И невозможное возможно

    Как же в это верится в юности и вообще в нормальной жизни!

    … Ездить в приморский поселок Коблево под Николаевом - места, столь любимые, сколь и неузнаваемые и недоступные теперь, - мы начали с родителями, когда мне было лет 17. Поездка на море в Коблево – это вам не привычная поездка в Затоку. Далеко, ново, и всё совсем другое.

     Чуть дышит Чёрное море неуловимым приливом, звенит под неподвижным солнцем плоская, слегка всхолмлённая степь. Зной сухой, и цветы здесь сухие – синий цикорий, розовые мальвы, белый подмаренник, желтый и лиловый бессмертник. От горизонта до горизонта вправо и влево пляж, пустой, чистый, тонкого золотистого песка. Голубовато-серая жёсткая осока, местами невысокие дюны, а за ними – неожиданные маленькие озерца с прозрачной водой и рыбками.
 
     Это поноры: море промывает какой-то ход под пляжем – и опять появляется в виде небольших водоёмов с солёной водой. На самом деле это, конечно, вовсе не поноры – геология относит это карстовое явление только к горному рельефу, но мне так нравится называть их… тем более, что я не знаю, что это такое и как объясняется. 
    Дно там странно резко уходит вниз, однажды, несколькими годами позже, маленький сын ступил шажок, другой – и внезапно ушёл под воду. Вынырнул, смотрит на меня молча испуганно, молотит руками, а я кричу «Давай, плыви, давай!» - сама плавала плоховато, боялась глубины, но шагнула и вытащила его.

    Вообще на море сынуля меня не раз пугал: как-то прыгали втроём с детьми в волнах, шумно, весело, и вот они, рядом. И вдруг - его нет! Ни справа, ни слева, ни сзади…  И на песке на берегу нет. Боже, какой дикий ужас. А он просто вышел и отошёл в сторонку.
    А другой раз я отошла в сторонку, пошла от качелей к выходу, глупая мамаша. А он за мной заторопился, спрыгнул и упал, да так, что потом была больница, наркоз, от которого он страшно долго не просыпался, и я уже плакала и тормошила его… Вправили плечевой сустав, всё прошло… И остро помнится. 

    И помнится, что я каждое лето была на море. В основном, в Каролино-Бугазе.  У папы от молдавского строительного треста там была база отдыха, он брал нам путёвки, чаще на неделю, иногда мы ездили с родителями, или с кем-то одним из них. Потом со своими детьми.

    Что сталось с этим местом - чистыми пустыми пляжами, плоской линией далёкого горизонта, которую ничуть не заслоняли маленькие деревянные домики баз отдыха – одна за другой вдоль моря. Удивительная дешевизна и простота жизни, долгие прогулки по полосе чуть заметного прибоя, тёмные ночи, перламутровые утра…

    Медленное, спокойное течение жизни. В столовую по расписанию и приодевшись – ведь все разглядывают друг друга. Дети быстро сбиваются в стайки – за девочками-подростками глаз да глаз! А мальчишки мастерят удочки и луки, носятся весь день, а то купаются до посинения. Жара – а у них губы синие! Малышня с облупившимися носами – недоглядели родители! Книги, шахматы, бадминтон, по вечерам танцы или кино, телевизор… И бесконечное созерцание. Это моё – море, облака, луна, ночные фиалки и белые цветы табака с одуряющим сладким ароматом, чайки, ленивые коты, рынок с арбузами, рыбацкий причал с рыбьей чешуёй на нём…

    Иногда море неожиданно становилось светлым, очень прозрачным – и очень холодным. Где-то прошёл шторм, говорили мы. И всё равно купались, хотя вода была просто ледяная (ну, 15 градусов для южного лета – ледяная, конечно).
    Или вдруг эту словно очистившуюся, блекло-голубую воду ленивыми угрожающими парашютами заполняли медузы. Тут пускать в воду детей остерегались: стрекала иной раз оставляли весьма болезненные и не скоро заживавшие ожоги.

    А грозы!.. Грозный праздник стихии, когда черное небо с фиолетовым морем сшивали, треща и извиваясь, молнии. Мы прятались под деревянный навес столовой и неотрывно смотрели, иной раз охая и пригибаясь от мощных раскатистых ударов грома, закрывая глаза от неожиданно близких вспышек. Жутко и как-то восторженно весело. Не уйти, пока не начнёт морить сон, пока не устанешь от эмоций и не захочется тишины.

    Ладно, если есть где укрыться, а вот когда надо, как «Дети, бегущие от грозы», пугливо оглядываясь на надвигающийся грозовой фронт, успеть добежать или доехать до укрытия… Однажды мы так попали - и едва доехали до лесополосы, не слишком густой и надежной, но всё же защищавшей от шквального ветра. Успели поставить палатку, забрались, а потом осмелели и, лежа на животе и подперев ладонями голову, смотрели в разбушевавшуюся стихию, и не верилось, что багровая тьма в небе сменится чистейшей голубизной, а тучи, тяжело переваливаясь и добродушно погромыхивая, неспешно удалятся от берега.

