Божьи садовники. Глава 4

Величайшее счастье

Автобус номер пять идет почти к самой границе города, туда, где многоэтажная застройка сменяется частным сектором. Если встать спиною к конечной остановке, как обыкновенно делают толпящиеся на ней люди, то слева будут видны серые панельные дома, а справа – дощатые заборы, над которыми поднимаются вперемешку крыши старых изб и современных коттеджей. Спереди же и сзади остановка густо обсажена деревьями, за которыми летом почти ничего не видать. Однако человек, который приехал зимою, сразу заметит между голыми стволами торец красного трехэтажного здания; наверху оно украшено башенкой, напоминающей маяк, и потому странно смотрится в местности, где нет никакого моря. Удобная для легковых автомобилей дорога подведена к зданию с другой стороны, и там же оборудована небольшая стоянка. Время от времени к стоянке подъезжает машина, и оттуда двое взрослых людей с серьезными лицами выводят ребенка – мальчика или девочку. Ребенок исчезает за тяжелой дверью парадного входа, успев еще с тоскою оглянуться. Больше он никогда не выйдет из красного здания – его оттуда вынесут, и то лишь затем, чтобы положить в гробик и зарыть где-нибудь на городском кладбище. Ибо это здание – больница, но больница совершенно особого рода: туда кладут пациентов, которых уже нельзя вылечить, но еще можно облегчить их страдания перед неизбежной смертью. Называется эта больница хоспис.
В тот день, о котором пойдет речь, хоспис жил по своему обычному распорядку. Иными словами, время тянулось очень неторопливо – для всех, а особенно для одной недавно поступившей в хоспис девочки. Кровать ее стояла возле самого окна, в большой, словно тренировочный зал, палате, находившейся на третьем этаже, под самой крышей; кое-кто даже утверждал, что весною можно услыхать, как наверху воркуют голуби. Палата была рассчитана на пять человек, и, соответственно, в ней стояло еще четыре койки. Располагались они таким образом, чтобы можно было спокойно, ни обо что не стукнувшись и никого не потревожив, подойти к ящику с игрушками, к шахматному столику и к плоскому телевизору на трех ножках, возле которого поблескивал зелеными огоньками роутер. Его мерцание было особенно заметным именно сейчас, когда в палате потушили свет после ужина и вечернего обхода. Вслед за сумраком в палате воцарилось и безмолвие: никто уже не переговаривался, не просил переменить компресс или дать воды, не плакал от некстати нахлынувших воспоминаний. Ночная медсестра, призванная наблюдать за пятью девочками, которые находились в палате, вскоре начала зевать, а потом и вовсе задремала в широком кресле, обитом розовой тканью. Уснули в своих постелях и маленькие пациентки – все, кроме одной, той самой, которая лежала ближе всех к окну. Повернув на влажной подушке налысо остриженную голову, она широко открытыми глазами смотрела на темное небо, точно кого-то ждала. Ждать пришлось недолго: вскоре за окном возник силуэт мальчика с большими черными крыльями. Еще секунда – и мальчик соскочил с подоконника на пол: плотно прикрытые рамы не стали для него преградой.
Девочка улыбнулась – было видно, что она очень рада гостю, но тут же решила для приличия состроить и обиженную гримасу:
– Ди, где тебя носит! – негромко произнесла она.
Мальчик смущенно потупил взгляд:
– Прости, Настя. Божье дело – в первую очередь, я говорил…
– Вам что, отгулов не дают? Попросил бы!
– Тогда бы пришлось объяснять, зачем он мне.
– Кому объяснять – Господу? Он ведь и так все знает!
– Когда сам признаешься – это все-таки несколько другое… Еще и от напарника не сразу улизнешь.
– Ты ему не рассказывал обо мне?
– Есть вещи, которые держишь в секрете даже от братьев… Думаю, такие вещи должны быть у каждого человека.
– А я было решила, что ты все своим уже растрезвонил…
– По-твоему, я трепло?
