Там, где небо синее

           Ю.ГЕЛЬМАН

ТАМ, ГДЕ НЕБО СИНЕЕ

Всем, создавшим меня, – с теплом и любовью…
 ***
Черно-белые фотографии. Старые, порой пожелтевшие и пересохшие, как опавшие листья, бумажки. Хрустящие, многие с заломанными уголками. Глянцевые и матовые. Разные по величине: и миниатюрные – как на документы, и открыточные 9х12, изредка совсем уж огромные 13х18. Этих гораздо меньше, чаще всего – каждая умещается на ладони.
Ни одного пейзажа. Почти ни одной жанровой сценки – разве что случайно выхваченный эпизод с какого-нибудь давнего дня рождения. В основном – портреты. Погрудные и в полный рост. Лица. Лица. Лица. Добрые и хорошо знакомые. Родные.
Глаза. Улыбки. Раздумья. Тревоги. Надежды. Всё – на этих лицах, на этих искусственно остановленных мгновениях.
Удивительными эти фотографии были тогда – в моем детстве. Далеко не в каждой семье имелся фотоаппарат. И бытовые снимки оставались большой редкостью. Зато хватало студийных – постановочных, намеренно строгих, с фигурами в принужденных позах. Они заметно отличались от остальных – зубчатыми краями бумаги, витиеватым штампом фотоателье внизу. Заказывались по несколько штук и с трогательно-банальными словами на обороте “на долгую память от…” дарились родственникам.
Я был слишком мал, еще не умел писать, и мои детские фотографии – мальчика с пытливыми глазами и аккуратным чубчиком, наряженного в праздничный костюмчик – мама раздавала дядям и тетям просто с датами, проставленными наливной ручкой на обороте. А себе оставляла без подписей: она знала эти даты наизусть. И помнила всю жизнь. И называла мне, если случайно когда-нибудь спрашивал. Но я не запоминал, наивно считая это не обязательным. Я знал, что мама всегда подскажет. Так и было. Но даты однажды ушли – вместе с мамой… Навсегда…
Удивительными эти старые фотографии остаются и сегодня, спустя почти шесть десятилетий, в новый век цифровых технологий, разместивший не скромные десятки, а целые тысячи фото где-то в недрах компьютерной памяти, лишивший людей тех самых тактильных ощущений. Почему? Я перебираю сухо шелестящие листы и затрудняюсь ответить – почему? Только предполагаю. Наверное, от них исходит что-то такое, лучится… Я не могу объяснить, что именно… Видимо, каким-то чудом сохранившееся тепло материнских или отцовских рук, в которых они не раз побывали. Или что-то другое… моя сыновья память, со сладостной обреченностью хранящая это тепло…
Фотографии. Застывшие капли времени. Если представить Время не вычурными понятиями, не путаными научными, а простыми, привычными и обыденными. Будто капает, например, вода из неплотно закрытого крана. Как-кап… Кап-кап… Из бездны появляется – и в бездне исчезает. Неумолимое, беспощадное, единственное из всего сущего во Вселенной в своем монотонном постоянстве. Всё может меняться – преображаться, исчезать и зарождаться снова. И только Время – всегда было и всегда будет. Капля за каплей…
Сколько их, выхваченных мгновений, в старом альбоме? Имеющих имена и даты. Имеющих тонкую, почти эфемерную связь с памятью. Ставших неоспоримым доказательством моей жизни, по которым можно хотя бы приблизительно восстановить события или даже с деликатной осторожностью что-то домыслить. Два десятка, три, пять? А остальные – не оставившие следа? Скатившиеся в бездну и навсегда увлекшие с собой мои страхи и радости, мои слезы и смех, мои удивления и открытия, мои мысли и поступки. И мамин голос. И папин. И тепло рук. И чувство защищенности. И любовь… Они пропали? Они промчались зря? Они оказались пустыми и ненужными – эти мгновения?
Я начинаю сомневаться, будто что-то глубинное свербит в душе, вгоняя ее в тоску по безвозвратно утерянному. И я задаю себе вопрос, хорошо зная ответ на него. А ответ прост: те самые мгновения, не оставившие о себе визуальной памяти, тайком проникли в каждую клетку, заполнили каждую молекулу моего тела и моей души, и внедрили в них неповторимый, уникальный код всей моей жизни. Эксклюзивный код. Она ведь неспроста зародилась – моя жизнь. Она была кому-то нужна – моя жизнь. Для чего-то нужна. Может быть, в том числе и для того, чтобы однажды появилась эта повесть… Как отпечаток ушедшего времени… Капля за каплей…
 ***
Сегодня я знаю, что мозг, по мнению ученых, с раннего детства человека старается сберечь то, что; для него наиболее ценно. И начинается этот процесс, как полагают исследователи, примерно, с двух-трех лет от рождения, то есть с того возраста, когда в достаточной степени уже может быть сформирована психика ребенка, способная воспринимать и оценивать всё окружающее. А что же происходит до этого возраста? До того момента, когда в нашей памяти начинают оседать какие-то яркие эпизоды.
Начальный период становления человеческого мозга и сознания называется “инфантильная амнезия”. Теперь обо всём можно прочитать в Интернете. Вот я и узнал, что эта амнезия – несет в себе охранную функцию, оберегая еще несформировавшийся мозг ребенка от излишнего мусора. Стало быть, если я правильно понимаю, уже с тех самых двух-трех лет эстафету по охране психики ребенка у Природы принимают те, кто находится с ним рядом.
Об этих людях и о своих ранних воспоминаниях мне и захотелось теперь рассказать.
***
“С чего начинается Родина?” Эту фантастически теплую, глубокую, родную песню я слышал в своем детстве много раз: сначала из радиоточки, откуда она доверительно проникала в каждый дом, потом с экрана телевизора. Я тогда впервые увидел Марка Бернеса, исполнявшего ее. И убедился, что не зря с самого начала верил этому голосу безгранично. Мне уже было немало – целых десять, но многое в этой песне всё-таки оставалось загадкой. Например, я еще не очень понимал, о каких испытаниях идет речь, и почему кто-то что-то хочет у нас отнять. Не знал, что такое буденовка, которую зачем-то прятали в шкафу.
Я не понимал, потому что мое детское сознание от любых перегрузок и преждевременных знаний надежно охраняли самые близкие люди – мама и папа. И я был уверен, что они будут со мной всегда. Не только на фотографиях… И будут охранять. И беречь. И беспокоиться за каждый мой шаг. И радоваться вместе со мной удивительным жизненным открытиям, которыми я всегда, чуть ли не ежедневно, спешил делиться. Потом, позже, я уже стеснялся делиться. А еще позже и вовсе перестал – уже сам научился ограждать родителей от лишней информации. И был уверен, что так – правильно.
Но тогда… Тогда, в самом начале шестидесятых, задолго до той душевной песни, меня за ручки вводили в этот мир те, кто до этого целых одиннадцать лет прожили вместе, каждый следующий год надеясь на чудо. Много времени прошло, прежде чем я узнал, что мама долго лечилась, пока не сумела выносить меня до самого конца. А у папы когда-то была первая семья, жена и маленький сынишка, которых унесло чудовищное пламя холокоста… И только в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом – у них получилось… Когда маме шел уже сорок третий год, а папе – сорок шестой…
В последнее время я всё чаще вспоминаю людей, окружавших меня с детства – не только родителей, которых я всегда беззаветно любил и помню до сих пор, когда их уже давно нет рядом, помню их каждое мгновение своей немилосердно летящей жизни. Вспоминаю других людей – своих родственников, соседей по коммуналке и по дому, воспитательниц и нянечек детского сада, потом первую учительницу, участкового педиатра и еще многих и многих, чьи лица время от времени выплывают из памяти, а имена чаще всего утеряны навсегда. И этим людям я сейчас отсылаю свой упрек.

Почему, спрашиваю я, никто из них не сказал мне тогда, не предупредил, что в жизни на самом деле так мало места радости? Почему никто не предостерег от поступков, которыми я сперва наивно гордился, но за которые потом мне часто становилось неловко? Почему никто не подсказал, что мои многочисленные увлечения будут нести в себе скорее разочарования, чем радость, а люди, к которым я прикасался душой и которые, в конце концов, пренебрегли мной, – надолго оставили в сердце горькие зерна предательства и опустошения. Почему, спрашиваю я, никто из тех, о ком я говорю сейчас, не открыл мне правды? Милые, заботливые, участливые люди, зачем вы так оберегали меня? Почему вовремя не сказали, что никому еще не удавалось растопить суровый, многослойный, безжалостный лёд этого мира?
Только прожитые годы и основательно втиснутый в них жизненный опыт позволяют мне сейчас делать подобные выводы и безмолвно апеллировать к тем, кого уже давно нет рядом…

