Узел Гл. 5

5
 «Синьор, синьор, вставайте!» Сильвио прячет лицо в подушку. Служанка щекотно трогает мальчика за коленки: «Просыпайтесь, синьор, маменька ждёт». Он открывает глаза. Солнце играет в смешливых глазах молодой женщины. Из открытого окна мокро пахнет садом и морем. Колокольный звон плывёт над Ливорно, будит бронзовых мавров, склонившихся пред мраморным Медичи.
 «Вы сегодня не опрудились, синьор!- хвалит его Фортуната,- вот ваш горшок». Мальчик чувствует, что от утреннего желания его стебелёк напряжён.
 Няня помогает умыться, расчесывает локоны гребешком, говорит, что прелестней ребёнка на свете нет и не будет, надевает на него чулочки, платьице. У служанки нежный голос, мягкие, круглые руки. Мальчику нравится, когда Фортуната к нему прикасается, он любит зарываться лицом в её платье и нюхать, как она пахнет. Фортуната смеётся и говорит, что из него вырастит настоящий кавалер.
 Они идут к маменьке. Высокие ступени мраморной лестницы, резные перила, тишина. За дверью полумрак, запах лекарств. На кровати под балдахином женщина с большим белым лицом — его мать. Маменька говорит, что если мальчик будет хорошо себя вести и прилежно учиться, она выздоровеет.
Сильвио не хочет подвести маменьку.
Мальчик редко видит отца. Отец большой, громкий и сильный. Он всегда занят делами. Матушка часто жалуется, что дала отцу титул и положение, он же её убивает.
 Сильвио собирался спросить о том батюшку, но Фортуната сказала, что в отцовы дела лучше не лезть.
 К Сильвио приходят учителя. Молодой каноник разбирает с ним Римский Катехизис, учит счёту и письму, но легче всего мальчику даются языки. Языки преподаёт грек Милонас.
 Однажды Сильвио не выучил урок, а через неделю мама умерла. Мальчик долго плакал.
 В доме перестало пахнуть лекарствами. Скоро в маминой спальне поселилась другая женщина. Отец велел звать её «маменькой».
 Потом родился братик. Он был красный и громко орал. Отец сказал, что Сильвио уже большой, и ему пора «узнать свет».

 Сильвио открыл глаза. Живые блики играют на потолке каюты. Мерно бьёт барабан: «Бум-бум-бум». В такт ударам двигаются вёсла галеры. Юноша осторожно убрал со своего бедра тяжёлую ногу капитана.
 Рейс Мариоли спал, широко разметавшись средь подушек. Сильвио с ненавистью посмотрел на жирную грудь капитана, торчащий из-под бороды твёрдый кадык, перевёл взгляд на клинок из чёрного булата, висящий на стене.
 Более всего мечтал капитанский любимчик воткнуть сталь в волосатый кадык хозяина, чтобы увидеть, как запузырится на горле кровь, как вывалятся из орбит жёлтые ненавистные глаза.
 Юноша дёрнул головой, отгоняя видение. Злая судьба, явившись в обличье берберского пирата, поставила его перед выбором — жить в унижении или умереть. Сильвио выбрал жизнь, и теперь его существование крепко связано с ненавистным Мариоли.
 Слуга поднялся с постели, натянул халат, и неслышно ступая, пошёл на камбуз готовить кофе повелителю. Он должен оставаться для капитана Мариоли самым нужным человеком. Многие из несчастных, гниющих за вёслами, мечтали бы оказаться на его месте.

 После разгрузки галеас Апти-паши Мариоли в сопровождении четырёх двенадцати пушечных каторг и нескольких более мелких судов болтался у входа в Керченский пролив, карауля чайки хищных русов. И не зря.
 Пользуясь утренним туманом, около двадцати казацких чаек, тяжело груженных добычей, взятой на Анатолийском побережье, попытались проскользнуть мимо.
 Заговорили османские пушки. Казаки попробовали сойтись ближе, но были остановлены пальбой из тяжёлых шахов галеаса. Кючки и пранги с каторг довершили разгром.
 Кяфиры были рассеяны и ввергнуты в ничтожество. Море покрылось телами неверных. Мусульманские газии взяли много добычи и восхвалили Пророка. Рейс Мариоли велел хорошо накормить гребцов, они славно потрудились.