– Ну, не сердись, Ди! – Девочка ласково поглядела на мальчика. – Я все понимаю. Просто хочется, чтобы ты хоть иногда прилетал пораньше.
– Да хоть бы я и прилетел, толком поговорить не удастся. Помнишь, что было в прошлый раз?
– Еще бы не помнить!.. – Девочка покосилась в сторону соседней кровати и прошептала: – Мало того, что эта рыжая злюка швырнула в меня подушкой, так еще и разоралась: «Хватит уже бубнить! Достала!» У нее, наверное, опухоль в заднице: мне Ирка ВКонтакте написала, что все такие люди малость неадекватные. Ну, а врачиха решила, что я сама с собою говорю, вот и потащила меня к психиатру или как он там называется – высокий такой мужик с длинными усами, как у таракана, только что ими не шевелит… Показывает он мне лист, где какая-то цветная белиберда нарисована, и спрашивает: «Что видишь?»
– А ты что ответила?
– Ну, я так прямо и сказала, что вижу белиберду.
Ди так и прыснул; он не боялся разбудить кого-либо своим смехом, потому что знал: кроме Насти, его никто не слышит.
– Зато теперь, – продолжила девочка, – ее накачали снотворным, и она до самого утра будет в отключке. И медсестра дрыхнет, даром что на дежурстве! Знает, что недолго уже ей здесь работать, вот, наверное, и решила напоследок отоспаться…
– Разве ее увольняют? А что она сделала?
– Ничего. Просто наш хоспис собираются прикрыть…
– Прикрыть? Почему?
– Денег нет, известно! Сегодня чуть свет двое каких-то дядек приехали на большой черной машине. Видимо, важные шишки, потому что даже по лестнице не стали подниматься: главврач сам к ним вышел, и они долго болтали во дворе. Я-то, разумеется, там не присутствовала, но потом в больнице начали судачить. Да не боись ты, – добавила Настя, заметив, как Ди побледнел, – на улицу меня не выпрут! Просто перестанут принимать новеньких, только и всего. Но нет худа без добра: зато уж мы с тобою всласть наговоримся…
– Скажи, а почему ты можешь меня видеть и слышать?
– Да я сама не знаю! Когда я жила еще с родителями, мне вдруг стало плохо, и меня отвезли в реанимацию. Как везли – не помню, а затем внезапно вспыхнул яркий свет, только не от ламп – лампы не дают такого, и прямо передо мной появился ты. Я сначала перепугалась, хотя и понимала – ты не хотел меня обидеть, попыталась убежать, но чувствую – не могу… И тут откуда-то сверху раздается громкий голос: «Еще рано!» А потом, когда я уже лежала здесь, открываю однажды глаза и вижу: ты на меня смотришь… Я тебя сразу узнала!
– А других братьев ты тоже видишь?
– Я их тут не встречала. Ты ведь говорил, что они прилетают к умирающим, а мы умираем обычно ночью, когда я сплю. А может, я их просто не замечаю, они для меня как бы не существуют. Я никогда не дружила с мальчишками, кроме тебя: ты не такой как все, ты особенный… И не потому, что у тебя есть крылья: сам по себе!.. Мне так хочется узнать о тебе побольше! Ты ведь так и не досказал самое главное, когда нас спугнули…
– Главное – это что?
– Как ты умер и стал чернокрылым братом!
– Ах, да! В общем, когда поняли, что меня не вылечить, то поместили в хоспис.
– Правда, что ли? Получается, даже в этом мы с тобой похожи!.. А в какой именно? Может, в здешний? – Девочка с надеждой посмотрела на Ди, словно от ответа на этот вопрос зависело, станут ли они психологически еще ближе или нет. Ди очень не хотелось огорчать свою подругу, но он не мог и врать, поэтому, чуть помедлив, он произнес таким тоном, точно был в чем-то виноват:
– Нет, Настя… Я ведь жил в другом городе, и тот хоспис был хуже этого: тесный, душный, и окна выходили на какую-то серую промзону. Впрочем, я и лежал там меньше недели. А на пятую ночь я вдруг услышал песню, и сперва даже не понял, чью именно. Так хорошо не пели даже ребята из нашего церковного хора: я и сам мечтал туда поступить, но моя болезнь началась как раз с того, что я потерял голос. Я сперва подумал: какой славный сон, хоть бы и вовсе не просыпаться… А потом я увидел возле себя двух мальчиков: на своих черных крыльях они возносили меня высоко над землею и смотрели на меня так приветливо, словно мы всю жизнь росли вместе. И мне захотелось стать таким же, как они… Наверное, Господь прочитал мои мысли!