ГЛАВА 1
НАЧАЛО
1958
7 января: В СССР объявлено о сокращении вооружённых сил на 300 000 человек.
8 января: 14-летний Бобби Фишер выиграл Чемпионат США по шахматам.
28 января: В Москве открылось Всесоюзное совещание по возделыванию кукурузы и картофеля.
3 февраля: Бельгия, Нидерланды и Люксембург заключили в Гааге договор о создании      экономического союза Бенилюкс.
5 февраля: В США в результате авиационного происшествия над побережьем штата Джорджия бомбардировщик ВВС США аварийно сбросил в океан водородную бомбу.
16 февраля: На Кубе повстанцы Фиделя Кастро начали бои с правительственным войсками в районе Пино-дель-Агуа.
17 февраля: Папа римский Пий XII объявил святую Клару Ассизскую покровительницей  телевидения.
19 февраля.
Это произошло в роддоме №1 на улице Малая Морская, в одном квартале от небольшого кинотеатра “Сталинец”, примерно, в 17.45.
…Через пару лет после того, как мама ушла от нас навсегда, папа разрешил мне порыться в старых семейных документах. У родителей был маленький фибровый чемоданчик размером чуть больше коробки от обуви, с блестящими металлическими накладками на уголках и с крохотным  замочком, миниатюрный ключик от которого был привязан к ручке суровой ниткой. Такой небольшой сейфик, спрятанный на полке шкафа за стопкой нижнего белья. Я давно знал, что он там есть, но никогда не интересовался его содержимым.   
Нет, не так – чуть было не соврал. Когда я был еще маленьким, папа иногда давал мне поиграть красивыми бумажками, хранившимися среди прочих вещей в этом чемодане. На них часто были изображены виды неизвестных мне городов, строящиеся заводы, дымящиеся трубы, линии электропередач, даже танки и самолеты. “Это облигации, – говорил папа. – Они нам очень нужны. Будь осторожен, и не порви”. И я с восторгом перекладывал их на столе перед собой, и я был осторожен. И мне уже не было дела до всего остального, что хранили мои родители в этом тайнике.
Сейчас вспоминаю, с каким волнением я тогда, в тысяча девятьсот девяносто восьмом, открыл этот чемоданчик, и в пальцах моих будто снова появляется прежняя дрожь. Мне удалось проникнуть в сокровищницу, каждый предмет в которой представлял немалую семейную ценность. Здесь уже давно не было тех облигаций, зато находилась самодельная жестяная коробочка с медалями и орденами родителей – “За доблестный труд”, “За оборону Сталинграда” – с трепетом я рассматривал эти награды, уже хорошо понимая, какие невероятные человеческие усилия стоя;т за каждой из них. Здесь были трудовые книжки еще с суровых военных времен, почетные грамоты и дипломы за папины рационализаторские предложения, пожелтевшая газета “Правда” от 6 марта 1953 года с портретом вождя в кителе генералиссимуса и траурным сообщением. Обнаружилась и неизвестная мне фотография красивой молодой женщины, и даже не спрашивая об этом папу, я догадался, кем она когда-то для него была…
Здесь же хранилась перевязанная шелковой бежевой ленточкой небольшая пачка тетрадных листов, исписанных ровным бухгалтерским почерком – какие-то мамины кулинарные рецепты, полезные советы и прочая очень нужная ей информация. Я не собирался становиться кулинаром, чтобы самому освоить эти рецепты и сохранить любимые с детства вкусности в семейном рационе – торт “Наполеон”, “Форшмак” или “Шейку”. Но всё же мне захотелось развязать ленточку и пересмотреть эти бумаги – хотя бы для того, чтобы еще раз увидеть давно любимый мною замечательный мамин почерк. Что-то в этот момент поддерживало и разжигало мое любопытство, что-то настойчиво управляло моими руками…
И среди тетрадных страниц со старыми рецептами, среди отдельных листочков настенного отрывного календаря с полезными советами – я вдруг увидел прямоугольный лоскуток оранжевой клеенки размером со спичечный коробок, с дырочкой, в которую была продета пересохшая веревочка из бинта. Наполовину выцветшая чернильная надпись на клеенке сообщала: Мальчик, 51 см, 3200г. А на клочке бумаги, когда-то вырванном из блокнота, а теперь прилипшим к этой клеенке, было написано карандашом: “Фима, у нас мальчик, такой черноволосый и черноглазый, хорошенький!”
Боже! Как долго они ждали этого!
…Папе тогда было уже восемьдесят шесть. Он слабел, но бодрился, старался обслуживать себя сам. Он сидел в соседней комнате и не смотрел, потому что плохо видел, а больше слушал телевизор. А мне тогда было едва за сорок. Но я читал обнаруженную мамину записку и плакал…
***
1958
27 марта: Хрущев отправляет в отставку Булганина и занимает его место Председателя Совета Министров.
31 марта: СССР временно прекращает ядерные испытания (до 30 сентября).
3 мая: Президент США Эйзенхауэр предлагает 12 государствам, осваивающим Антарктику, отказаться от своих претензий и воздержаться от милитаризации этого континента (со временем это предложение было принято всеми заинтересованными странами).
 ***
У папы на работе был фурор. Еще бы, у мужика в сорок шесть лет первенец родился! Откуда им было знать о папином прошлом? Он не любил рассказывать, да и зачем… Что они там пили, и сколько дней, как отмечали и поздравляли – мне не узнать никогда. Впрочем, сегодня это и не важно.
Мы жили в коммунальной квартире, в маленькой комнатке. Я говорю “мы” – потому что действительно уже мы: мама, папа и я. Из информации, полученной позже, я знал, что в коммуналке жили спокойно и дружно. К моим родителям соседи относились хорошо – они, наверное, иного и не заслуживали. Никогда ни с кем не скандалили, лелеяли и пестовали меня, берегли от сквозняков, от некачественной пищи. Я не знаю, сколько месяцев маме удавалось кормить меня грудью. Не знаю, чем я мог болеть в начальные год-два своей жизни. Знаю только, что через какое-то время мы переселились в другую коммуналку – в том же доме, но в соседнем подъезде. Это называлось расширение. И новая комната была уже вдвое больше по размеру. Но у меня тогда был период инфантильной амнезии, и детали самого раннего детства я узнавал от кого-нибудь гораздо позже.
А первое моё действительно яркое впечатление, врезавшееся в память настолько сильно, что до сих пор, после шести с лишним десятилетий, эта картинка совершенно ясно стоит у меня перед глазами, – случилось, наверное, через два года с небольшим после появления на свет.
У меня была кроватка – деревянная, со съемной решеткой сбоку, чтобы ребенок не вываливался. Может быть, я всегда беспокойно спал, крутился во сне – не помню, но решетка непременно была нужна. Как и всем маленьким детям, пожалуй. Когда-то взрослые придумали эту незатейливую конструкцию, и она прижилась навсегда – для всех поколений.
Был день. Меня поместили в кроватку, и папа установил решетку. Наверное, со мной находились какие-нибудь примитивные игрушки – желтая резиновая уточка с полураскрытым красным клювом и забавной пищалкой на животике или мягкий двухцветный мячик размером с яблоко. По замыслу родителей, я должен был отвлечься и не мешать им. Но врезалось в память совершенно иное.
На родительской кровати, стоявшей вдоль другой стены в трех метрах от меня, лежала на животе мама. Я понимал, что она болеет. Наверное, это было слышно по ее невеселому, подсевшему голосу, по интонациям. А папа, стоя рядом с ней, совершал и вовсе какие-то невообразимые действия. Сначала он ловко обмотал какую-то палочку полоской белой ткани, оторванной от старой наволочки, зачем-то смочил ее странно пахнувшей жидкостью из темной бутылочки, затем неожиданно поджег этот маленький факел, и тот засверкал желто-синим пламенем. Потом из небольшого посылочного ящика, стоявшего рядом на стуле, папа доставал какие-то стеклянные шарики, помещал их по очереди над огнем и тут же быстрыми движениями приклеивал эти шарики к маминой оголенной спине.
Я стоял в своей кроватке, вытягивая шею, и заворожено наблюдал за этим действом. Когда папа “поджигал” несколько последних шариков, я заметил, как первые из установленных, уже каким-то загадочным образом втянули в себя кружочки маминой спины, которые вдруг заметно вспучились и потемнели. Мама при этом слегка постанывала, но, как я хорошо понимал, вынуждена была терпеть эту экзекуцию. Когда стеклянные шарики в коробке закончились, папа потушил маленький факел, накрыл маму толстым махровым полотенцем, а сверху еще и одеялом. И вышел из комнаты.
– Ма-ам… – робко позвал я, вытягиваясь в струну и пытаясь разглядеть мамино лицо, отвернутое к стене. В тот момент мне казалось, что ей просто необходима моя помощь.
– Всё хорошо, сы;ночка, – слабым голосом ответила мама. – Так надо…
– Я хочу посмотреть! – сказал я, протянул руки и… перевалился через решетку.
Мгновение самого; головокружительного полёта осталось за кадром моих первых ярких впечатлений. Следующая картинка, оставшаяся в памяти – я сижу на полу, совершенно ошалевший от случившегося, а мама сбрасывает с себя одеяло, вскакивает с кровати и устремляется ко мне. При этом “банки”, с глухим стеклянным цоканьем стукаясь друг о друга, отрываются от маминой спины и сыплются на красно-коричневый деревянный пол, местами застеленный вязанными из разных цветных тряпок полосатыми подстилками.
На шум прибежал папа, меня с ног до головы общупали, чтобы убедиться в сохранности всех косточек, уговорами и причитаниями уняли горячие слёзы испуга и уложили обратно в кроватку. Потом, ослабленный стрессом, я, наверное, уснул и проспал ровно до следующего воспоминания, которое мне сейчас – через много лет – удаётся выудить из памяти…
А жизнь тем временем продолжалась. На всех континентах. Во всех странах. И в нашей – необъятной и сильной стране, еще так недавно победившей фашизм и с непревзойденным энтузиазмом устремленной в светлое будущее.
1958
26 июля: В Великобритании принц Чарльз получает титул принца Уэльсского (в возрасте 9 лет).
23 октября: СССР предоставляет Объединенной Арабской Республике заем для возведения Асуанской плотины на Ниле.
23 октября: Борису Пастернаку присуждается Нобелевская премия по литературе.
25 октября: в «Литературной газете» появилась статья «Провокационная вылазка международной реакции», а в «Правде» другая – «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка».
27 октября: Заседание правления Союза писателей СССР, рассматривающего вопрос «О действиях члена СП СССР Б.Л. ПАСТЕРНАКА, не совместимых со званием советского писателя».
Во время заседания почти все выступавшие (в том числе и те, кого он считал друзьями) открыто признаются, что не читали романа «Доктор Живаго», но поносят автора и его произведение. Лишь Александр ТВАРДОВСКИЙ и Николай ГРИБАЧЕВ против исключения поэта.
Он сам не присутствует на заседании, прислав письмо, которое закончил словами: «Я не ожидаю от вас справедливости. Вы можете меня расстрелять, выслать, сделать все, что угодно. Я вас заранее прощаю. Но не торопитесь. Это не прибавит вам ни счастья, ни славы. И помните, все равно через некоторое время вам придется меня реабилитировать. В вашей практике это не в первый раз».
Независимость и чувство собственного достоинства особенно возмущают собравшихся. Собрание единодушно поддерживает постановление президиума о лишении Пастернака звания советского писателя и об исключении его из числа членов Союза писателей.
29 октября: Борис ПАСТЕРНАК отправляет Шведской королевской академии телеграмму о «добровольном отказе» от Нобелевской премии.
14 декабря: Советская экспедиция впервые достигает полюса недоступности в Антарктиде (самой удаленной от побережья материка точки).
 ***
Жизнь действительно продолжалась. Её ведь нельзя остановить. Да разве это возможно? Она стремительна и беспощадна. Она не делает поблажек тем, кто по какой-то причине замешкался, не успевая идти с ней в ногу, она не делает остановок, чтобы подождать задержавшихся в своём прошлом.
Развивался и расстраивался в Николаеве новый “Южный Турбинный Завод”, на котором трудились родители. После моего рождения мама получила положенный от государства отпуск. Сейчас в Интернете можно отыскать следующую информацию:
С 13 октября 1956 года женщинам было предоставлено право на дополнительный отпуск без сохранения заработной платы сроком до 3 месяцев после отпуска по беременности и родам, включавшийся в общий и непрерывный трудовой стаж. За женщинами, оставившими работу в связи с рождением ребёнка, сохранялся непрерывный трудовой стаж, если они поступили на работу не позднее 1 года со дня рождения ребёнка, без включения в этих случаях в трудовой стаж времени перерыва в работе.
Сегодня мне уже не узнать, как получилось, что мама была со мной целых три года вместо установленного законом срока. Скорей всего, ей пришлось уволиться, а потом снова устраиваться на работу. На новом заводе она была первым бухгалтером, начислявшим зарплату всем работникам предприятия – от вахтера до директора – когда их насчитывалось всего человек триста. Ее ценили и уважали, поэтому наверняка с радостью приняли обратно, когда работников завода стало уже несколько тысяч.
А меня – вскормленного, подготовленного к новой жизни, проведенного через рутинные испытания младенческого возраста, успевшего переболеть, наверное, некоторыми обязательными болезнями, – оформили в детский сад. И эта новая жизнь – началась.
Но прежде чем это случилось, прежде чем моя память начала заполняться чередой ярких событий и чуть ли не ежедневными открытиями, так или иначе формировавшими мое мировоззрение, – рядом, по соседству, в городе, в стране, в мире – происходило то, что должно было с этим городом, с этой страной и с этим миром произойти. И если бы этого  не было – мир стал бы другим. Каким – не знаю. Лучше или хуже – не знаю. Но мне достался именно этот мир, и только о нем мне сейчас интересно рассказывать.
 ***
1959
3 января: В США Аляска принята в союз в качестве 49-го штата.
15 января:Состоялась Перепись населения СССР.
Согласно этой переписи, еще несмышленый мальчик Юра стал одним из двухсот восьми миллионов полноправных граждан Советского Союза.
7 мая: Великобритания и США заключают соглашение, в соответствии с которым Великобритания может приобретать в США и вывозить любые компоненты атомного оружия, кроме ядерных боеголовок.
4 июня: Кубинское правительство объявляет о национализации сахарных заводов и плантаций, принадлежащих гражданам США.