 После первого неудачного для них приступу, повели турки правильную осаду, как наршики наёмные выучили. Зачали насыпать к Азов городу земляной вал многим выше крепостной стены. В три дни подвели его под самы ворота.
 В Азов граде разговоры пошли: «Горе нам! Турка хочет тою горою земляною нас загрести».
 Собрали Круг атаманы-казаки, стали решать, что с этакой напастью делать: бессильна против земли и казацкая пуля, и казацкая сабля! Долго спорили. Чесали в затылках, много табаку спалили, в горячке спора шапки о пол кидали, много слов сказали. Едва в грудки не сошлись, пока слово не взял атаман Осип Петров.
- Паны-козаки! Браты мои!- сказал атаман,- сиденьем за стенами от беды не убережёмся! Бесермены царя турского энтого от нас ждут. А то надо делати, чего враг не ожидает николи. Выйдем на турчанина прямым боем. Они в гости к нам явились, а мы первые пожалуем! Ружьё своё мы молотцы почистили, время его со стены снять!
 Зашумели казаки: «Верно гуторишь, Осип Семёнович, нешто мы зайцы пужливые!», но у многих на душе душно стало. С янычаром лицом к лицу встретиться, не со стены из пищали или гаковницы палить.
 «Бог любит смелых. Коли выходу другого нету, приходится всем смелу стать!»- заключил свою речь Осип Петров.
 Порешил Круг на вылазку идти всеми силами, какие есть в городе, против людей царя Ибрагимки поганого, хоть их и много больше будет, но вначале пусть соберутся люди в церквах. Попы слово скажут, укрепят ослабевших духом.


 Юрко Гармаш на заутрене был в новой Николиной церкви, что казаки на спуске к Дону возвели. Хорошо стоит церква, укромно. Решил Юрко, что здесь заране надо ямы копать, от вражеского огня укрываться. Плотно османы взяли Азов в осаду. Скоро подтянут тяжёлые пушки. Ко всему надо готову быть.
 Отведя службу, поп Симеон почал речь говорить, пред битвой кровь горячить казацкую:
«Турок османский по повелению их Ибрагимки-царя хочет загрести нас горою земляною, как загребал робких людей персицких! Неушто мы казачество донское и запорожское убоимся его промыслов? Убоимся бусурманина нечестивого — мы люди божии, христиане православные? Ради живота своего покинем дом Предтечев и Николин, за коих наши браты-козаки головы положили?»
Загудело казачество, словно море Чёрное заволновалось: «Не бывать такому сраму николи! Не убоимся ворога! Бог нас не оставит!»
Простёр поп Симеон руки к небу, сжал пудовые кулачищи:
 «Поклянёмся в верности, братья! Выйдем за стены, как один, побьём неверных Божьим промыслом. Весь Дон от истока до устья казацким останется.
 А не смирятся языцы неверные, кликнем всех молотцев с земли русской. Соберётся нас тут молотцев с одной укрАины руской болше легиона тысящи. Побываем у него, царя турского, за морем, под ево Царемградом, посмотрим ево Царяграда строения. Там с ним, царем турским, переговорим речь всякую, лишь бы ему наша казачья речь полюбилась. Не скроется Ибрагимка- царь от руки нашей и во утробе матери своей, и оттуду ево, собаку, выпянем. Не защитит царя турского и море Синее, в городех турецких во всех не устоит и камень на камени от промыслу руского.
 Учинили бесермены над Царемградом взятие, убили в нем государя, царя храброго Костянтина благовернаго, побили христиан в нем многие тысящи-тмы, обагрили кровию нашею христианскою все пороги церковныи, до конца искоренили всю веру христианскую, так и мы над ними учиним.
 Возьмём Царьград взятьем из рук бесерменских. Убъём в нем Ибрагима, царя турского со всеми его бусурманами, прольём их кровь нечистую. Тогда только и мир у нас будет, а ныне нам, казачеству храброму, тут надо выстоять!
 Помолимся, братья! Попросим у Бога милости, и у пречистые Богородицы помощи, и у Николина образа, и призовём на помощь чудотворцы московские!»
Опустились казаки на колени. С жизнью прощаясь, давали друг другу клятвы браты-казаки и надгробное последнее прощение.
- Прости меня, брат Петро!
- Бог простит, и я тебя прощаю!
- Почеломкаемся, брат.
- Почеломкаемся!

 Атаман Юрко тоже попросил прощения у своих людей и трижды расцеловался с Тараской Зайцем и Стецко Михайликом.

 Взял поп Симеон с алтаря образ Николы, и твёрдо ступая, вышел из храма. Толпа казаков повалила следом.


 Отворили казаки ворота Азова города, вышли на врага прямым боем.
«С нами Бог! Разумейте, языцы неверные, и покоритеся, яко с нами Бог!»- единым голосом крикнули казаки православные.
 Не успели османы оружье похватать. Страх их объял. Побросав знамёна и наряд огненный, побежали в панике от горы своей высокой, с коей хотели на стены приступить.