– А быть братом-хранителем хуже?
– Не думаю… Видимо, это каждый решает для себя. Ты, например, какое мороженое больше всего любишь?
– Клубничное. Только его здесь не подают…
– Ну вот, а я – шоколадное. А мой напарник – фисташковое: я его об этом однажды спросил. То есть даже тут наши вкусы расходятся. С одной стороны, хранителю как-то спокойнее: он прикреплен к определенному человеку, и никто его особо не дергает. С другой – если ты чернокрылый брат, приходится много куда летать, ну, и заодно мир посмотришь… Я ведь прежде даже в Москве один раз только был!
– А у меня тоже есть хранитель?
– Конечно! Он заботится о тебе и следит, чтобы после смерти ты попала в рай. А когда приходит время засыпать, он ласково дует тебе сначала на правый глаз, потом на левый. Тогда веки сами закрываются, и ночью ты видишь приятные сны, после которых хочется и делать, и говорить только хорошее.
– А страшные сны он тоже насылает?
– Очень редко… Только если нужно предостеречь от какой-либо беды.
– Стоп, Ди! Так если возле меня находится хранитель, он слышит все, о чем мы с тобой говорим? – Девочка даже покраснела, словно убедилась, что за ней кто-то подсматривает в самый неподходящий момент.
Мальчик улыбнулся:
– Не бойся! Его сейчас здесь нет.
– Почему? Он бросил меня?
– Да что ты, разумеется, не бросил! Просто в хосписе почти не бывает ни опасностей для тела, ни искушений для души. Поэтому от хранителя не требуется постоянно быть вблизи человека, которого он опекает. Но мысленно он всегда с тобой.
– Вот ты говоришь, по всему свету летал… – задумчиво произнесла девочка. – Меня папа, когда я была здорова, тоже возил всюду: и в Кижи мы с ним ездили, и в Анталью, даже на Байкале побывали однажды. Там красиво, только купаться нельзя: даже летом вода холодная, все равно что в крещенской проруби…А стоило мне заболеть, родители меня сюда сплавили. Не нужна я им такая!..
– Они просто хотели, чтобы за тобой был хороший уход.
– Да какой еще уход? Пластырь один раз в три дня наклеить, что ли, чтобы в середке не болело? Я даже в туалет сама хожу, прикинь! Просто не желали, чтобы я дома отсвечивала. Сеструху только жаль… Она бы с радостью пришла меня навестить, да ей запрещено: дескать, зрелище смерти плохо отражается на детской психике. Когда взрослые говорят такие ученые слова, аж противно делается! А здесь хоть и телик поставили, и вайфай провели, а все равно – тоска зеленая… Если бы не ты, я бы, наверное, просто от скуки померла.
– Скоро я заберу тебя отсюда!
– Ди, а если Господь не тебе пошлет откровение?