3 августа: В Москве под девизом «За гуманизм киноискусства, за мир и дружбу между народами!» открылся первый Московский Международный кинофестиваль (ММКФ).Фильм Сергея Бондарчука «Судьба человека» получил первый приз.
12 сентября: Советская автоматическая межпланетная станция «Луна-2» – первый в мире аппарат, совершивший посадку на Луну.
В район Моря Ясности, между кратерами Аристилл, Архимед и Автолик, были доставлены два шаровых вымпела, составленных на манер футбольного мяча пятиугольными пластинами из нержавеющей стали с изображением герба Советского Союза и надписями «СССР» с одной стороны и «СССР. Сентябрь 1959» – с другой.
25 сентября: Хрущев посещает с официальным визитом Китай, а тремя днями ранее Члены ООН голосуют против принятия в свои ряды Китайской Народной Республики.
1960
19 февраля: В Великобритании у королевы Елизаветы II рождается сын, принц Эндрю (первый случай рождения детей у правящих монархов Великобритании с 1857 г.).
1 мая: Американский  высотный самолет-разведчик У-2, пилотируемый Гари Пауэрсом, сбит над территорией СССР (над Уралом). Хрущев использует этот случай, чтобы с первого же дня торпедировать открывшуюся 16 мая в Париже конференцию четырех держав – победительниц во Второй мировой войне по вопросам европейской безопасности и по Берлину.
7 мая: Л.И.Брежнев сменяет маршала Ворошилова на посту Председателя Президиума Верховного Совета СССР.
23 мая: Израиль объявляет о задержании (после похищения в Аргентине) Адольфа Эйхмана, ответственного за организацию преследования евреев во время Второй мировой войны.
В ночь с 30 на 31 мая на даче в пос. «Переделкино» (под Москвой), на 71 году жизни, после тяжелой болезни (инфаркт сердца, злокачественная опухоль) скончался писатель Б.Л. Пастернак. В течение последнего месяца к больному были прикреплены врач и медицинская сестра из Центральной поликлиники Литфонда СССР, организованы консультации крупных специалистов различных областей медицины.
2 июня на похороны Пастернака, состоявшиеся в соответствии с его пожеланием на кладбище в Переделкино, собралось около 500 человек, в том числе 150–200 престарелых людей, очевидно, из числа старой интеллигенции; примерно столько же было молодежи, в том числе небольшая группа студентов художественных учебных заведений, Литинститута и МГУ. Из видных писателей и деятелей искусств на похоронах присутствовали К. Паустовский, Б. Ливанов, С. Бирман.
Ожидалось выступление К.Паустовского и народного артиста СССР Б.Ливанова. Однако оба они в последний момент выступить отказались, сославшись на нездоровье.
У могилы выступил искусствовед профессор В.Асмус. Он говорил о Пастернаке как о гениальном переводчике и писателе, заявив в заключение, что пока на земле будет существовать русский язык и русская поэзия – будет жить имя Пастернака. 
23 сентября: Глава советского руководства Н.С.Хрущев прибывает в Нью-Йорк на ядерном ракетном эсминце и выступает на Генеральной Ассамблее ООН по вопросам о колониальных народах и разоружению и критикует политику западных стран и особенно США. В своей речи Хрущев  предлагает заменить Генерального секретаря ООН триумвиратом в следующем составе: один представитель от западных держав, один от социалистических и один – от неприсоединившихся государств.
29 сентября: Во время речи Премьер-министра Великобритании Г.Макмиллана в ООН Хрущев стучит туфлей по столу, на что Макмиллан замечает: «Господин Президент, может, мне могли бы перевести, потому что я не вполне Вас понимаю».
 ***
Много чего происходило в мире и его окрестностях. Сегодня я знаю, что далеко не обо всём сообщалось в радионовостях, не всё освещалось в прессе. Но мои родители, как и все законопослушные советские граждане, каждый год выписывали газеты и журналы, чтобы вечерами после работы читать их, как говорится, от корки до корки, от передовицы до прогноза погоды. И узнавать хотя бы часть правды о жизни в стране.
Совершенно отчетливо мне врезались в память четыре огромные черные буквы, размещенные вверху первой страницы. Название газеты. Ее загадочное имя. Это были совсем не начальные буквы алфавита, о котором я узнал только через несколько лет. Но они стали первыми, поселившимися в моей детской памяти, потому что почти каждый вечер, когда папа садился на диван и брал свежую шелестящую газету, я подкрадывался к нему сбоку, подныривал под правую руку и спрашивал, показывая пальцем: какая это буква? А потом следующая, и еще одна, и еще… Он терпеливо отвечал, даже если я удовлетворенно отходил, а потом вдруг через несколько минут, будто уточняя, интересовался снова. Так в моей жизни появились буквы Д, Т, Р и У.
Я видел, что вся газета, пахнувшая свежей типографской краской (и этот запах надолго стал для меня удивительным запахом знаний), состоит из больших и маленьких букв, что они каким-то причудливым образом соединяются в короткие и длинные слова, а слова, в свою очередь, размещаются в колонках, и, видимо, несут в себе какой-то пока недоступный смысл. И папа читал газету, понимал этот смысл, а потом, наверное, пересказывал маме. Они говорили о чем-то непонятном, и мне уже неинтересно было слушать их разговоры. С внутренним восторгом я прикасался языком к нёбу, раз за разом шепотом проговаривая волшебные звуки. Как сладкие леденцы, зажмурившись от удовольствия, я будто перекатывал эти буквы во рту.
А мама, если не была занята чем-то другим, читала журнал. Он тоже как-то назывался, но слово это было гораздо длиннее названия газеты, хотя однажды я заметил в нем знакомые буквы – Д и Р. А еще в журнале были картинки. Для меня картинки, а вообще-то –фотографии. То какой-нибудь дядька в белом халате со стетоскопом на шее, то женщина с ребеночком на руках, то коробочка с какими-то таблетками, то какое-то красивое светлое здание без балконов. К маме я с вопросами не приставал. Мне, наверное, казалось, что журнал – это совсем что-то мудрёное, и если уж мама его читает, мешать ей в эти минуты не следует.
Газета “ТРУД” и журнал “Здоровье” долгие годы оставались любимыми в нашей семье. Позднее прибавились “Известия”. А однажды даже настало время, когда отдельную газету и журналы стал получать даже я. Это были “Веселые картинки”, “Мурзилка” и “Пионерская правда”. Особенно радовал “Мурзилка” – ежемесячный детский журнал, наполнявший каждый мой год двенадцатью продолжительными восторгами. Я по много раз перечитывал все его истории, разгадывал все загадки, рассматривал и даже дорисовывал цветными карандашами все картинки. Потом, еще через несколько лет, в почтовом ящике стали появляться “Советский спорт”, “Комсомольская правда”, “Литературная газета”, “Огонек”.
Но это я забежал вперед. А пока – начинался 1961 год. И я возвращаюсь к нему.
 ***
1961
1 января: В СССР началась денежная реформа: 10 старых рублей обмениваются на 1 новый рубль.
4 февраля: В Советском Союзе о помощью усовершенствованной многоступенчатой ракеты осуществлен запуск искусственного спутника Земли – самого тяжелого из всех спутников, выведенных до тех пор на орбиту. Вес его – без учета последней ступени ракеты-носителя – 6483 килограмма. На борту находилась радиотелеметрическая система, которая контролировала работу разнообразной аппаратуры спутника.
15 февраля: Произошло полное солнечное затмение, прошедшее по территории СССР узкой полосой от Одессы до полуострова Таймыр. В наблюдениях затмения участвовали все обсерватории Советского Союза. Специальная группа ученых наблюдала затмение с самолета, в течение 3 минут 38 секунд «гнавшегося» за лунной тенью. Был получен весьма ценный научный материал, в том числе ультрафиолетовые спектры хромосферы Солнца, прямые фотографии солнечной короны и т.д. Во время затмения в СССР был проведен запуск серии геофизических ракет.
18 февраля: Советские исследователи Антарктиды открыли новую научную станцию в районе Земли Королевы Мод. Станция названа Новолазаревской. Она расположена нa выходах коренных пород недалеко от оазиса Ширмахера, в 100 километрах от края шельфового ледника.
2 апреля: Самолет полярной авиации доставил из Арктики в Ленинград персонал научной дрейфующей станции «Северный полюс-8» .
 ***
Наша новая комната оказалась большой и светлой. Окно и балконная дверь располагались отдельно, через простенок, так что можно было сказать, что в комнате целых два окна. А поскольку потолки в доме, как говорится, были высокие, то и окно, и балконная дверь – выглядели действительно большими. На широком белом подоконнике, нависавшем над батареей отопления, сколько себя помню, всегда стояли три глиняных горшка – два с алоэ, который мама называла столетник, и один с каланхоэ. Когда у меня случался насморк (а происходило это, увы, с завидной регулярностью), мама закапывала мой несчастный забитый соплями носик соком алоэ. Помню, как я щурился, отворачивался от неумолимого приближения пипетки с мутной зеленоватой жидкостью. Но терпел, понимая, что это необходимо. Мама всегда умела находить нужные слова…
Второе растение предназначалось больше для папы. Ему мама тоже иногда закапывала нос, и эти моменты каждый раз превращались в целые спектакли. Через несколько минут после закапывания папа начинал безостановочно и очень громко чихать, мы с мамой смеялись, глядя на его беспомощные потуги остановиться, но потом от смеха начинали чихать все вместе. Зато из заложенного носа вылетало всё! Такое уж свойство у каланхоэ. Кто не верит, можете попробовать сами.
В комнате легко помещались две кровати, шкаф для одежды, который родители называли “шифоньер”, а я, не углубляясь в фонетику, – шафанер, а еще сервант с посудой, который все называли просто буфет, да массивный раздвижной дубовый стол, покрытый простой белой скатертью. К столу приставлялись четыре крепких стула. Их сидения и высокие спинки с помощью гвоздиков с большими медными шляпками были обиты коричневым дерматином. А еще рядом с моей кроваткой находился небольшой низкий столик, под которым хранились мои игрушки, и детский стульчик при нем.
В углу, у входной двери, рядом с обувной полочкой всегда стоял специальный голубой чемодан со швейной машиной “Тула”. Мама еще с молодости умела шить, и мне часто приходилось наблюдать, как она достает машину из чемодана – гладкую, блестящую, с множеством загадочных деталей, – устанавливает на столе, подключает педаль, через какие-то рычажки и крючочки заправляет нужную по цвету нитку. А потом начинался поистине магический процесс, и я заворожено всматривался, как истончается, вращаясь на стерженьке, катушка с ниткой, вслушивался в то ускоряющийся, а то замедляющийся стрекот сверкающего механизма, который зависел от нажатия маминой ноги на педаль под столом.
Через много лет мама рассказывала мне, как в молодости могла за одну ночь выкроить и сшить себе новое платье, чтобы наутро уже щеголять в нем. На другой швейной машинке – ручной. Еще до войны. Теперь же, в начале шестидесятых, для нее отпала необходимость в таком постоянном обновлении. Достаточно было иногда набрать в магазине тканей какого-нибудь ситчика или полушерсти и отдать отрез в ателье. А на “Туле” мама чаще всего прострачивала постельное бельё – нам, а иногда родственникам.
К слову, магазин “Ткани” располагался прямо под нашими окнами. Я любил заходить в него с мамой. Эти пухлые цветные рулоны, лежащие на длинном прилавке, или торцами – как прищуренными глазами – смотрящие на меня с полок, вызывали настоящий восторг в ускоренно бьющемся сердце. А какой здесь стоял запах! А с каким изящным проворством продавщица отмеряла ткань деревянным метром! С глухим телесным стуком она переворачивала рулон на прилавке, прикладывала метр к самому краю полотна и ловко наматывала на него девственно чистую, ароматную ткань. А потом огромными ножницами с характерным треском ловко разрезала в нужном месте и складывала отрез, несколько раз перегибая податливый материал. Это было волшебство, это была песня! А новые слова, услышанные мной здесь: шёлк, ситец, крепдешин, поплин, батист, велюр, габардин! Просто Космос! Впрочем, мама покупала несколько метров бязи или сатина, всякий раз оставляя меня немного разочарованным…
 ***
Шкаф для одежды, покрытый бесцветным лаком, представлял собой деревянный каркас, обшитый фанерой, с большим отделением для вешалок и с малым отделением, где на полках было сложено белье родителей и мои вещи. А еще были два выдвижных ящика внизу – узкий и широкий. Этот шкаф я очень любил. Во-первых, в него можно было залезть, протиснувшись между маминым пальто и папиным макинтошем, и надолго спрятаться в полумраке. От кого спрятаться, для чего? А просто так! Это была игра: я же хорошо слышал, как мама ищет меня по всей комнате и долго не может найти, пока, наконец, не догадается, где я мог бы сегодня затаиться. И этот момент распахивания дверцы и моего счастливого обнаружения, пусть и повторявшегося раз за разом, я все равно ожидал с замиранием сердца. И потом выпрыгивал из шкафа, из мягкой темноты, обнимавшей меня рукавами, – и со счастливым визгом оказывался в теплых – уже маминых объятиях.
Но не эта особенность шафанера была главной – сохранившейся в памяти на долгие годы. Настоящим сокровищем являлась для меня красная коробочка с нарисованными на ней белыми пересекающимися треугольниками, устремленными навстречу друг другу. И название в золотистом орнаменте посередине коробочки. По несколько раз в день я просто так, будто без цели, открывал и закрывал маленькое отделение  шкафа, где на верхней полке скромно стоял плоский флакончик. Запах безоблачного счастья.
Я, конечно, не флейворист или, по-простому – нюхач. Это сейчас, с помощью Интернета, я могу узнать, что для изготовления аромата “Красной Москвы” и по сей день используются практически только натуральные ингредиенты. Что верхние ноты аромата – бергамот и нероли, дополненные грейпфрутом и кориандром. Затем резкость этих нот сменяется бархатистыми тонами жасмина, розы, иланг-иланга с легкой примесью мускатного ореха. А шлейф аромата – роскошное сочетание ирисов, ванили, амбры и бобов. И этот запах, знакомый с раннего детства, – запах мамы – я никогда не спутаю ни с каким другим. Никогда!