 Григорий Савенко пожалел, что их сотня на конях не выступила, много больше бы поганых удалось посечь. Разрядил пистоли в янычар оружных, у окопа стоявших. Одному свинец в переносицу влетел, словно третий глаз у бусурмана открылся, второму правое плечо разбил. Пали оба.
 Догнал Гриня третьего. Тот проворно тикал — тока чоботы сверкали. Всей одёжи — порты да рубаха, вот только чоботы дорогой работы из красного сафьяну. Не насторожило это Григория.
 Понял бусурмен — не уйти от казака, встал на колени, закричал: «Иисус! Иисус!» креститься стал.
 Удержал Григорий саблю. А как подошёл ближе, напрыгнул на него турок словно кот камышовый, сбил с ног, ударил ножом, что за голенищем прятал. Тут бы и смерть пришла казаку, если бы не кольчуга кавказская под кафтан надетая.
 Завизжал бусурманин яростно, сверху навалился, стал в лицо казаку кинжалом целить. Перехватил Гриня чужую руку. Хоть силен был казак преизрядно - изнемогать стал.
 Вдруг ослабели вражьи руки, пустил осман горлом кровь. Отбросил Гриня прочь, ставшее мёртвым тело.
- Я тебя не задел?- спросил толстый Михайлик, вытаскивая из спины турка окровавленный клинок.

 В горячке боя хотел бежать Григорий за отступающими. Атаман Юрко удержал:
- Помогай нам, козаче, там людей без тебя преизрядно. Есть кому турке перцу под хвост насыпать!
- Чего делать, пан-атаман?- спросил Савенко.
- Вишь те бочки бусурманские с порохом? Сюды таскай, клади в подкопы, что мои люди станут делать. Размечем насыпь вражью на все стороны!
 Таскал Гриня бочонки, со счёту сбился. Юрась Гармаш потом скажет, что двадцать восемь их было.
 Мимо Аким Парамонов с казаками турскую пушку проволокли в крепость.
«Добрая паночка, добрая»,- приговаривал Аким, охлопывая длинный ствол бронзовой пушки.


 Очухался турка. Янычары в строй встали. Татары на коней повскакали. Повели атаку.
 Поздно.
Отступили казаки, а как басурманы на насыпь свою взошли, подпалили порох в подкопах. Грянули взрывы — разметало насыпь ненавистную вместе с силою турецкою, так что труп их турецкий тысячу пятьсот человек кинуло через стену в Азов горд. Гром от того взрыва на сорок вёрст разошёлся, повалил высокий шатёр селистрийского сераскера. Сам главнокомандующий Хусейн-паша по прозвищу «отважный» на колени от того взрыва пал и чалму потерял.
 Услышал Аллах многочисленные молитвы бусурманские — за стену попасть, но исполнил по-своему!

 Тысячи голов вражеских побили казаки на той вылазке. Знамён червлёных больших шестнадцать штук взяли и множество казанов медных и чугунных в коих янычены яства варят да в атаку с ними ходют в Азов приволокли. Остались янычары без каши!


 Рейс Мариоли гневался — капудан-паша отправил его в Стамбул за новым грузом пороха, словно семидесяти пушечный галеас лёгкая галера. Совсем Сиявуш-паша с ума спятил. Одно утешало капитана — в столице удастся прикупить нового мальчишку для утех. Нынешний ленив стал. Прискучил.
 Не успел Апти-паша сняться с якоря, догоняет его новое повеление от Сиявуш-паши: «Иди в Кафу. Порох там».
 Апти-паша сказал: «Иншаллах!» и утешил себя мыслью, что в Кафе мальчики много дешевле столичных, а Сильвестр обучит нового слугу, как его самого предыдущий выучил.
 «Я ещё одну заблудшую душу обращу в истинную веру, и меня Аллах пожалует красными верблюдами»,- огладил пышную бороду рейс Мариоли и усмехнулся, довольный собой.

 В Кафе Апти-паш загрузился порохом по самы ноздри, словно пьяный кяфир горилкой, по базару походил, поприценивался.
 Товару много татары продают — мальчики любые, есть из чего выбрать, и цены умеренные, но всё не то. Такого пока выучишь…
 Сильвестра с собой таскал — подать, поднести. Нечего ему на галере бездельничать.
 Смекнул что-то слуга, относительно судьбы своей. Стал таким затейником в постели.
 «Если нет, чего желаешь, желай того, что есть,- решил рейс Мариоли,- удобно иметь в одном лице верного слугу, переводчика, наушника и любовника. Война требует от всех жертв. Не время предаваться излишествам, а итальянец хорошо служит».
 Укрепив себя в благородных помыслах, вернулся капитан на свой галеас и велел сниматься с якоря. Надо поспешать к Азов крепости с новым грузом пороха. Порох — хлеб войны, и за него хорошо платят!


 От Кафы до Балысыра обернулись быстро. Против ветру на вёслах вошли в знакомые воды. Рейс Мариоли подивился произошедшей с берегом перемене: вместо степи — стройные ряды тростниковых крыш, толчея, пыль до неба, разноязыкий говор, лай собак, крики торговцев, блеяние овец. Синие дымы тысяч очагов стелются над гаванью полной судов.
 Команда потребовала берега — почти месяц в море. Апти-паша позволил. Мулом управляют не одною плёткой. Безопасней самому отпустить левентов и айлакчи на берег, чем вылавливать сбежавших. Вода щелочку найдёт!
 К тому же до установленного сроку у него есть половина суток.