– Такого не может случиться! Это буду я и только я! Знаешь, как это бывает: ты возвращаешься откуда-то пыльным, уставшим, а затем снимаешь с себя все, становишься под теплую воду, и тебе сразу делается хорошо и приятно. То же самое произойдет, когда ты сбросишь одежду со своей души. Тогда я подхвачу тебя, сожму крепко-крепко, и мы вместе поднимемся к Божьему престолу. А пока мы летим, я буду петь замечательную песню, которую не знает больше никто из братьев. Потому что я сам ее сочинил – специально для тебя! Верь мне, Настя! Послушай: я…
Ди хотел еще о многом поведать, что не перескажешь другому человеку и в другое время, но ему помешала медсестра: заворочавшись в своем кресле, она вдруг открыла глаза и глянула прямо на мальчугана, словно это он разбудил ее своим голосом. Этим Ди нисколько бы не смутился, но шум испугал Настю: она непроизвольно повернула голову в сторону медсестры и тотчас зажмурилась, чтобы не выдать себя и показать, что спит или только что проснулась. Благоприятный момент для признания был упущен, и Ди даже язык прикусил от досады. Как назло, медсестра долго еще кряхтела, все пытаясь устроиться поудобнее, и время, пока она засыпала, казалось Насте и Ди вечностью.
– Черт бы ее побрал! – произнесла наконец девочка.
– Настя! Не надо…
– Да ты сам, поди, еще не такое сказал в мыслях!.. Слушай, Ди, – вдруг промолвила Настя, – ты случайно не знаешь азбуку жестов?
Застигнутый врасплох таким вопросом, мальчик смешался:
– Не знаю… Извини.
– Жалко… А то бы выучил меня, я бы отвернулась к стене и шевелила себе пальцами, так, чтобы никто, кроме нас, этого не видел. Мы бы понимали друг друга и не боялись, что нас одернут!..
– Стой-ка, Настя! По-моему, среди братьев есть один, который раньше был глухонемым. Сейчас-то, разумеется, он может и слышать, и говорить, но, как мне кажется, еще не забыл жестовый язык. Я упрошу его дать мне несколько уроков – якобы просто так интересуюсь, а потом и тебя обучу.
– Вот здорово! Ди, ты молодец!

* * *

Ди сдержал свое обещание. Когда он прилетел в следующий раз, то уже твердо знал, как при помощи рук сказать «привет», «я так ждала тебя» и еще много хороших слов. Настя оказалась способной ученицей и быстро усваивала все, что ей говорил Ди, но ее болезнь прогрессировала, и с каждым днем девочка становилась все слабее. Теперь Настя уже не пробовала приподняться на локте и тем более сесть в постели, когда видела Ди, поскольку каждое движение вызывало у ней одышку. Хуже всего было по ночам – именно в то время, когда Настя и Ди привыкли общаться между собою. Вскоре всем стало ясно: если не принять мер, Настя медленно задохнется прямо во сне, и ее смерть будет крайне мучительной. Правила хосписа предписывали не допускать подобных смертей, и потому было принято решение: каждый вечер подключать Настю к аппарату искусственной вентиляции легких. Говорить, лежа под таким аппаратом, было нельзя при всем желании, и для девочки еще большей отрадой стали жесты, только при помощи которых она и могла отныне беседовать со своим другом.
И вот однажды Ди прилетел позже, чем обычно, – он был занят на своем послушании, – и застал Настю уже спящей. Но это не был прежний спокойный сон: девочка хрипела, и по ее телу пробегали судороги. Ди быстро догадался, почему: в аппарате что-то разладилось, и он подавал слишком мало кислорода. Медсестра, как и раньше, неподвижно дремала, откинув голову на спинку кресла, и слишком тихий хрип Насти не мог ее разбудить. Ди немедленно включил свой хроносканер, и те немногие сомнения, которые еще оставались, исчезли: в ближайшее время медсестра не проснется и никто из посторонних не зайдет в палату, а оставленная без помощи Настя не доживет до утра.
Мальчика пробила дрожь.
«Вот оно! Неужели пришел срок исполнить слово, которое я дал Насте?»