 ***
А у буфета было два этажа: в нижнем, за запертыми дверцами хранилось несколько кастрюль, чугунный казан, пара сковородок, алюминиевый бидончик, еще что-то неотчетливо оставшееся в памяти; в верхней части дверцы были застеклены, а за ними хорошо просматривались две полки, уставленные тарелками и чашками, рюмками и бокалами. А еще там находился необычный черный пластмассовый стакан (это была нижняя часть от старого термоса), из которого торчали вилки и ложки.
Верхнюю половину буфета отделяло от нижней некоторое пространство, в заднюю стенку которого была вставлена полоска зеркала. Именно эта как бы дополнительная полка на протяжении ряда лет неизменно привлекала моё детское внимание. Потому что там… там жили несколько мраморных слоников: двое побольше, еще двое или трое поменьше. Семья. Беленькие, аккуратные. С хоботочками и большими ушами, прижатыми к туловищу. Я часто подходил к буфету и неторопливо передвигал слоников по поверхности, застеленной розовой кружевной салфеткой. У них были свои имена, но их кроме меня никто не знал. Я слышал, как они разговаривали между собой, вереницей шли к водопою, а иногда даже баловались. Но самым ценным оставалось то, что с помощью зеркала слоников становилось гораздо больше. Это уже было целое стадо! И это была одна из неотъемлемых и очень важных частей моего маленького мира, который постепенно становился большим незаметно для меня.
А сверху на буфете стояло нечто. Неприкасаемое. Святое. Иногда я просил: “Папа, сними!” И папа снимал и ставил на стол небольшой танк – размером с мамину швейную машину. Это была точная копия легендарного Т-34 – из черной пластмассы, с резиновыми лентами гусениц, с металлической пушкой на подвижной башне, с множеством мелких правдивых деталей на корпусе. А впереди, под люком механика-водителя, была прикреплена маленькая блестящая табличка с выгравированной надписью: “Гельману Е.Р. За доблестный труд в Великой Отечественной Войне 1941-1945 г.г.” И я с трепетом дотрагивался до выступающих деталей танка, поворачивал во все стороны его грозную башню, и попутно узнавал у папы, что такое ведущая звездочка, что такое боекомплект, какой толщины была броня и сколько человек помещалось внутри… Это был памятный сувенир, привезенный папой из Нижнего Тагила. Это было постоянное напоминание о том страшном времени, о котором мне еще предстояло узнать – позднее, когда я буду готов к новым знаниям…
 ***
Бывало, я по какой-то причине не мог уснуть, тогда папа включал маленькую самодельную настольную лампу-ночник, похожую на грибок, брал меня на руки и в полумраке комнаты прохаживался вокруг стола, тихим голосом напевая: “Спи, мой Бебик, усни, в доме погасли огни, птички уснули в саду, рыбки уснули в пруду”. Я понимал, что песня адресуется какому-то другому мальчику – Бебику, но всё равно было приятно ее слушать в папином исполнении, и я изо всех сил старался не спать, чтобы он снова и снова брал меня на руки, терпеливо ходил по комнате и ровным голосом тихонько напевал… Пока я действительно не отключался. А в половине шестого утра папа вставал и уходил на работу. Но я тогда крепко спал, и этого не слышал…
Родительская кровать – металлическая, со сверкающими никелированными спинками, украшенными шариками по углам – казалась мне огромной. По выходным, когда утром никто никуда не спешил, я просыпался, освобождался от одеяла или простыни, смотря чем был накрыт, доставал из-под своей кровати эмалированный горшок зеленого цвета, бодро журчал в него и снова прятал под кровать. Потом, прислушавшись к дыханию родителей, на цыпочках подходил к ним, и только тут замечал, что под одеялом у стены остался только папа. Он всегда спал, укрываясь с головой. И я осторожно залезал к нему под одеяло – в уютное гнездышко со своим специфическим мужским – папиным – запахом. И я прижимался спиной к его плечу, к его груди, а он обнимал меня свободной рукой и начинал легонько дышать мне в затылок. И не было для меня в эти недолгие минуты бо;льшего тепла и бо;льшего счастья.
А потом приходила из кухни мама, которая, оказывается, уже давно встала и успела приготовить нам завтрак. И начинался, как всегда, полный загадок и открытий новый день.
 ***
1961
12 апреля: В СССР осуществлен успешный запуск в космос космического корабля с человеком на борту. Юрий Гагарин облетает планету за 108 минут и благополучно возвращается на Землю
10 июля: Коллектив ученых Крымской астрофизической обсерватории во главе с ее директором членом-корреспондентом АН СССР А. Б. Северным получил на вновь установленном зеркальном телескопе первые снимки внегалактических туманностей. Сочетание мощного рефлектора с электронно-оптическим преобразователем дало возможность фотографировать далекие звездные системы. Уже первые снимки, в частности фотографии внегалактической туманности «Мессие-52», находящейся от нас на расстоянии порядка 10 миллионов световых лет, убедили в том, что новый телескоп поможет советским астрономам решить многие загадки вселенной.
18 июля: Собор православной церкви в Троице-Сергиевой лавре вынужден признать усиление контроля со стороны государства над церковными общинами. Антирелигиозная компания в СССР усиливается.
21 июля: С мыса Канаверал (США) запущена ракета с пилотом Вирджилом Гриссомом на борту. Ракета поднялась по баллистической траектории на высоту 118 миль (около 188,8 километра) и через 16 минут опустилась в Атлантическом океане. Кабина с аппаратурой утонула, пилот спасен вертолетом.
2 августа: В Кишиневе состоялось торжественное открытие нового научного учреждения – Академии наук Молдавской ССР. Отныне в СССР нет ни одной союзной республики, которая не имела бы своей академии наук, а также университета.
6 августа: Второй полет Советского космонавта! На борту корабля «Восток-2» в космос вышел летчик-космонавт майор Герман Степанович Титов.
13 августа: Восточная Германия закрывает проход на границе между Западным и Восточным Берлином через Бранденбургские ворота. Начато возведение Берлинской стены.
 ***
В нашей квартире было три комнаты. В соседней, через стенку от нашей, жили мама с сыном. Ее звали Феня, и выглядела эта женщина старше моей мамы – худая, костистая, с пучком неопрятных темных волос на голове, и с каким-то злобно-прищуренным взглядом, от которого мне всегда становилось как-то не по себе. А сын ее Толя – невысокий, коренастый, светловолосый и светлоглазый, с какой-то квадратной головой на короткой шее и сверкающим золотым зубом. Он не был женат, частенько приходил домой пьяным и громко ругался с матерью. Я слышал от родителей, что они были непорядочными людьми, и смутно догадывался, что это плохо.
В комнате, что была напротив нашей, через коридор, жила молодая семья – инженер Коля с женой Аллой и сыном Валериком. Мальчик был практически моим ровесником, но общались мы мало, потому что днем находились в разных садиках, а вечерами – с родителями. Вспоминаются всего несколько случаев, когда Валерика почему-то оставляли дома под присмотром моей мамы, и тогда мы играли вместе в нашей большой комнате. Он приносил с собой то, чего не было у меня – набор оловянных солдатиков: офицера, солдата, знаменосца, регулировщика, санитарку и двух лежащих пулеметчиков. И с этим весьма ограниченным личным составом мы вдвоем увлеченно разыгрывали целые баталии.
Через несколько лет молодая семья получила отдельную квартиру, а их комнату отдали нам. Это тоже называлось расширение. Но пока в коммуналке жили три семьи – в кухне было три столика, три примуса, и много еще чего по три. Свой столик мама использовала только для готовки, кушали мы всегда в комнате, а продукты хранили в маленьком холодильнике – сначала это был “Саратов”, а потом “ВЗХ”, или наоборот…
И купали меня родители не в общей ванной, а в большой эмалированной миске, поливая из ковшика заранее нагретой водой. Мама намыливала, папа поливал. Тот еще процесс! Впрочем, приятный и всегда веселый!
И в туалет общий я не ходил, а все свои житейские дела справлял в упомянутый зеленый горшок, восседая на нем рядом со своей кроваткой. “Мама, уже!” – гордо и звонко кричал я, когда дело было сделано. Мама приходила, помогала мне оставаться чистым, накрывала горшок крышкой и выходила с ним из комнаты. Что было дальше – меня уже не интересовало.
 ***
Мы жили на четвертом этаже, в комнате с длинным балконом, я тогда еще не знал, что это называется лоджия. У него были мощные каменные перила с фигурными столбиками, похожими на кегли, вместо металлических прутьев. В теплое время года я любил сидеть на балконе и наблюдать сквозь эти кегли, как по улице, грохоча и дребезжа, в обе стороны ездят обвешанные людьми красные лакированные трамваи. Это называлось рабочая перевозка. А днем трамваи неторопливо двигались мимо полупустыми, потому что все в это время уже находились на работе. Кроме детей или старушек.
А однажды мне посчастливилось самому оказаться внутри этой волшебной повозки. Мама впервые повезла меня в городской Яхт-клуб – на конечную остановку маршрута №3. Было лето, и был выходной, вагон оказался незаполненным, как в обыкновенные, рабочие дни. И я весело разгуливал вперед-назад, садился то на одно свободное сидение, то на другое, выглядывая в окна то с одной, то с другой стороны. Сидения были жесткими, сделанными из деревянных реек, покрытых лаком. Трамвай трясло и кидало на поворотах, но мне не было страшно: я вытягивал шею и через дребезжащие стеклянные окна изучал город, знакомился с новыми улицами, рассматривал дома и деревья, магазины и остановки, машины и людей. И этот процесс познания захватывал меня целиком.
А в самом Яхт-клубе – довольно шумном и пестром – кроме причала для яхт, был даже небольшой пляж – узкая полоска серо-желтого песка, где загорали на солнце или плескались в воде взрослые и дети; были тенистые аллеи с высокими тополями и монументальными каменными скамейками; несколько киосков с мороженым и сладкой газировкой; а еще фонтан с шестью огромными зелеными лягушками, повернутыми пучеглазыми мордами к середине. И из приоткрытых ротиков лягушек красивыми дугами выбивались бодро звенящие струи. Я по очереди садился верхом на каждую из этих лягушек, дотягивался рукой до струи воды, которая с силой ударяла в мою ладошку и разлеталась в разные стороны. А со скамейки поодаль за моей игрой наблюдала мама. И мне было весело, и я в эти минуты снова был счастлив. 
Для меня совершенно неожиданно выяснилось, что наш город стоит на берегу большой реки, что в нем есть этот замечательный Яхт-клуб, куда можно запросто приехать на трамвае, чтобы увидеть, как по темной воде проворно скользят белоснежные лодки со вздутыми цветными лоскутами парусов, как от торчащей прямо из земли на берегу высокой мачты в разные стороны натянуты длинные веревки, а на них трепещутся разнообразные пестрые флажки. А еще там оказалась большая черная пушка. Она не была похожа на пушку папиного танка, потому что выглядела короткой и толстой, и не крепилась к башне, а грузно лежала на гранитной подставке и лениво смотрела в сторону реки. И на нее можно было залезть и тоже посидеть верхом, как на лягушках из фонтана.
Потом мы с мамой, а иногда и втроем, с папой, еще не раз приезжали сюда. Я уже чувствовал себя, как дома, уверенно и деловито ходил по знакомым мостикам, к которым причаливали яхты, рассматривал их, о чем-то мечтал. Снова и снова испытывал бронзовое терпение зеленых лягушек, давно узнававших меня.
Но шли годы. Менялись люди и города, менялась жизнь. И настало время, когда однажды я приехал в Яхт-клуб один. И увидел, что он тоже изменился – до неузнаваемости. Бесследно исчез пляж вместе с веселым людским гомоном, а река подступила к самому парапету и налепила на него густые заросли тины – они плавно качались в волнах, взмахивая сочными зелеными локонами; исчезли праздничные флажки на мачте – теперь голой, будто осиротевшей; каменные скамейки с изящно выгнутыми спинками сменились на новые – плоские, топорно-примитивные, какие-то неуютные и неживые; высох круглый бассейн фонтана, обнажив потрескавшееся от времени, будто покрытое глубокими морщинами дно; пропали все лягушки, когда-то дружно сидевшие вокруг него – наверное, умерли от старости. А надписи, когда-то варварски вырезанные перочинными ножиками на могучих серых стволах тополей, оказались намного дальше от земли, чем раньше. И только толстая черная пушка продолжала одиноко и безнадежно лежать на своем постаменте, распахнутым жерлом подслеповато целясь в скользящее за реку солнце. Я подошел к ней, погладил рукой холодную шершавую ржавчину, густо покрытую матовой краской. И понял, что больше никогда не захочу сюда приходить, потому что этот небольшой кусочек моего родного города – предал меня…
 ***
1961
13 сентября: С мыса Канаверал (США) запущена космическая ракета, которая вывела на орбиту капсулу с «механическим космонавтом». Капсула совершила один оборот вокруг Земли и опустилась на парашюте в Атлантический океан в районе Бермудсках островов, где была подобрана американским эсминцем. Полет по орбите продолжался 1 час 46 мин. Вес капсулы 2 тонны.
17 октября: В Москве начал работу XXII съезд КПСС. Н. Хрущев выступает с новыми разоблачениями Сталина и объявляет о том, что коммунизм будет построен к 1980 году. Приняты новая программа и новый устав партии (при каждых перевыборах руководящие органы партии должны обновляться на треть). На съезде заявлено о возможном разрыве советско-китайских отношений.
