучей пружиной.
Внутри затхло пахло сыростью, пустотой. И каждый шаг гулко раздавался по длинному коридору. "И почему это во всех учреждениях такой скверных запах? Нежилой какой-то, казенный! Ну почему бы тут печки-то не протопить как следует? Фортки не пооткрывать!"
 В коридоре она увидела всё те же стенды, и ту же доску почёта со  старой своей фотографией, и высокие показатели по окоту. Дусин баран, круторогий такой, был нарисован самым первым, очень красиво, как раз напротив ее фамилии. Не баран, а прямо бык какой-то, производитель. Она остановилась у председательской двери. Услыхала внутри чужой монотонный и недовольный голос. Душа её была не на месте. Но постучала смело и зашла.
В большом кабинете, что всеми окнами смотрел на площадь, сидел за столом Захаров в сером вязаном свитере и с такими же серыми от се¬дины волосами. И переходящее Красное Знамя на древке почётно стояло за ним в углу. И лицо его — Дуся это сразу заметила — было тоже серое, будто потерянное. Тут же, за столом сбоку, сидела с папками документов Валентина, молодая бухгалтер¬ша - член месткома, с высокой прической, как со второй головой. Щёки её взволновано горели, не мигая она в бумаги уставилась, будто вокруг нее никого не было. Будто и не сидел напротив них этот дядька - вероятно начальник из района.
— Здрасьте,— сказала Дуся от двери, стоя на другом конце красной ковровой дорожки, не смея еще разглядывать постороннего человека, который сидел у окна, против света.
— Здравствуй, Дуся, — сказал Захаров, мельком взглянув на нее, и опять на гостя.— Вот это и есть наша гордость, наша Трынова. Евдокия Ивановна, старший чабан первого отделения.
Дуся смекнула, что дело будет серьезное, раз Захаров её так величает.
— Здравствуйте, Евдокия Ивановна,— ласково произнес посторонний, возможно, новый уполномоченный.  Дуся видела его первый раз. Был он при галстуке, и в костюме, но при этом в охотничьих сапогах, спущенных как можно ниже.
— Здравствуйте, — он хотел было встать и пожать Дусе руку, но почему-то не встал, помедлил, покашлял в кулак: — Это что ж у вас, Евдокия Ивановна, с руками?
Дуся не поняла сперва, взглянула на свои в синей краске руки и смутилась:
— А-а, - и взглянула на свои синие руки - , да это так... Краска. Ягнят метили...— она не знала, куда девать их, то ли за спину, то ли в карманы.— В работе отшоркаются,— и засунула в плюшевые рукава, как при морозе.
      Уполномоченный покивал, живо спросил:
— Ну, а как вообще работа у вас идёт? Ни в чем не нуждаетесь?
— А в чем нам нуждаться? — сказала Дуся.— Ни в чём не нуждаемся,— и глянула на Захарова. Но тот смотрел в сторону.
— Ну, а быт как, налажен? Вопросов нет? Автолавка часто бывает?
Дуся взглянула на застывшую, испуганную бухгалтершу.
— Конечно бывает. Куда ж ей деваться?
— А скажите, мне, Трынова, когда вы в последний раз отдыхали?
Дуся переступила с ноги на ногу. Не знала, как лучше ответить, чтобы никого из своих не подвести:
— То есть как это... отдыхала? - не поняла она.
— Что как? — спросил тот громче и строже.— Когда у вас от¬пуск был? Когда вы в последний раз отдыхали? - гость начинал заводится.- У нас в стране по трудовому кодексу каждому трудящемуся полагается отпуск. Двадцать четыре рабочих дня.
    Дуся тупо молчала. Она никогда о таком и не думала. Глянула на Захарова, боясь невпопад  что-то ляпнуть. И тот поднял голову, наконец, поддержал её. Тихо сказал:
— Ты садись, Дуся, садись. Чего ты стоишь?
И от этого привычного обращения на "ты" ей стало спокойней.  Облегченно вздохнув, села на крайний у двери стул. Посмотрела в окно и увидела, как в раме родную картину, небо, таёжные сопки и свою смирную лошадь у входа.
— Тут, Дуся, вот в чём дело,— продолжил Захаров, — Наверху есть решение тебя наградить. Как ударника социалистического труда... - она молчала. -  Послать тебя на курорт, в Сочи, как передовицу,— он что-то полистал перед собой на столе.— Путевка бесплатная. Сам райком выделил. И с завтрашнего числа, поскольку "горящая". А дорогу кол¬хоз оплатит, — он подозвал её жестом и через стол протянул брошюру, а в ней пачка каких-то ещё бумаг: — Вот получай, изучай. Почитаешь дома. А ты, Валентина, закажешь ей купейный билет. На вечерний. Из Бийска.