Искать напарника уже не было времени, да и слишком многое пришлось бы ему объяснять, поэтому Ди решил действовать сам. Он достал печать и коснулся ею Настиного лба – так нежно, как только мог, словно целовал свою подружку. Темные стены больничной палаты раздвинулись, и мальчик увидел, что стоит в большом парке, посреди гомонящей и разноликой толпы. Впереди, на расстоянии не более десяти метров,  находилась карусель – старинная, с конями, каждый из которых был выкрашен в особый цвет: один белый, другой оранжевый, третий черный, четвертый тоже белый, но с синеватым оттенком. Ди не запомнил, кто сидел на первых трех лошадях, но на четвертой он с изумлением увидел себя самого. Тот, другой Ди, был одет в короткие синие шорты и красную рубашку без рукавов: Бог знает, как это стало возможным, но крылья, находившиеся за спиной, не помешали натянуть ее. И он был не один на деревянной лошади: рядом, чуть ближе к крупу, сидела Настя. Настоящий Ди, который стоял поодаль, сразу узнал ее, хотя у девочки были теперь длинные русые волосы, а вместо серой больничной пижамы ее фигурку скрывало легкое платье в цветочек. Своими тонкими белыми руками Настя крепко обхватила сидящего перед ней Ди, а голову положила ему на плечо. Он был серьезен, а она улыбалась, полузакрыв глаза, и, казалось, для них обоих ничего больше не существовало, кроме друг друга, да еще этой карусели и теплого, дующего прямо в лицо летнего ветра.
«Так вот они – мечты Насти!» – подумал Ди и почувствовал, как в его груди что-то екнуло.
«Даже теперь, задыхаясь, она думает обо мне… И она счастлива… Счастлива так, как, пожалуй, и в раю не бывает!.. Настя могла бы видеть еще много таких снов! А разве мы, слуги Господа, не призваны дарить людям счастье? Но сейчас я могу только вырвать у ней душу, как некогда поклонники сатаны вырывали у людей сердца на каменных жертвенниках. Нет, Настя, рано тебе на тот свет, рано присоединяться к нам! Ты еще не испила всех радостей в земной жизни! Я должен тебя спасти! Но как? Что мне делать?»
– Так что же мне делать?
Ди в отчаянии огляделся, словно ждал, не донесется ли из толпы какая-нибудь подсказка. Но люди, пришедшие в парк, смеялись, болтали между собою, обсуждали какие-то свои проблемы, и никто не замечал одинокого растерянного мальчика с его некстати заданным вопросом.
«Позвать хранителя? Но ведь их интересуют только души – не тела… Нажать тревожную кнопку? Но мы, чернокрылые братья, слишком легки, и вещи этого мира для нас – все равно что воздух. Даже Настя… – Ди вспомнил, как однажды набрался смелости и попробовал украдкой дотронуться до мочки Настиного уха: ни он сам, ни девочка ничего не почувствовали. – А медсестра спит…»
И тут в голову Ди пришла новая мысль, настолько простая и ясная, что казалась Божьим откровением. Мальчик чуть не подпрыгнул от восторга; больше не сомневаясь, он взвился вверх, прямо к яркому синему небу, которое за какую-то секунду преобразилось в прежний больничный потолок. В соседних палатах хосписа стояла мертвая тишина, как будто здание было уже покинуто и ждало новых хозяев. И вдруг ее разорвал страшный, нечеловеческий вопль, словно кто-то голыми руками схватил раскаленное добела железо; он был слышен на всех этажах, и в подсобке, и даже на улице. Весь больничный персонал ринулся в палату девочек, и даже пациенты, которые могли ходить, поспешили следом. Медсестра, судорожно хватая ртом воздух, медленно сползала с кресла на пол; ее подхватили под руки, снова усадили, дали понюхать нашатырный спирт, а затем вкололи что-то нашедшееся в ближайшей аптечке. В общей суматохе могли и не обратить внимания на Настю, но какой-то человек крикнул, показывая на нее пальцем, и аппарат быстро отрегулировали. Медсестру отпустили домой, когда убедились, что ее жизни больше ничего не угрожает. Наутро ей позвонил главврач, чтобы справиться о здоровье и одновременно узнать, что же именно произошло, но вразумительных объяснений он так и не получил. В конце концов решили, что это был просто нервный припадок, и поэтому главврач велел не упоминать о нем в отчетных документах.