31 октября: Тело Сталина вынесено из мавзолея и перезахоронено в некрополе на Красной площади у Кремлевской стены. Начало кампании по переименованию населенных пунктов, улиц, предприятий и т.д., названных в честь Сталина, и снятию его памятников и портретов с площадей, с общественных зданий и т.п.
24 ноября: Генеральная Ассамблея ООН принимает решение превратить Африканский континент в безъядерную зону.
15 декабря: Генеральная ассамблея ООН отклоняет предложение СССР о приеме в эту организацию Китайской Народной Республики.
 ***
Наверное, когда-то это была коробка для обуви. Из плотного коричневого картона, перевязанная – сейчас смешно, почти стыдно вспоминать – резинкой для трусов, чтобы не раскрывалась случайно. Зато внутри… аккуратно переложенные свалявшимися пластами ваты лежали ёлочные игрушки. Настоящие! Стеклянные! Красивые до безумия! Впрочем, не только стеклянные. Но – обо всем по порядку.
Ёлки каждый год покупал и приносил, конечно, папа. До того момента, когда однажды я решил, что ожидание каких-то сомнительных чудес порядком затянулось. Мне тогда уже исполнилось лет четырнадцать или пятнадцать, и на несколько следующих Новых Годов сама по себе ёлочка, как зна;ковый символ праздника, в нашем доме не появлялась. Она вернется – когда пройдут годы, когда я сам стану отцом, когда возникнет необходимость отдать дань традициям и устроить праздник для первенца, и старая коробка с игрушками воскреснет из небытия.
А пока я старательно выуживаю из глубин памяти те моменты, когда праздник приходил именно в мою робко начинавшуюся жизнь.
Первую свою домашнюю ёлку я помню, наверное, с момента наступления 1962 года. У папы в кладовке с инструментами на лоджии, куда я иногда с осторожным любопытством  заглядывал, оказалась самодельная крестовина – металлическая трубка длиной с карандаш, приваренная к двум пластинам, сложенным крестом. А на краях пластин были сделаны дырочки. Я с восторгом смотрел на все приготовления, стараясь запомнить каждое папино движение. Перевернув вверх ногами табурет, он прикрутил эту крестовину шурупами к обратной стороне сидения, потом подстрогал топориком ствол купленной накануне ёлки и вставил её в эту подставку. Потом была разрезана и снята веревка, которая до того притягивала к стволу торчавшие непослушные ветки, и молодое зеленое деревце расправилось, преобразилось, стало живым и объемным. И сразу запах – свежий хвойный запах разлетелся по комнате. Он будто таился внутри связанной елки, прижимался к ее шершавому стволу, а теперь с облегчением вырвался наружу. На этом папина часть работы была закончена, и всё остальное уже делала мама.
И я! Теперь – я! Вдвоем с мамой!
В качестве отступления хочу сказать, что все эти слова – крестовина, трубка, сварка, пластина, топорик, шурупы – пришли в мой лексикон несколько позже, но если сейчас, при описании событий из раннего детства, я от них деликатно откажусь, то и рассказать, собственно говоря, ничего не сумею. Как-то так…
Ну вот, поехали дальше. Перевернутый табурет с установленной ёлкой мама аккуратно обернула сложенной вдвое простыней и прикрепила к его ножкам канцелярскими кнопками, так что получился такой довольно симпатичный белый, будто снежный, постамент для нашей пока еще не красавицы. Красавицей ёлочке еще предстояло стать. И тут как раз, откуда ни возьмись – появилась та самая коробка с игрушками.
Большие и маленькие снежинки – штампованные из цветной алюминиевой фольги; картонные животные – глянцевые, раскрашенные, симпатичные и добрые – ослик, козленок, петушок, медвежонок, собачка и кошечка, пара неизвестных мне птичек: они были склеены из двух выпуклых половинок таким образом, что казались объемными – будто настоящими; стеклянные шарики разных цветов и размеров; всевозможные сосульки, веретенца и колокольчики; грибок, лимон, яблоко и несколько разных шишек; часы с минутной стрелкой, замершей за пару делений от полуночи; вершина, которая специальной трубочкой надевалась на центральный росток ствола; большой пучок дождика из тонко нарезанной алюминиевой фольги – наверное, из отходов после изготовления тех самых снежинок. Всё это было настоящим сокровищем! Но подлинное восхищение вызвали у меня и как-то сразу особенно полюбились оригинальные предметные игрушки – нанизанные на тонкий проволочный каркас цветные стеклянные трубочки и бусинки, из которых получились мельница, велосипед и маяк. С восторгом и трепетом я брал в руки каждую игрушку, рассматривал и гладил своими еще неумелыми пальцами. А мама расправляла скрученные петельки из ниток и показывала мне, куда и как нужно их вешать. Я слушал ее, но иногда и сам принимал решение, выбирая для игрушки другое место, и не помню, чтобы мама хоть раз возразила…
Поначалу ёлка почему-то не очень хотела, чтобы ее украшали. Она больно кололась, и тонкие веточки всё время старались ускользнуть от меня. Но очень скоро весь процесс стал таким увлекательным, что ни этих уколов, ни игривых ускользаний я просто уже не замечал. Держа в руках ту или иную игрушку, мне казалось, что я где-то видел её раньше, что эти яркие, искристые предметы когда-то уже появлялись в моей жизни. Но тогда я еще не знал об инфантильной амнезии начальных лет жизни, поэтому не задавал маме лишних вопросов, принимал всё, как есть, просто удивлялся и радовался.
И вот настал момент, когда игрушки в коробке закончились, и наша ёлочка заметно преобразилась. Она сверкала, обильно посыпанная дождиком, она радовалась тому, что стала участником домашнего праздника. Я ходил вокруг, оглядывал ее с настоящей гордостью, и в эти минуты казалось, что в моей жизни происходит что-то значительное и определяющее. Но тут мама неожиданно достала из буфета бумажный сверток, в котором оказались шоколадные конфеты двух видов – в красных и синих блестящих обертках. К ним тоже были привязаны петельки из ниток (неужели такие продаются в магазине? – подумал я), и мы с мамой развесили их на свободные веточки. Конфеты весело покручивались на своих ниточках, разбрызгивая вокруг себя блестки света, создавая иллюзию волшебства.
– Когда захочешь, можешь снимать их прямо с ёлки, – сказала мама. – Только я разрешаю не больше двух в день. А когда конфеты закончатся, мы и ёлочку уберем. Договорились?
Я еще не умел считать, но конфет на ёлке казалось так много, что я легко согласился с мамой. И всё равно потом – не каждый день, конечно – снимал с веток не по две, а по одной. Мама ведь не догадывалась, зато ёлка простояла у нас столько, сколько я захотел!
И ровно столько же дней у самодельного белого постамента-сугроба в углу нашей комнаты простоял невысокий, сантиметров тридцать ростом Дед Мороз из папье-маше в синей шубе, с деревянным посохом и грустными глазами. Оказалось, что он тоже был спрятан – только в другой картонной коробке, поменьше, а теперь, после долгого ожидания, вышел на свет исполнять свою важную роль. Сколько себя помню, я никогда не ждал от него подарков – этот обман не культивировался в нашей семье. Просто я любил ложиться на пол рядом с ёлкой, чтобы мое лицо оказывалось на уровне лица этого персонажа. Я заглядывал в его глаза, он – в мои. Мысленно я задавал ему вопросы, мысленно он отвечал на них.
Потом, через год, еще через год и еще – я ждал новой встречи, чтобы опять вот так находиться с ним рядом и по-своему, по-детски жалеть его. Жалеть потому, что у него так долго не было праздника. И я знал, что он меня понимает…
А еще непременно были мандарины в массивной стеклянной вазе на толстой ножке, всякие вкусные салаты, фаршированная рыба и холодец, разлитый по глубоким тарелкам. Можно сколько угодно упрекать меня в банальности, но я рассказываю то, что никому и никогда не удастся вычеркнуть из моей памяти: непередаваемый хвойный запах, смешанный с ароматом мандаринов под ёлкой, легкое покачивание и хрустальный шелест снежинок и ниточек дождика на ней – это были запахи и звуки моего беззаботного детства, праздника и счастья!
 ***
Бывают моменты в моих воспоминаниях, вызывающие в душе некоторое сомнение. Сомнение в достоверности, в хронологической последовательности. Память – не строгий архив, где всё расположено либо в алфавитном порядке, либо с выверенной датировкой. В какой-то степени память бессистемна и непредсказуема. Впрочем, начиная работать над этой повестью, я отчетливо представлял, что различные анахронизмы и неточности вполне могут иметь место, но чтобы их исключить, нужно… эх! где-то раздобыть машину времени. И хоть ненадолго оказаться там, где светит самое яркое солнце, где зимой – хрустящие, сахаристые сугробы по пояс, а лето пахнет клубникой и наполняет слух восторженными криками ласточек, без устали рисующих узоры в городском небе. И понаблюдать со стороны за маленьким мальчиком, которому еще ничего в этой жизни неведомо, кроме беззаветной родительской любви.
Но сегодня, сейчас – очень хочется верить, что мои замечательные родители, которых я до сих пор преданно люблю и по-прежнему глубоко уважаю, способны – из того мира – увидеть и прочитать эти порой сумбурные воспоминания, и уж если не подсказать или подправить что-либо, то просто согласиться с тем, что уже написано. И простить за ошибки. И может быть – порадоваться за меня…
 ***
Каждая новая игрушка – это событие для любого ребенка, который ее ждёт. И не важно, что; именно вдруг появилось в его детском арсенале: простой надувной шарик (тоже ведь предел мечтаний порой), или большой металлический конструктор в красивой коробке. Важно то, какую часть времени, а собственно, какую часть жизни ребенка эта новая игрушка – в хорошем смысле – отберет. Пусть это будут всего несколько минут или даже мгновений существования звонкого надутого шарика – пока он внезапно не лопнет, пугая и разочаровывая; или это будут долгие часы, даже дни и недели, когда, развивая мелкую моторику и пространственное воображение, ребенок будет старательно соединять красивые блестящие детали с помощью крошечных винтиков и гаечек, орудуя миниатюрными ключиками и отверткой. В любом случае время занятое новой игрушкой – это время детского счастья. Время наполнения. Время развития. И кому как не родителям знать, что подобное состояние само по себе бывает разным – иногда коротким до мимолетности, а иногда, хотя и реже, – вполне продолжительным. В конце концов, всё в этом мире относительно. И кому как не родителям дано привносить в детство ребенка как можно больше того самого заветного состояния.
Но когда новая игрушка становится неожиданной, не той, которую ты однажды увидел на витрине магазина, и мама заметила твои вспыхнувшие глаза, – а той, о которой ты не только не мечтал, а даже не подозревал о ее существовании… Сколько же еще в мире вещей, способных удивлять и радовать! Способных однажды покорить твоё сознание и заполнить твоё маленькое, но такое вместительное сердце!
И однажды в моей жизни появилось такое счастье. Оно затмило всё, что было до этого, оно завладело моим вниманием, моим сознанием, моим временем, моей судьбой. И называлось это счастье – фильмоскоп!
О, этот волшебный фонарь, с помощью маленькой лампочки и двухлинзового объектива, с помощью свободного участка белой стены и, конечно же, теплого маминого голоса – дарящий мне сказку, погружающий в магию, незаметно приглашающий стать непосредственным участником самых невероятных событий. А еще этот удивительный аппарат напоминал мне тот самый папин танк, гордо стоявший на буфете, только вместо снарядов из его пушки, сменяя друг друга, вылетали красивые, сочные картинки. И торопливо летели по яркому световому лучу в темноте комнаты, на ходу разгоняя пылинки. И замирали на стене до тех пор, пока мама не прочитает слова под картинкой, пока я сам не рассмотрю на ней каждую деталь и не разрешу двигаться дальше. Тогда мама аккуратно поворачивала пальцами специальную крутилочку с пленкой – и сказка продолжалась.
И я узнавал совершенно потрясающую историю Халифа-аиста – “Давным-давно в городе Багдаде стоял роскошный дворец. В нем жил халиф по имени Хасид”. А через некоторое время, в другой вечер – захватывающие приключения мальчика Палле, который неожиданно остался совершенно один на всем белом свете. А еще была драматическая и поучительная история Машеньки и Ванюшки, которого похитили злые гуси-лебеди. И “Колобок”, и “Сорока-белобока”, и вовсе приближавший меня к другой реальности “Сюн и Кунг”, трогательная история двух слонов – “Далеко-далеко от Ленинграда, на другой стороне земного шара, лежит страна Вьетнам”. А после фильма, когда уже мама зажигала в комнате свет, я бросал короткий и тревожный взгляд в сторону буфета и успокаивался: они были на месте, в моей комнате им ничто не угрожает…
Больше десяти лет фильмоскоп прослужил мне, как говорится, верой и правдой. И пластмассовые коробочки с туго свернутыми пленками долго оставались для меня главным сокровищем. Но с годами мне всё реже хотелось возвращаться к неподвижным картинкам, потому что я уже умел читать, и книги, о которых речь пойдет впереди, становились мне гораздо ближе. И полновеснее. Я понимал, что детские увлечения пора оставлять в прошлом. Появлялись новые, им нужно было уделять время и место в своей жизни. Я взрослел – и они появлялись. Но обо всем по порядку. По тому порядку, который сейчас выстраивается в моей памяти.
ГЛАВА 2
ШАГ ЗА ПОРОГ
1962
7 января: по дороге из Москвы в Дубну попал в автокатастрофу Лев Ландау. После аварии Ландау до самой смерти в 1968 г. не занимался научной деятельностью.