Подойдя по красной дорожке и ничего ещё толком не понимая, Дуся машинально, взяла у него из рук эту брошюру. А он, ободряя её,  неестественно улыбался:
— Ничего, ничего Дуся. Отдохнешь там под кипарисами, на свежем воздухе. За всех за нас. Поплаваешь, загоришь. — и пожал её синюю-синюю руку.— Счастливо тебе.— А у самого глаза грустные-грустные.
 И она пошла в тишине к двери, мимо уполномоченного, который уже взял с подоконника свою шляпу. Подошла к двери, но по¬чему-то остановилась. Недоумённо на Захарова оглянулась:
— Окот же идёт. Куда ж я поеду в самый окот?
— На курорт, Евдокия Ивановна! На курорт. — уполномоченный бодро поправлял охотничьи сапоги.— В лучшую здравницу СССР. В Сочи. Вы более чем достойны. - он указал пальцем на Красное Зная, в углу за спиной председателя. - В нём ведь и ваша заслуга. А вы, как выяснилось, три года не отдыхали. И отпускных денег не получали... Ну, с этим мы ещё разбираться будем.
Дуся глядела на него отчужденно. Было видно, что ровно, не озабоченно билось сердце этого дяди. Убито сказала Захарову:
— Зачем вы меня отсылаете? У меня ж их пятьсот голов. И окот, и  тонкорунные. Дел невпроворот. — Упрямо села на тот же стул у двери.— И уже дерзко резко заговорила,- Её понесло: - Мне ещё одна лошадь нужна, и два скотника, и автолавка, и цистерна ещё для воды. И ветврач постоянный. А то он то торчит у жены, то зачем-то в Чамал уехал. Мне что, вам на всё заявки что ли писать? 
  Захаров молчал в тишине. И все молчали. У каждого на уме было своё. Он и сам понимал, что этот курорт совсем не ко времени. Он дорожил Трыновой. Он давно уже понял, что его успехи и все планы колхозные, все проценты и прибыли начинаются именно там, в горах, в кошарах. Там и родятся, там дышат, там и растут. И эти его проценты зависят от этой вот женщины. От её большого умения, от сердечной любви. Вот не любит чабанка Глушкова овцу— и никакого приросту не будет. И во втором отделени плохо, потому он туда и катает почти каждый день, и зоотехник торчит там, и ветврач. А таких, как Трынова, раз-два, и обчёлся. На них всё и держится...
И тут к Дусе, словно к больной, подскочила бухгалтерша Валя. Села рядом.
— Ничего, теть Дусь, ничего. Езжай. Ведь на ферме и Галина  останется. И Виктор с ней. И завтра теть-Варя Глушкова выходит с больничного. Отгрипповала. Справятся. И, в случАе чего, мы поможем,— и голос понизила: — Надо радоваться. Люди такую путёвку за большие деньги достать не могут.
Но Дуся чуть не плакала
— Это ж срам-то какой. Как я людям в глаза посмотрю. Подумать только. Куда ж я уеду в такую пору? — В её синих-синих руках на путевке красовалось цветное фото —  пальмы и кипарисы, и море вдали, а впереди дом с колоннами. Но  вся эта краса, как в слезах,  расплывалась перед глазами.
Захаров за столом нервничал, поглядывая на гостя:
— Не на век едешь. На двадцать четыре дня. Будешь там это... Купаться и загорать. Ну, отдыхать в общем.— Он чувствовал глупость всех этих слов и, злясь на себя и на весь белый свет, строго закончил: — Ну, вот что, Трынова. Хватит. Иди и срочно собирай чемодан. Геннадий отвезет тебя до вокзала.

...Из конторы по улице Ленина Дуся спешила к своему дому. Вот и кончилось утро одного дня её жизни. Утро одного дня. В глубоком кармане плюшевого жакета лежала  путёвка в сказку. С красочной фотографией на обложке. А ей уже очень хотелось есть. Зря она не поела раньше... Интересно, а что про эту путёвку скажет  дорогой её сын Егорша, Георгий Георгиевич? Что скажет невестка, и даже внучка?.. Но чтобы ей ни сказали, она то знает, что никуда не поедет. Ни в какие там жаркие Сочи под пальмы, ни в какие моря-океяны. Сейчас её место на ферме... А  дом?.. Дом её вот он, уже подъехала. И белый дым от печи дрожит над трубой. Вот и родной забор, и калитка. Перегнувшись с седла, Дуся  потянула за верхнюю планку, и калитка легко открылась. И Ласточка, дёрнув поводья, радостно и привычно ступила в знакомый двор.