Вечером Ди не прилетел, не было его и на следующие сутки, и на третьи. Настя догадывалась, что он как-то замешан в том, что случилось, но не знала подробностей, и оттого недоумевала, куда же подевался ее друг. Потянулись тоскливые одинокие дни. Каждый вечер девочка просила Господа, чтобы тот вернул ей Ди или хотя бы дал знать, что с ним все в порядке. Она плакала – впервые с того дня, как ее положили в хоспис, но ни слезы, ни молитвы не помогали. Постепенно умерли все девочки в палате; новых не привозили, и осталась одна только Настя: она все еще жила. Жила и ждала Ди.
Но листья, которые пожухли и опали осенью, непременно распускаются весной. Так и Настя однажды после обеда увидела прямо перед своими глазами знакомый промельк черных крыльев.
– Ди! – Случись это раньше, Настя бы громко вскрикнула, но сейчас ее сил хватило лишь на едва различимый шепот. Девочка ждала, что Ди, если услышит ее, тотчас же обернется. Однако мальчик, которого Настя сейчас видела только со спины, лишь вздрогнул и широко раскинул крылья, чтобы улететь прочь из палаты: он был явно испуган, что его окликнули по имени. Но ему помешал негромкий голос, донесшийся откуда-то снизу:
– Морти, остановись! Давай побудем с нею!..
– Зачем?
– Она же плачет! А когда человек плачет, его бросать нельзя…
Тот, кого назвали Морти, посмотрел на Настю через плечо, помедлил немножко, а затем произнес нарочито грубоватым тоном:
– Хорошо, Тодька! Тогда уж вылезай: хватит прятаться, раз все равно спалились!
Тодик высунул голову из-под кровати, куда он юркнул, словно мышка в нору, едва услыхав Настин голос. Оба мальчика уселись прямо на пол, скрестив ноги, и Морти смущенно сказал:
– Прости, мы не то чтобы подглядывали за тобою… Просто чернокрылые братья иногда облетают хосписы, чтобы присмотреться к тем, кого в скором времени нужно будет препроводить в рай.
 – Если хочешь добросовестно сделать свою работу, ее прежде следует изучить во всех деталях. Так всегда бывает! – добавил Тодик, и его мордашка расплылась в широкой улыбке.
– Скажите, ребята: вы ведь друзья Ди? Это он тогда меня спас? – спросила девочка.
Морти кивнул.
– Он видел, что тебе нужна помощь, и поэтому решил разбудить медсестру. Пока человек спит, мы, чернокрылые братья, можем проникнуть в его сознание и забрать его душу. Если сделать это аккуратно, человек ничего не почувствует. Но если резко потянуть душу из тела, он от такого проснется. На это и рассчитывал Ди. И у него получилось!..
– А где сейчас Ди? Он еще вернется?
Морти ответил не сразу.
– Может быть, и вернется… Но тебя уже не узнает.
– Почему?
– Ему стерли память…
– Его наказали? – Настя с ужасом посмотрела на Морти и Тодика. – Но за что? Вам запрещено любить людей? Или запрещено продлевать им жизнь?
Морти покачал головой:
– Не запрещено ни то, ни другое.
– Тогда отчего же?..
– Просто иначе он не смог бы нести свое послушание. После того случая он в любом человеке начал видеть тебя. А он должен был остаться чернокрылым братом!.. Вы вновь узнаете друг друга, только встретившись в раю, но путь Ди до рая еще долог.
– Ясно, – промолвила девочка и отвернулась. Какое-то время все молчали, затем Тодик несмело сказал:
– Хочешь, мы сейчас же отнесем тебя к Господу?
– Не нужно, – еле слышным голосом откликнулась Настя. – Раз Ди хотел, чтобы я жила, – что ж, еще побарахтаюсь… Спасибо вам, ребята.

* * *

Настя умерла через три дня. Морти и Тодик приняли ее душу, и, пока они все трое летели в небеса, Тодик пел. Он старался, как никогда ранее, и Насте казалось, будто рядом с нею Ди. И она была счастлива – совершенно так же, как тогда, когда каталась с Ди на карусели в своих фантазиях.