2 февраля: парад планет, в котором участвовали семь из восьми планет солнечной системы (Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, а также Плутон).

10 февраля: на границе Западного и Восточного Берлина состоялся обмен сбитого над территорией СССР американского лётчика Фрэнсиса Пауэрса на советского разведчика Рудольфа Абеля.

20 февраля: В СССР ужесточены меры по борьбе с взяточничеством. За взяточничество в особо крупных размерах установлено наказание от 8 до 15 лет тюремного заключения или расстрел с конфискацией имущества.
16 марта: В СССР произведен запуск спутника Космос-1, положившего начало осуществлению комплексной научной программы.

 ***
На стене у входной двери в нашей комнате висела… Сейчас подумал: а как назвать то, о чем я хочу рассказать? Сумка? Мешок? Нет, не то…
В общем, дело было так. Пришло время, и в нашем доме стали появляться детские книжки – тоненькие, всего на несколько страниц, но зато с какими изумительными иллюстрациями! Большие – почти как сложенная газета, и маленькие – как открытка, иногда гладкие – как покрашенный подоконник, чаще шершавые – как та коробка с ёлочными игрушками. При этом они не были похожи ни на папину газету, ни на мамин журнал. Они были особенными, потому что в них прятались удивительные истории, которые теперь принадлежали только мне. Рассказанные Маршаком, Чуковским, Андерсеном, Бианки, Барто или Носовым – эти истории пробуждали моё воображение, заставляли задумываться о том, как много интересного может случиться в жизни.
Моя детская библиотека пополнялась мамой с завидной регулярностью. Поначалу небольшая стопка книжек лежала на буфете рядом со слониками. Эта стопка постепенно росла и становилась всё толще, пока однажды за ней совсем не спрятались такие робкие Сюн и Кунг. Правда, мама очень скоро заметила моё беспокойство и решила незамедлительно принять меры. И она придумала вот что.
У нас была небольшая декоративная подушечка, обшитая серой льняной тканью с красивой разноцветной вышивкой крестиком на лицевой стороне. Мама распорола эту обшивку с двух противоположных сторон и вынула оттуда подушку, дальнейшая судьба которой мне неизвестна. Зато из обшивки получился некий чехол в виде широкого рукава, к которому мама пришила крепкую шелковую веревочку. Тем временем папа, одобрив начинание, вбил в стену у двери гвоздь – как говорится, “на вырост”, чтобы тот мог выдержать приличный вес. После этого рукав был торжественно подвешен, и в него сбоку вставлены все мои книжечки, освободившие слоникам место для игр. Так появилась первая подвесная книжная полка, которая стала занимать весомое и важное место в моей жизни. Книжек со временем становилось всё больше, рукав толстел и надувался, и было всё труднее втискивать в него новые приобретения.
Но это случилось позже. А пока книжек насчитывалось не больше двух десятков, – я легко доставал любую из них, а потом так же легко вставлял обратно.
– Ма, почитай! – просил я, когда замечал, что мама не занята.
– С удовольствием, – отвечала она и на какое-то время оставляла все свои дела.
Тогда я протягивал руку и вынимал любую книжицу наугад. Честно говоря, я почти всё давно знал наизусть, просто очень хотелось снова и снова оказаться рядом с мамой. Она была полной женщиной – не безобразно толстой, а вполне сохранившей фигуру. Она была теплой и мягкой – родной. Пуповина в физиологическом понимании уже не связывала нас, но оставалось, вероятно, нечто другое между нами – космическое. Тогда я этого не понимал, а только чувствовал.
Мы садились к столу. Я подныривал под ее пухлую руку, которая была свободна, и ждал, когда мама положит свою мягкую ладонь мне на затылок, а еще лучше – на темя. Тогда ее тепло излучалось и проникало в голову, а из головы волнами растекалось по всему телу. Мама прижимала меня к себе, и всякие книжные истории вместе с ее негромким и ласковым голосом – входили в мое сознание. А я закрывал глаза, ресницы мои дрожали, и я боялся пошевелиться. В такие минуты казалось, что моей головы касается солнце…
Сначала пришло время, и я научился самостоятельно переворачивать страницу там, где заканчивался текст. Потом мне захотелось расширить свои знания и прибавить к четырем уже знакомым буквам все остальные, какие только бывают. И я показывал пальцем, и я задавал маме вопросы. И запоминал. И впитывал.
Сколько времени так продолжалось – теперь сказать невозможно. Месяц, полгода или больше… Но следующий эпизод, с удивительной яркостью всплывающий из потаённых глубин памяти, случился когда мне было четыре с половиной года. Я чем-то болел. У меня поднялась температура, которая, по большому счету, не доставляла неприятных ощущений. С улицы доносились взъерошенные людские голоса, повседневный грохот трамваев, сумбурная перекличка воробьев на высоком дереве под окном. А я лежал в своей кровати и маялся от безделья и скуки. И мама, видя эту маету, принесла мне в кровать несколько любимых книжек. А сама вышла из комнаты, должно быть, в кухню. И я остался один на один со знакомыми картинками, со знакомыми историями, которые уже слышал много раз. И еще – один на один с буквами, давно заполнившими моё детское сознание. И тогда я взял какую-то книжку, раскрыл ее и… начал читать. Вслух! Сразу целыми словами! И сам опешил от того, что у меня это так легко получается, что произношу слова не как попало, а в строго уложенном книжном порядке. Я настолько увлёкся, что даже не заметил, как в комнату вернулась мама. Потом она рассказывала, что вошла, услышала мой голос и испугалась от того, что я, предположительно, разговариваю в бреду. Она затаилась у двери и прислушалась. И сразу всё поняла. А когда мама подошла к моей кроватке, на ее глазах блестели слёзы. Я помню…
С того дня чтение глубоко и прочно вошло в мою жизнь. Я читал всё подряд: заголовки статей в новых и старых газетах, названия конфет, которые иногда появлялись в нашей квартире, вывески на улице – крупные, изготовленные будто специально для меня. И произносил вслух, привыкая к звучанию новых слов, которые стремительно заполняли мою память. А вместе со словами приходили и новые знания – им тоже находилось место.
– Мама, а что такое “Кафетерий”? – спрашивал я. И, не дожидаясь конца объяснения, находил вокруг всё новые слова: “Поликлиника”, “Молочная кухня”, “Ремонт обуви”. И снова ждал от мамы пояснений.
Мир, который окружал меня, мир, открывшийся за пределами нашей комнаты в коммуналке, – оказался таким огромным и разнообразным! И, держась за мамину руку, я входил в этот незнакомый мир уверенными шагами, и даже не подозревал, что наполнен этот мир отнюдь не только заголовками или вывесками, но и разнообразными связями между людьми, ломкими или прочными – всякими. А еще – конфликтами и правилами, которые люди сами для себя выдумали, но далеко не всегда им следовали. Понимание этого пришло ко мне значительно позже, и в своем повествовании я надеюсь когда-нибудь до него добраться.
 ***
Больше всего я любил ходить с мамой в “Павильон”. Так назывался рынок, что находился неподалеку от нашего дома. Это были два длинных одноэтажных строения, с каменным фундаментом и деревянными стенами. Расположенные параллельно друг другу, как передние лапы Сфинкса, – они создавали между собой довольно обширное пространство, которое в течение дня постоянно заполняли подводы с продуктами, привозимыми на рынок, и люди, которые пришли, чтобы потолкаться друг с другом и эти продукты купить. Тут находилось занятие и горластым грузчикам, и безмолвным попрошайкам, и ловким карманникам, и бродячим собакам с кошками.
Стены бараков когда-то были выкрашены в густой синий цвет, но щедрое южное солнце, дожди и степные ветра – а собственно, беспощадное время – превратили этот цвет в нечто среднее между холодной бледностью октябрьского неба и несвежестью морской волны у грузового дебаркадера. Черные, слегка вздыбленные черепичные крыши обеих построек напоминали темные морщинистые лица двух девяностолетних стариков, угрюмо сидящих рядом на скамейке. Сколько лет в городе существовал этот рынок – я не знаю. Но то, что он был очень популярен у горожан – совершенно точно.
Кроме двух основных торговых павильонов здесь находилось немало разнообразных киосков, пристроек, навесов, прилавков, лепившихся к баракам со всех мыслимых сторон. Как стайка ребятишек разного роста, они обступали двух взрослых, прижимались к ним и будто искали защиту. И повсюду – где только можно было расположиться – чем-то торговали. И повсюду зазывали покупателей. И отовсюду неслись голоса – спокойно-деловые или раскалённые, высокие женские и басовитые мужские. Даже своя музыка была в “Павильоне” – от безногого человека, такого коротенького, что даже я, четырехлетка, рядом с ним оказывался выше ростом. Умостившись на маленькой передвижной тележке, он разворачивал меха обшарпанного трофейного баяна, и дрожащим баритоном, нередко переходящим в фальцет, старательно вытягивал всем известные песни военных лет. И было в этом вечно нетрезвом голосе столько боли, обиды и разочарования, и вместе с тем, столько угнетенной, подавленной нежности, что невозможно было смотреть на него и слушать, не сострадая. Прохожие бросали в его мятую, засаленную фуражку с отломанным козырьком, лежавшую на земле, свои медяки. Я хорошо помню, как мама, всякий раз проходя со мной мимо этого человека, опускала в его “копилку” какую-нибудь монетку.
Но самым запоминающимся в этом зна;ковом месте для меня был стойкий букет ароматов, которые плотными слоями висели над убогими постройками, над прилавками с различной снедью, над головами суетящихся людей. Смешиваясь с пылью и дымом, ароматы оседали на волосах, на одежде, и еще долго не выветривались, напоминая мне о недавнем посещении “Павильона”. Эту симфонию запахов создавали и золотистые клавиши разложенной на прилавке рядками копченой рыбы, и горки румяных жареных пирожков, и едкий сизый дым от самосада, и сладкие клубничные нотки, и нежная примесь кисломолочных рядов, и амбре от раздавленных шариков конского навоза и, конечно же, умопомрачительный дух свежего подсолнечного масла. И это был неотъемлемый запах моей едва начавшейся жизни вне привычной и родной комнаты в коммунальной квартире.
Один раз в неделю, как правило, по воскресеньям мы с мамой приходили сюда скупиться. Она брала меня для того, чтобы я потихоньку привыкал к новой, столь суетливой, но весьма необходимой стороне жизни. Ведь я когда-то вырасту, и забота о продуктах для семьи однажды ляжет на меня…
Мы неторопливо проходили мимо прилавков со всякой снедью и останавливались там, где у мамы оказывались знакомые продавцы. Сначала в молочном ряду – среди бидонов и белых стеклянных бутылей, лоснящихся россыпей различных по жирности творогов и кремово-желтых гладких булыжников сливочного масла. Там мы всегда подходили к пышной, краснощекой женщине средних лет, в ослепительно белом фартуке, с добрым круглым лицом и натруженными руками. Она приветливо, как старой знакомой, улыбалась маме, здоровалась и спрашивала:
– Вам как всегда?
А мама улыбалась в ответ и говорила:
– Да, козьего моему козленочку, а еще творожка средней жирности, сливок и масличка с полкило.
Я понимал, что козленочком звали меня, и мог бы рассердиться за обидное слово. Но разве на маму можно было обижаться?
А потом мы подходили к знакомому мяснику. Их было тут человек десять или даже больше, у каждого имелся свой прилавок с разложенными или подвешенными на железных крючках кусками мякоти. У каждого была и своя колода для разделки туши. О, кто мне сообщит по секрету, в каком сказочном лесу могли расти такие толстые деревья! Все мясники были крепкие, здоровенные мужики, в кожаных фартуках, с высоко подкатанными рукавами рубашек. Ловко и непринужденно все орудовали острыми ножами или топором. А как виртуозно они эти ножи затачивали – руки так и летали вокруг специальной палочки. (Много лет спустя я узнал, что эта палочка называется мусатом.)
Но мамин знакомый – она называла его по имени, но сейчас мне не вспомнить, как – заметно отличался от всех. Был он небольшого роста, не молодой и не старый, толстенький, с веселыми голубыми глазами и вздернутым вверх носом. Казалось, что у этого человека всегда хорошее настроение.
– А, хозяечка! – встречал он нас звонким голосом, завидев еще издалека, и почему-то сдвигал свой серо-зеленый берет на затылок. – Что берем сегодня?
– На суп, на борщ и на котлеты, – отвечала мама.
Услышав заказ, толстячок легко взваливал на колоду полтуши говядины, сначала брал в руки топор и делал несколько резких взмахов, с хряскотом отделяя от большого куска ровно такой пласт, какой был нужен сегодня маме. Потом еще что-то отрезал ножом, взвешивал, красиво орудуя разными чугунными гирьками, и называл цену. Мама доставала из кошелька деньги, мясник отсчитывал сдачу, и мы отходили от прилавка с увесистым свертком.
– Спасибо! – говорила мама на прощание. – Хорошего дня!
– На здоровье, хозяечка! – отвечал мясник и снова сдвигал берет на лоб.
Через три-четыре года, когда я уже в достаточной степени познал арифметику, мама иногда посылала меня на рынок одного. Я пробирался сквозь людскую толпу к мясному прилавку, зажав в кулачок синюю бумажку – пять рублей.
– А, мамин помощник! – встречал меня голубоглазый дядька. – Подрос как! Что нужно сегодня?
– На суп, на борщ и на каклеты! – выстреливал я давно заученную фразу и с неизменным любопытством наблюдал, как мясник ловко применяет свой острый инструмент.
Потом он брал у меня деньги, отдавал сдачу, и я вприпрыжку, совершенно счастливый возвращался домой с покупкой.
– На здоровье! – кричал он мне вдогонку.
Без обвеса и без обсчета – всё было по-честному.
…Через десять лет в другом месте города построили и открыли большой современный рынок. “Павильон” к тому времени совсем обветшал и стал заметно портить архитектурно-эстетический вид одной из центральных улиц. Его снесли за несколько дней, освободившуюся площадь заровняли бульдозерами, разбили клумбы, навезли душистого чернозема, посадили молодые деревца, проложили асфальтовые дорожки и понаставили скамеек для отдыха. И возник довольно приятный на вид сквер. И в этом, феноменально быстро возникшем сквере, еще долгое время крутились, принюхиваясь к земле и ничего не понимая, несколько бездомных собак и кошек.
Всякий раз проходя мимо, я вспоминал яркие эпизоды, связанные с этим местом. Как с шумом и азартом толпой гонялись за оплошавшим карманником, или как безногий исполнитель дрожащими пальцами перебирал монеты в своей фуражке, а потом, повесив баян за спину и отталкиваясь от земли одной рукой, мчался на своей тележке с четырьмя подшипниковыми колесами к ближайшему ларьку, и покупал там чекушку водки. А еще как однажды настоящий самосвал, подняв свой полукруглый железный кузов, вывалил прямо на землю огромную кучу живых раков. Потом рыночные грузчики обложили эту мрачную шевелящуюся пирамиду пустыми деревянными ящиками, чтобы раки не расползались от своей предрешенной судьбы, потом притащили столик с весами, и началась очень веселая торговля. Все желающие сами выбирали из кучи несчастных  животных грязно-зеленого цвета, бросали их в корзины и несли взвешивать. До этого я видел раков только на картинках. А тут были живые, да еще попадались такие огромные, что было даже страшно на них смотреть. Но раков быстро раскупили. И закончилось яркое приключение. Всё когда-нибудь заканчивается. Но тогда я об этом еще не думал, потому что жизнь – только начиналась.
 ***
1962
1 июня: В СССР прошло повышение цен на продукты питания, что вызвало проявляения недовольства населения.
2 июня: Демонстрации рабочих в Новочеркасске, протестующих против снижения заработной платы. Армия проводит кровавое подавление волнений. Беспорядки продолжаются в течение 1962-1963 во многих городах СССР.
20 июня:США предприняли попытку ядерного взрыва в космическом пространстве. Ракета «Тор», запущенная с острова Джонстон в Тихом океане, уничтожена по команде с земли после обнаружения неполадок. Ядерного взрыва не произошло.

11 августа:В Советском Союзе на орбиту спутника Земли выведен космический корабль «Восток-3», пилотируемый лётчиком-космонавтом майором Андрияном Николаевым. Посадка 15 августа.

12 августа: В Советском Союзе на орбиту спутника Земли выведен космический корабль «Восток-4» с Павлом Поповичем. Совершён первый в мире групповой полёт двух кораблей. Посадка 15 августа.

25 сентября: Фидель Кастро заявляет, что СССР намерен создать на Кубе базу для своего рыболовного флота.
 ***
Пришло время вспомнить еще об одной особенности той, давней жизни. И не только моей, а всей нашей семьи. И даже не особенности – а неотъемлемом и важном атрибуте этой самой жизни. Как говорилось в одной из песен, правда, уже 70-х: “Какая песня без баяна?” А по смыслу: какая квартира без…
Когда я научился читать, передо мной вдруг стал открываться новый мир – пестрый и насыщенный мир предметов, событий, символов и понятий. Мир, который раньше как-то существовал без меня, а теперь широко распахивал свои привлекательные объятия. Но вовсе не уличные вывески, о которых я уже говорил, стали основным источником знаний для любопытного мальчика. Им по-настоящему стала маленькая толстая книжечка, аккуратно и скромно висевшая на стене. Особенная – с металлическим зажимом, скрепляющим огромное количество страниц, а главное – с возможностью каждый день отрывать первую страницу, обнажая следующую. Раньше мама учила меня относиться к книжкам бережно, и я всегда старался следовать ее наставлениям. А тут вдруг – разрешалось отрывать! Странно и удивительно!
Настенный календарь до этого не вызывал у меня, как помнится, никакого интереса. Но когда в моей жизни появились буквы и, главное, возможность складывать из них слова – этот интерес мгновенно проснулся. И тут я узнал, что эта маленькая книжечка, висящая на стене по соседству с детскими сказками, называется Календарь, и что в нем ровно столько листочков, сколько дней в году – поэтому он такой толстый. И каждое утро, удаляя страницу с предыдущей датой, мы открываем для себя новый день – для работы, для учёбы, для новых поступков и новых знакомств.
Календарь в киоске “Союзпечать” покупала мама, а на плотную картонную подложку и потом на стену – крепил папа. Но прежде чем это случалось, удивительной, увесистой книжицей на какое-то время завладевал я. И погружался в нечто совершенно необыкновенное, дарящее самые обширные знания – новые знания. Методично и неторопливо я пролистывал страницу за страницей, рассматривая картинки, и обязательно полушепотом прочитывая слова, напечатанные крупными буквами. Львиную долю этих новых слов я не понимал, но чувствовал, что сейчас и нет необходимости расспрашивать об их значении. Мне просто до зуда хотелось читать и произносить вслух эти слова. И я просто читал – и произносил.
И тут буквально очень скоро я совершил открытие! Календарь познакомил меня еще и с цифрами. Это было поистине зна;ковое открытие. Оказалось, что цифр значительно меньше, чем букв в алфавите, а значит, их было легче выучить! Тем более если мне в этом помогала мама, которая имела дело с цифрами на работе. А когда я обратил внимание на то, что со строгой регулярностью цифры в календаре повторяются, – мне растолковали, что год состоит из месяцев, месяцы из недель, а недели из дней. И каждый день имел свое название и число. Мало того, сам по себе год назывался календарным! И это определение сразу запало в моё детское сознание, а отрывной календарь на стене в одно мгновение превратился в главную книжку всей моей жизни. Во всяком случае, на ближайшие несколько лет.
– Мама, – спрашивал я, – а почему цифры всегда бывают черными, а только иногда красными?
– Красными обозначаются воскресенья, выходные дни, – отвечала мама. – В такие дни мы с папой не ходим на работу. Теперь будешь знать, и замечать их?
– Теперь буду. А почему в календаре есть целые страницы – красные? – продолжал я углубляться в тему. – Это особенные выходные?
– Это праздничные дни, – поясняла мама. – Это действительно особенные дни, но для всей нашей страны. Пролистай календарь, найди и назови мне такие дни.
Новое задание немедленно увлекло меня. С повышенным вниманием и аккуратностью я начал пролистывать календарь, чтобы ни в коем случае не пропустить красную страничку. И вскоре назвал маме целых три таких дня.
– Правильно, молодец! – похвалила меня мама. – Но самый главный из всех праздников отмечается девятого мая. Это День Победы – день, когда закончилась война. И пусть лист календаря в этот день черный, но это наш с папой любимый и самый дорогой праздник! Запомни, сы;ночка…
И я запомнил. На всю жизнь. И потом, повзрослев и узнав достаточно много о той самой великой войне, я принял эстафету от своих родителей, и День Победы, который уже через три года тоже станет выходным днем, остался для меня самым великим – поистине заслуженным, настоящим праздником. Навсегда!
– А что происходит в эти красные дни календаря? – продолжал допытываться я.
– Ну, про Новый год тебе понятно, так ведь? – Я кивнул. – А о других скоро узнаешь, – нараспев ответила мама и переглянулась с папой.
Я затаился, уловив в голосе мамы какие-то незнакомые, лукавые нотки. Был апрель, повсюду цвели сады. Аромат этого цветения буквально обволакивал город, похоже, что дурманил даже стайки воробьев, которые с беспорядочным чириканьем носились над головами. Практически в каждом дворе, на каждой улице среди кленов и тополей росли абрикосы, яблони, вишни. И когда тут и там еще голые деревья окутывались белыми или розовыми цветами, хотелось, проходя мимо, остановиться под таким деревом и вдыхать этот аромат. И можно было совсем не бояться пчел, собирающих нектар в гуще цветов. А только слушать этот монотонный живой гуд пробудившейся и обновленной природы.
И уже через несколько дней вдруг наступил один из праздников. Утром после завтрака папа оторвал листик календаря, а под ним оказалась красная страница с крупной надписью: 1 мая – День международной солидарности трудящихся.
– Ну что, сы;ночка, – спросила мама, – пойдешь со мной на демонстрацию?
Она спросила так, будто у меня был выбор: идти или не идти.
– А что это такое – демонстрация? – Еле выговорив это длинное слово, я, в самом деле, заподозрил, что это нечто действительно особенное, если уж случается всего лишь два раза в году – в красные дни календаря. – Что там делают?
– Это долго объяснять, – ответил папа, доставая из шафанера свои светлые брюки. – Лучше будет самому увидеть. Мы с мамой уверены, что тебе понравится.
И мы пошли на демонстрацию: я с мамой, а папа отдельно. Только там я узнал, что в огромные колонны для чего-то собираются люди – нарядно одетые, веселые, красивые. Масса людей, море людей! И были эти колонны украшены красными транспарантами, растянутыми поперек улицы, на которых – ура, я сумел прочитать! – были написаны совсем непонятные, но, как я понимал, очень важные слова: “Слава трудящимся!”, “Миру – мир!” или “Народ и партия едины”. А еще были огромные транспаранты на велосипедных колесах с какими-то замысловатыми картинками или огромными портретами трех бородатых дедушек, повернувших головы в одну сторону. Эти передвижные картины лоснились в солнечных лучах свежей краской. А еще на молодом весеннем ветру трепетали многочисленные флаги, надувные шары рвались в небо, переливаясь всеми цветами радуги. Вокруг было множество цветов – гвоздик, тюльпанов, ранней сирени.  А еще попалась на глаза группа мужчин с большими портретами каких-то важных людей в одинаковых костюмах. Эти портреты в деревянных рамках с прибитыми поперек длинными палками носили, держа за эти палки, по два человека на каждый. Наверное, они были тяжелыми. Отовсюду гремела музыка, раздавался веселый смех и незнакомые мне песни.
Ландыши, ландыши —
Светлого мая привет.
Ландыши, ландыши —
Белый букет.
Так пели женщины, собравшиеся в кружок неподалеку от нас с мамой. А откуда-то чуть дальше смешанный хор мужских и женских голосов выводил:
Я люблю тебя, жизнь,
Что само по себе и не ново,
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова.
Вот уж окна зажглись,
Я шагаю с работы устало,
Я люблю тебя, жизнь,
И хочу, чтобы лучше ты стала.