 На берегу чавуш-ага, знающий всех сводников Средиземного и Чёрного морей, быстро нашёл знакомого армянина. Ударили по рукам.
 Женщины, которых пригнал армянин, походили на заезженных кляч, но после месяца воздержания и задница товарища розой гурии покажется.
 Ночью капитана подняли крики. «Запали фонарь и узнай кто там орёт!»- толкнул в бок Мариоли сонного слугу.
 Сильвио вернулся с татарином. В каюте запахло конским потом. Апти-паша брезгливо поморщился.
- Алай-чавуш с посланием от главнокомандующего, эфенди!- склонился в глубоком поклоне слуга.
- Что за спешка? Не могли утра подождать?- проворчал Апти-паша.
- Я за порохом! Наш главнокомандующий Хусейн-паша Дели приказывает тебе, рейс Мариоли, немедленно приступить к погрузке. Телеги сейчас подгонят!- выпалил аглай-чавуш.
- Зачем спешить, дорогой! Я должен был прибыть завтра...- попытался отложить дело на утро капитан.
- Хусейн-паша поклялся снять голову за промедление. Известие о твоём прибытии пришло утром. Груз на берегу?- не отступил татарин.
- Частично...- уклонился от прямого ответа рейс Мариоли.
«Сераскер Хусейн-паша угрозами не бросается,- неприятный холодок пробежал по потной спине капитана,- а у меня команда на берегу.
- Не надо горячиться, дорогой посланник,- расплылся в притворной улыбке Апти-паша,- поешь, выпей щербету, отдохни с дороги. Пока придут твои телеги, мои люди всё организуют.


 Ибрагим-бей поднял подопечных пинками: «Вставай к работе, неверные собаки! На кого укажу — к талям, остальные в трюм!»
 Негромко плещет волна в борт. Луна льёт серебряные слёзы с неба, полного звёзд, оплакивая тяжкую долю своих детей. Сбросить бы кандалы и уйти туда — к покою и свету, где нет звука ненавистного барабана, плётки подкомита, рабской доли!
- За усердие еда, за небрежность плётка! Вы меня знаете!- пролаял Ибрагим-бей,- к утру трюм должен быть пуст.

- Турка злой как собака! Не задалось взятие у бесерменов. Много пораненных: обгорелые что головешки, иные без рук, без ног — страсть какая! Своими глазами видел, как воду с берегу возили,- торопливо шептал Иван Климов каторжник из детей боярских донцу Ефимке Михайлову.
 Оба невольника шесть лет кряду тянули одно весло, делили одну банку.
- То сам смекаю. Николи нас на разгрузку пороха не ставили, да ещё ночью! А днём пальбы пушечной слыхать не было…
- Взять бы головню, да ткнуть в порох! Славно бы взлетели османы к своему нечестивому богу!- вмешался Никитка Афанасьев сухой жилистый крестьянин, состоящий, казалось, из одних плеч и рук.
- И ты с ними...- возразил Климов,- порох разбирать кто какой веры не станет!
- Лучше уж так, чем четверть века как скот бессловесный к веслу прикованному быти!
- Захватить бы нашу каторгу, да на Дон...- выдохнул заветное желание донец Прошка Герасимов.
- Встрянет наша мавна в гирле — велика больно!- засомневался Иван Климов,- да и весь шахский флот там. Разнесут в щепы! И берегом не уйдёшь — турок и татар, что травы в степу!
- Можно чайку похитить! До Азова рукой подать… потом поздно будет!- шептали своё донцы.
- Вон Иван Семёнович идет. Мы ему слово давали, Христом-Богом клялись — во всём слушаться!- сказал Афанасьев.
 Придерживая руками кандалы, по куршейному проходу пробирался Мошкин.
- Слухайте сюда, други!- прошептал торопливо Иван,- счас нас на работу зачнут ставить. Я команду отвлеку. Ты, Прошка, попробуй пороху из бочек добыть. Бери с кажной понемногу, чтоб не заметили! Вот те порожний мешок. Средь сухарей спрячешь, Никита и Иван тебе помогут!
- О чём шепчетесь, собаки неверные!- прервал невольников грубый голос Ибрагим-бея,- хватит прохлаждаться! Давно моей плётке не нюхали! Полезайте в трюм!

 К утру гребцы едва стояли на ногах, но груз был на берегу. Рейс Мариоли мог быть доволен.
 Ненасытный бог войны получил свой хлеб. В трюме средь мешков с сухарями, коими кормили рабов, появился ещё один.