    Из моих одноклассников и соседей мало кто ездил так часто на море – дёшево, да не очень, видно… А меня впервые отправили одну по путёвке после первого курса. Ну, разумеется, ветер свободы ударил мне в голову, как незабвенному Плейшнеру.
    Мы подружились с девочкой моих лет из пригородного совхоза, какой-то очень миленькой и чистой, с лёгкими движениями и нежной улыбкой. Она немедленно влюбилась: одесские музыканты отдыхали своей маленькой джаз-бандой, валялись дочерна загорелые недалеко от нас на песке, и один был такой одесски красивый (не исправлял бы компьютер – именно одесски, как парижски элегантный, есть же разница – по-одесски и одесски, по-парижски и парижски?) – неотразимая смесь разноплеменных южных черт лица; черноволосый и пронзительно синеглазый, он легко обаял Валю.
   
    Родителей рядом не было, и мы стояли на «атасе», когда лихие джазмены забирались в виноградник сорвать несколько гроздей к белому сухому вину. Смешное лихачество, не имевшее под собой никакого материального основания: виноград стоил копейки на маленьком базарчике. А вино по 60 копеек литр продавалось с раннего утра на пляже, легчайшее и нежного аромата – вместо сока (рядом был поселок ШабО, который когда-то основали виноделы-французы, так тогда говорили; традиции виноделия сохранялись). Мы сидели допоздна у маленького костерка на берегу, что-нибудь жуя и потихоньку запивая вином, а Валя уходила с красавчиком куда-то в черноту и возвращалась с шальными глазами…

    Иногда по берегу проходил наряд пограничников. На пляже ночью вообще-то было запрещено оставаться, а тем более жечь костер и купаться. Но… страшно манила глянцево-маслянистая черная вода, а уж когда наступали ночи фосфоресцирующих тел, стекающих с пальцев серебряных капель и сполохов от каждого всплеска волн ли, твоих ли рук и ног… Невозможно было не нарушить и не войти в воду, ощущая себя не меньше, как Афродитой в жемчужной пене.

    Парни играли на гитаре и на банджо, мы пели с ними. Мне очень нравилась мелодично-меланхоличная песня с грузинским припевом:

Эта грустная баллада
О печали милых глаз,
О любви, прошедшей рядом,
О мечте, что не сбылась.
Может быть, грустить не надо:
Ты одна в моей судьбе.
Эта грустная баллада –
О тебе и обо мне.

    Припев я, конечно, не запомнила и позже, смеясь, пела абракадабру с подобием грузинского произношения: Эрми гварда эрчи гоги, и цыплята табака, и тквибули, и квартчели… И так далее. Песню как-то никто не знал из моего окружения, а в Интернете недавно нашла эти два четверостишия – и ни авторства, ни музыки, чтобы послушать.

    Валечка была очень правильная девочка и скоро разочаровала своей невинностью стройного вкрадчивого одессита.  Слёзы, недоумение, моё сочувствие – это вместо безмятежного отдыха, на который нас отправили родители!
    Одесситы растворились в розово-золотой дымке, а когда спустя года три я случайно встретила на Французском бульваре Георгия (имя не помню, на самом деле), меня поразило несоответствие его городского франтоватого облика тому мягкому и располагающему пляжному знакомому. И стало очень ясно, как смешны были мечты моей приятельницы о каких-то отношениях с одесским мачо.
   Пляжные романы, как и просто знакомства, редко продолжаются «на гражданке».
      
   Так, в последний день валяния на пляжном помосте в Мармарисе я с удовольствием наблюдала стареющего бонвивана со стайкой молоденьких девиц, за которыми он ухаживал. Стайка куда-то упорхнула, а мужчина, весь в играющих мышцах на загорелом торсе, сильно напоминающий Бельмондо - «уродливого красавца, или красивого урода», как когда-то написала Виктория Токарева, присоседился к нам. С ним было весело и интересно разговаривать, и он явно наслаждался общением с людьми своего поколения, признавшись, что с девицами говорить настолько не о чем, что он жутко устал.
       
    Вечером, как мы договорились, пошли погулять по пляжу от одного светящегося огоньками заведения к другому, от танцев живота к зажигательному хороводу типа летки-енки. И вдруг – рок-н-ролл! Пойдём? – Конечно!

    Как мы отплясывали! Этот танец нашей молодости нас объединил и отделил от толпы молодежи, не умеющей танцевать его вообще, а уж так самозабвенно тем более!
   Казалось, мы подружились с Марком, нашлись какие-то дела в Питере, какие-то книги я обещала достать для его сына…
   Но когда мы встретились на мокрой Сенной площади под серым небом – оказалось, что всё, что мы могли интересного сказать, - растворилось в южном жарком воздухе среди веселящейся толпы, а здесь от спортивного и остроумного Бельмондо ничего не осталось.
    Готовность к лёгкому флирту и желание очаровывать исчезли в воздухе большого города с его суетой, обязательствами, житейскими заботами. Здоровый загар сошел с лица, и блеск в глазах ослабел, и, кутая шею в шарф, Марк произнёс слегка в нос: "Питер… Ну, я побежал, давай! Может, как-нибудь…".

    Не может, и никак. И невозможное невозможно...