Эта песня особенно мне понравилась, но я еще не понимал, что ее можно не только слушать, но и выучить, чтобы самому когда-нибудь спеть. Еще о многих песнях я расскажу в этом повествовании: о тех, что звучали из радиоточек в каждой квартире, услышанных на улице или позже – по телевизору. Расскажу о песнях, так или иначе сформировавших мой художественный вкус, пробудивших однажды во мне самом желание петь – на радость папе и маме. Но это случится  позже. А пока, держа маму за руку, я вертел головой во все стороны, щурился от яркого солнца и старался впитать в себя всё, что происходило сейчас вокруг.

“С праздничком!” – говорили люди друг другу вместо “Здравствуйте”. Это были люди, с которыми мама работала на заводе. Так она мне объяснила. Женщин было больше, чем мужчин. Многие тоже были с детьми, нас знакомили, предлагали держаться за руки не отходить далеко. Надарили каждому шаров, маленьких красных флажков на тонких палочках, каких-то значков и ленточек. Рядом кто-то здорово играл на баяне, окружающие снова что-то звонко пели, даже танцевали. А над городом поднималось весеннее солнце, заливая колонну ярким светом.

Потом вдруг появился высокий дядька в сером костюме, при галстуке и в шляпе, и с каким-то удивительным устройством в руках. Он прижимал его к щеке и произносил слова в маленькое отверстие, а из широкого раструба вырывался его громкий голос с металлическим оттенком. Командный и властный голос. И этот дядька, про которого я услышал, что он – начальник колонны, стал отдавать резкие, отрывистые распоряжения. И тут всё вокруг зашевелилось, люди начали строиться в ряды, парни с тяжелыми портретами одинаково одетых мужчин выдвинулись вперед и сформировали три шеренги, за ними молодые парни с флагами на длинных палках, за ними – все остальные. Всё пришло в движение, и как-то даже незаметно целая колонна собравшихся людей, занимавшая всю ширину улицы, двинулась в одном направлении. И тут только мама, которая до этого разговаривала с другими женщинами, взяла меня за руку и повела с собой рядом. Мама была красивая: в тонком светло-сером плаще, с голубой шелковой косынкой на шее, с ярко накрашенными губами, с букетом тюльпанов такого же цвета, как губная помада. Я держал ее за руку, и неизвестное чувство переполняло меня в эти минуты. Наверное, это было какое-то воодушевление, витавшее в воздухе и поглощавшее всех.
Мы прошли по одной из центральных улиц нашего города и свернули на другую, где была площадь с красивым памятником Ленину, где была построена трибуна, а на ней, возвышаясь над нескончаемым потоком демонстрантов, стояли какие-то люди и махали проходящим руками. Эти люди тоже были в костюмах с галстуками – как начальник нашей колонны. А перед одним из них, стоящим в самом центре, торчали какие-то два прутика с черными набалдашниками на концах. Рядом с трибуной располагался большой оркестр с блестящими толстыми трубами, с гулким барабаном и огромными медными тарелками в руках одного из музыкантов. Оркестр, не умолкая, играл бравые марши, и люди, проходящие мимо трибуны, невольно подбирали шаги в такт звучащей мелодии, так что проход колонны становился куда более ритмичным и слаженным.
Время от времени дядька, стоявший на трибуне за этими черными набалдашниками, заглядывал в бумажку, которую держал в руках и начинал говорить. И тогда его зычный голос разносился над всей улицей, над всей площадью, усиленный во много раз тогда еще неизвестным мне способом. Всё это – до мелочей и жестов – я заметил и мгновенно сохранил в памяти в те самые минуты, пока наша колонна проходила мимо трибуны.
– Да здравствуют советские машиностроители! – громогласно летело над толпой.
– Ура!!! – еще громче отвечали люди вокруг меня, и на какое-то мгновение становилось едва слышно оркестр. И я кричал вместе со всеми. И мой слабый голос тонул в гулком хоре сотен и тысяч возбужденных голосов. И я с радостью и гордостью, вытянув руку, чтобы все вокруг заметили, размахивал своим маленьким красным флажком, на котором золотыми блестками сверкали серп и молот.
…Через полгода наша страна отмечала другой праздник. И в этот раз меня на демонстрацию взял папа. Уже было холодно, и вместо синих шортиков на лямках, белой рубашечки с короткими рукавами и белых гольф мама надела на меня теплые штанишки, шерстяную кофточку и светло-коричневое пальто с меховой шапкой, прикрывающей уши. Искушенный предыдущим опытом, я готовился к тому, что в моих руках снова появится флажок или надутый шарик, а может быть, и то, и другое. И они действительно появились – флажок такой же, как и раньше, на такой же струганной палочке и так же пахнущий свежей краской, а вот шарик привел меня в настоящий восторг. Его надули папины друзья воздухом прямо из огромного железного баллона. Надували для всех желающих и, в первую очередь, для детей, которых привели родители. Мой шар – огромный, синий – напоминал мне давнее весеннее небо.
– Держи крепче! – сказал папа. – Если отпустишь – он улетит!
И действительно, когда шар оказался в моих руках, я почувствовал, как он рванулся вверх, натягивая  привязанную к нему нитку. Папа ловко сделал на конце нитки петельку и надел мне на руку.
– А почему так, папа? – спросил я, удивляясь.
И тут я узнал, что мой синий шар надут вовсе не воздухом, а другим газом, название которого оказалось созвучным с моей фамилией. И этот газ, который во много раз легче воздуха, устремляет шар ввысь.
На этот раз в колонне было очень много мужчин и совсем мало женщин, потому что папа работал в цехе, а не в бухгалтерии, как мама. У мужчин были другие разговоры, другие шутки. Но всё равно рядом гремела музыка, и люди пели песни – как когда-то весной. А кто-то ходил между людьми и раздавал тонкие книжечки для тех, кто не знал слов – песенники. Эта брошюрка с пожелтевшими от времени страничками потом долго хранилась в моем рукаве вместе с детскими книжками. А одну из запомнившихся песен из нее я позднее даже выучил наизусть – как-то само получилось – и иногда тихо напевал.
Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и пусть вам скажут их сыны,
хотят ли русские войны.
Это оказалась одна из первых песен, выученных мной в раннем детстве. Она каким-то загадочным образом соединилась с самым дорогим родительским праздником, о котором они мне рассказали, и вместе с ним осталась в моей памяти навсегда.
Но в ноябре было холодно, и не смотря на то, что людей в колонне постоянно поили горячим чаем и угощали сладостями, всё равно эта демонстрация мне понравилась гораздо меньше, чем первомайская. Единственной радостью от прошедшего дня остался большой синий шар, который я торжественно принес домой и уже в комнате отпустил на свободу. Шар тут же взмыл к потолку, с причмокиванием стукнулся об него и через какое-то время замер на месте. Нитка свисала вниз, но допрыгнуть до нее я не мог. Так и оставался мой праздничный подарок под потолком несколько дней, пока сам не начал постепенно сдуваться и опускаться ниже.
…Через много лет, когда я давно стал взрослым, мне довелось пару раз участвовать в подобных демонстрациях. И тогда я узнал, что вовсе не только чаем согревались дядьки в колонне рабочих. Так было со мной, так, наверное, было когда-то и в папиной бригаде… Но это уже совсем другая история…
 ***
Детскую поликлинику я не любил. Эти узкие полутемные коридоры, эти зловещие, сколоченные по три черные стулья с откидными сидениями возле кабинетов врачей, эти чужие дети со всего района, которые постоянно кашляют или плачут. И даже умело нарисованные тут и там на стенных панелях доктор Айболит со своими друзьями и пациентами – очень похожие на знакомые книжные иллюстрации – не вызывали во мне прилива уважения или хотя бы какого-то спокойствия. А тем более доверия.
Но я иногда болел. Как и все дети, наверное. Даже не смотря на то, что меня так тщательно от всего нехорошего оберегали родители. Всякие там кори, ветрянки, ангины и прочие детские “прелести” – не миновали и меня. Болел – значит, вынужден был посещать поликлинику. И однажды в моем лексиконе появилось новое слово. Оно возникло будто бы ниоткуда – из мимолетных разговоров мамы в коридоре поликлиники с другими мамами, или в каких-то обсуждениях моих родителей с нашими родственниками, о которых я обязательно расскажу позже. Но слово это появилось в обиходе, и на какое-то время стало чуть ли не самым часто употребляемым в нашей семье.
– Попова считает, что удалять не обязательно, – говорила мама папе за ужином.
Попова – это была мой участковый педиатр в поликлинике, небольшого роста, пухленькая темноволосая женщина средних лет с приятной улыбкой, добрыми глазами и тихим голосом. А еще у нее была такая блестящая круглая штучка с голубыми резиновыми трубочками, которые доктор вставляла себе в уши для прослушивания дыхания. И эта штучка почему-то всегда была прохладной. Когда Попова прикладывала ее к моей спине – становилось холодно, а когда к груди ¬– щекотно. Но больше всего я не любил, когда доктор доставала из мокрого стакана противную железную лопаточку и, засовывая мне в рот, нажимала на корень языка. При этом я еще должен был сказать – не просто сказать, а громко протянуть – звук А-А-А. “Потерпи, зайчик!” – просила она при этом. И я терпел, потому что слова доктора всегда звучали как-то тепло и по-доброму.
– А как быть? – спросил папа. – Он будет постоянно болеть!
– Те, у кого удалили, тоже болеют, – ответила мама. – У меня в отделе, кого ни спроси – всем детям поудаляли, а они всё равно периодически болеют.
– И что предлагает Попова?
– Нужно ехать на море, – ответила мама и повернулась ко мне. – Сы;ночка, поедем на море?
Я пожал плечами. Я не знал, что такое море. За меня всё решали родители.
– Отдохнем месяц, а заодно и твои гланды подлечим…
…Эта триада – доктор Попова – гланды – море – надолго стала главной темой разговоров в нашей семье. Через много лет в Интернете легко можно было прочитать следующее:
Минда;лины(или «гланды») (лат. Tonsillae) – скопления лимфоидной ткани, расположенные в области носоглотки и ротовой полости. Миндалины выполняют защитную функцию и участвуют в формировании иммунитета – являются защитным механизмом первой линии на пути вдыхаемых чужеродных патогенов.
И я вспоминаю эту маленькую женщину с тихим голосом, моего участкового педиатра по фамилии Попова, которая не отмахнулась от рутинной проблемы, а посоветовала попросить помощи у природы, чтобы сохранить мой воспаленный защитный механизм первой линии. Вспоминаю и мысленно низко кланяюсь ей…
 ***   
Скадовск. Этот городок на берегу Черного моря занял особое место в моей жизни. Единственное и неповторимое место. Многое, очень многое здесь было для меня впервые, поэтому врезалось в память с фотографической ясностью на долгие годы, практически на всю жизнь.
А началось еще с дороги. С того светло-синего пригородного “Кавзика” с девятнадцатью сидячими местами в квадратном салоне, который, натужно переваливаясь и кряхтя всеми деталями деревянного кузова, героически преодолевал нескончаемые прелести грунтовой дороги от Херсона до Скадовска. До самого; Херсона из Николаева дорога была покрыта асфальтом, и междугородний автобус бежал резво и уверенно. Зато потом…
Впрочем, я немного перескочил. Всё началось еще тогда, когда мы выехали из нашего родного города. До этого момента мне доводилось ездить исключительно на трамвае, причем, только по тем улицам, куда вели рельсы, а тут – автобус! Он ведь может свернуть куда захочет! И потом, я даже не представлял себе ни размеры тогдашнего Николаева, ни его расположение. Честно говоря, в эту мою первую поездку за пределы города, его действительные размеры мне ощутить всё же не удалось, уж слишком много других впечатлений будоражили воображение в те минуты.
Когда на улицах закончились дома, а потом сами опустевшие улицы незаметно превратились в дорогу, которая устремилась в неизвестную мне даль – справа и слева еще долго тянулись какие-то загадочные постройки неизвестного мне назначения. С какими-то перекрытиями и башнями, с какими-то дымящимися трубами, с какою-то непонятной мне суетой. Они, эти постройки, то громоздились сплошной ломаной линией вдоль дороги – подкрадываясь к ней совсем близко или, наоборот, удаляясь куда-то в степь. А то вдруг внезапно обрывались, уступая место поросшему диким кустарником пустырю с полуразвалившимися сараями – заброшенными и от того зловещими. Но вскоре мелькнул в окне последний домик из красного кирпича – низкий, покосившийся и угрюмый, и бодро побежали с обеих сторон дороги молодые тополя, ровные, одинаково стройные и веселые. А за ними широко расстилались степные просторы – разные по размеру и цвету поля с геометрически ровными сторонами, разделенные между собой – то канавами, то узкими желтыми тропинками, то вереницей жесткого низкорослого кустарника. И на этих полях тоже кипела жизнь.
Итак… Июль был жарким, как всегда. Но одно дело – прятаться в своем городском дворе в тени какого-нибудь дерева или под “грибком” на детской площадке, и торопливо – пока не начало капать на колени – поглощать тающее в руках мороженное, и совершенно другое дело – трястись на проселочной дороге в еле живом автобусе с открытыми окнами, в которые врывается не свежий встречный ветерок, а клубы поднятой с полотна пыли, и эта пыль, вихрясь внутри автобуса, бесцеремонно ложится на головы пассажиров, на чемоданы и баулы, втиснутые между сиденьями, лезет в глаза и в рот, отбивая всякую охоту разговаривать. Резко пахнет бензином, человеческим по;том и выхлопными газами. Слезятся глаза, и всё время хочется пить. Но до эры пластиковых бутылок в нашей стране оставалось еще около четверти века, и шофер – крепкий дядька с загорелой морщинистой шеей и волосатыми руками – то и дело поворачивал к пассажирам свое мясистое лицо с посеревшими от пыли усами и зычным голосом спрашивал:
– Остановку делаем, граждане? Попить, оправиться…
И каждые полчаса наш гордый “корабль степи” действительно съезжал на обочину – на окраине какого-нибудь придорожного села, у общественного колодца. Тогда все пассажиры – а кроме нас было еще несколько семей с детьми – высыпались из автобуса, разминали ноги и выстраивались в очередь. Кто-нибудь из мужчин крутил скрипучий ворот, с глухим бренчанием наматывая на него изможденную ржавую цепь, и поднимая из прохладной  черноты старое потемневшее ведро, доверху наполненное такой  долгожданной, живительной влагой. От нее исходил какой-то глубинный, слегка затхлый, болотистый запах. Но никто не обращал на это внимания, и все со своими кружками или чашками подходили к ведру, черпали оттуда и жадно пили колодезную воду. Для меня в те минуты – самую желанную и вкусную на свете…
Так и преодолели за два или три часа около сотни километров – до самой автостанции Скадовска. Она представляла собой убогий деревянный киоск для продажи билетов и небольшой навес неподалеку – для ожидания рейсового автобуса. Сквозь прохудившуюся в некоторых местах соломенную крышу навеса на пыльную землю падали горячие пятна солнечного света. И вся эта нехитрая постройка, как инородное тело, располагалась посреди улицы с невысокими штакетниками, за каждым из которых в буйной зелени прятались одноэтажные домишки местных жителей.
Автобус из Херсона по расписанию делал два рейса в день, и к каждому его прибытию к автостанции подтягивались несколько местных жителей, чтобы встретить приезжих и предложить комнату для проживания.
Вот и мои родители после недолгих переговоров потащили наш багаж следом за невысокой старушкой, опрятно одетой, с повязанной белым платком головой. Домик, в котором она жила, оказался недалеко от автостанции, так что шли мы недолго. Но и этих нескольких минут, проведенных в незнакомом месте, мне с лихвой хватило для целого ряда удивлений. Вместо привычных асфальтированных тротуаров или вымощенных булыжником дорог – здесь была сплошная земля – сухая, твердая и пыльная, без разделения на проезжую часть и пешеходную. И ходили по улице не трамваи, или прохожие, а свободно разгуливали, как хозяева городка, куры, утки, даже два огромных сизых индюка с высокомерно поднятыми головами. Всю эту живность так близко я видел впервые в жизни, и так же впервые в жизни вынужден был постоянно смотреть себе под ноги, чтобы мои сандалии не наступили на хаотично уложенный тут и там свежий птичий помет.
А во дворе у бабушки было хорошо. Как-то сразу понравилось, каким-то уютом потянуло. Чисто выбеленная мазанка с голубыми окнами и соломенной крышей, фруктовый сад, рослый кустарник черной смородины, разные диковинные цветы на высоких тугих стеблях вдоль дорожки, ведущей к хате, да и везде на свободных кусочках земли. Были еще какие-то два сарая в глубине двора, навес с камышовой крышей, колодец, накрытый круглой деревянной крышкой, собачья будка, в которую, завидев чужаков, спрятался лохматый рыжий пёсик. Под навесом располагался длинный деревянный стол с двумя скамьями, а еще – кухонный стол на тумбочках, с примусом, кастрюлями, казанами и мисками на столешнице. А к одному из столбов, поддерживающих камышовую крышу, был приделан рукомойник с клапаном-отвесом, на конце которого весело искрилась капля воды. В самом дальнем углу двора скромно прятался в кустах небольшой деревянный домик без окошек. О его назначении мне чуть позже рассказала мама.
Войдя с улицы в этот двор, мои родители облегченно опустили на землю чемодан и баул с вещами и стали осматриваться. Но я-то уже давно всё тут осмотрел и приметил, с первого взгляда.
– Ну что, давайте знакомиться, – тихо и приветливо сказала бабушка.
Взрослые стали о чем-то разговаривать, а я тут же отправился на разведку. Пёсик осторожно выбрался из будки и, дружелюбно помахивая помелом хвоста, последовал за мной. А когда удовлетворенный обходом я вернулся к порогу хаты, где уже не было наших вещей, но по-прежнему стояли взрослые, бабушка вдруг спросила меня:
– Ну что, Юрочка, нравится тебе у нас?
Я посмотрел на маму. Она улыбалась. Папа закурил и отошел в сторону.
– Да, нравится, – робко ответил я.
– Вот и славно! – воскликнула бабушка. – Живите и радуйтесь!
Потом, ближе к вечеру, во двор вошла молодая женщина – стройная, худощавая. Вид у нее был уставший. Увидев меня с мамой, женщина встряхнула головой, будто прогоняя или пряча усталость, поздоровалась и сказала:
– Вы наши новые жильцы? Вот и славно! Меня зовут Маричка. Я на ферме работаю. С мамой обо всем договорились?
– Да, спасибо, всё в порядке, – ответила моя мама.
– Ну и хорошо! Вам у нас понравится.
– Уже нравится! – вырвалось у меня.
– Вот и славно! – повторила она и вошла в дом.
Потом, во все дни нашего проживания в Скадовске, я видел эту женщину только по вечерам, потому что просыпалась она и уходила на работу ни свет, ни заря.
И был у Марички сын по имени Куля – высокий, такой же, как мать, худощавый голубоглазый парнишка лет семнадцати, с большой головой на тонкой шее, с нечесаными вихрами желтого цвета и застенчивой улыбкой, – который целыми днями где-то пропадал. Вообще-то его звали Николай, но бабушка все время внука называла Кулей. Я чувствовал, что это имя какое-то неправильное, мне казалось, что к парню и бабушка, и его мать  относятся с излишними придирками. Однажды я спросил свою маму, почему парня так называют. 
– Потому что Куля – это кулёма, неуклюжий и неумелый человек, – объяснила мама. – Наверное, он такой…
И мне вдруг стало так жалко этого парня. Почему он был неумеха? Он ведь каждый вечер сажал меня на черное седло своего большого пыльного велосипеда и, придерживая одной рукой, шел рядом и катал по улице.
– А в городе большие дома? – спрашивал он. – А какие трамваи?
И я рассказывал ему…
 ***
До моря нужно было идти несколько кварталов – конечно, не таких длинных, как в городе. Мимо летнего кинотеатра, мимо полной ядовитых испарений керосиновой будки, мимо целого ряда похожих друг на друга подворий – с роскошными фруктовыми садами и полуоткрытыми деревянными калитками, за которыми виднелись такие гостеприимные дорожки к домам. Создавалось впечатление, что в любую можно войти, и тебе будут рады…
Керосиновая будка располагалась чуть поодаль от жилых домов, и была приземистой, будто на целую треть погруженной в затвердевший песок улицы. К ее давно не белённой глиняной стене, рядом с маленьким темным окошком, был прибит красный деревянный щит, а к нему специальными крючками крепились багор, большая лопата с кривым черенком и странное ведро без привычного дна, похожее на свернутый из бумаги кулёк. Я спросил папу, и он тогда объяснил, для чего всё это было нужно. 
Повсюду, переходя дорогу где попало или без всякого интереса сопровождая нас, важно разгуливала ленивая от жары домашняя птица. На моё удивление мама пояснила, что куры, утки, гуси или индюки – вовсе не бездомные, что к вечеру они возвращаются в свои дворы, к своим насестам и сараям. Они прекрасно знают, где живут, где для них всегда наполнены кормушки и поилки. А днем эти полноправные жители курортного городка просто гуляют и общаются со своими соседями… Чудно; тут было всё устроено!
Я еще озирался по сторонам, жадно впитывая новые впечатления, когда папа вдруг сказал:
– Сыночек, а теперь смотри вперед!
И я повернул голову. И я увидел море! Оно вспыхнуло огненными красками где-то в конце улицы и приковало к себе мое внимание. Будто само, зная, что я приехал, игриво пускало мне в глаза солнечные зайчики.
– Это и есть Черное море! – продолжил папа. – Мы приехали к нему на целый месяц.
– Какое же оно черное, если оно голубое? – щурясь от ярких бликов, удивленно, но больше разочарованно спросил я.
– Черное – это его название, – сказал папа. – И цвет воды здесь ни при чём.
– Понятно, – согласился я, хотя мне, если честно, папино объяснение не очень  понравилось.
Море оказалось настолько большим! Я старательно вглядывался вдаль, и не видел противоположного берега! Но это вовсе не внушало мне страх, напротив, вселяло глубокое тайное стремление когда-нибудь преодолеть огромное неизведанное расстояние, чтобы увидеть – что там, за горизонтом…
У нас с собой была большая холщевая сумка, в которую помещались и подстилка для лежания на пляже, и пока что сложенный вчетверо красный резиновый надувной круг, и пакеты с огурцами, помидорами, яблоками, абрикосами, вареными яйцами, хлебом и чем-то еще. И была странная связка тонких деревянных кольев с заостренными с одной стороны концами, обмотанная белой простыней. Мы везли эту связку из самого дома, где папа накануне поездки постругал концы четырех длинных брусков своим острым топориком. Тогда, еще дома, я не спрашивал, для чего всё это нужно, потому что хорошо знал: если папа что-то делает – значит, это неспроста. И точно, когда мы пришли на пляж, я увидел, что с такими же приспособлениями отдыхают здесь почти все люди. А настраивались они очень просто. Четыре кола вбивались в мягкий песок подвернувшимся камнем – как гвозди, а к верхним концам заранее припасенными веревочками привязывалась та самая простыня, в которую они были завернуты. И получался довольно приличный и вместительный навес, внутри которого можно было спасаться от палящего солнца. Я оглянулся – весь пляж был заплатан подобными светлыми лоскутами. На свободном месте мы довольно быстро установили свою палатку – и отдых начался!
Через ноги я надевал на себя надутый круг, без страха входил в воду, раскидывал руки в стороны и плавал “до посинения”, хаотично болтая ногами, пока мама не загоняла меня на берег. Я действительно ничего не боялся, ведь у меня был круг, который до звенящей тугости старательно надул папа, и этот круг легко поддерживал меня, делая тело почти невесомым, и я ему полностью доверял. А иногда папа сажал меня на плечи и заходил на “глубину” – туда, где вода доставала ему до груди, а меня, с моим ростом,  давно бы накрыла с головой. Мои ступни омывались ласковой волной, а совсем рядом вальяжно и грациозно покачивались медузы с синими квадратными “глазами” посреди матово-белых куполов. А иногда папа заходил в море без меня и приносил в руках небольшую студенистую медузу для мамы, и она, как и многие женщины вокруг, зачем-то натирала свои варикозные ноги прозрачными медузьими щупальцами. Потом ждала какое-то время, пока слизь на коже не высохнет, и сама заходила в воду по колени, чтобы смыть этот “натурпродукт”.
Песок на пляже был мелкий, желтый и чистый. В нем попадались ракушки – и ребристые, как стиральная доска у нас дома, и гладкие, сказочно отливающие перламутром. Каждый день я выискивал вокруг самые красивые, бережно складывал их на край подстилочки, а потом приносил домой в кармане шортиков и показывал бабуне – так называли нашу хозяйку мама с папой. Бабуня хвалила меня за умение ценить красоту. А Куля, глядя на мои сокровища, почему-то ухмылялся и говорил “Подумаешь!” И я не понимал, когда именно нужно будет подумать…
А еще возле самого гранитного парапета, разделявшего песок и воду, там, где плавно и безвольно шевелились от каждой легкой волны темно-зеленые водоросли, – водились смешные рыбки. Они были похожи на карандаши – такие же тонкие, и с такими же заостренными носиками. Эти рыбки так и назывались – Иглы. Они не боялись людей и сновали на мелководье, иногда натыкаясь на мои щиколотки. И я ловил их руками, рассматривал вблизи, а потом выпускал…
А еще по пляжу каждый день проходил фотограф. Сначала в одну сторону, потом – в обратную. На небольшой тележке, которую он катил за собой, зачем-то стояла глубокая кадушка с землей, из которой торчала настоящая пальма. Блестящим фотоаппаратом с зеленовато-синим стеклом объектива и со странными буквами ФЭД на корпусе – фотограф делал снимки всех желающих, в основном, конечно, детей. Так и у нас появились фотографии: я – с большим мячом стою по колено в воде, я – плаваю с кругом и будто весь свечусь от счастья, а ещё – на валуне, торчащем из воды неподалеку от берега, а ещё – на плечах у папы. И на каждом фото я – со слегка удивленным, но счастливым лицом. А однажды фотограф притащил за собой по мелководью небольшую декоративную лодку, выкрашенную в бело-голубые цвета, с именем “Стрела” на борту. И тут к нему выстроилась очередь из детей и родителей. И у нас тоже появилась такая фотография: я сижу в лодке, гордо держусь руками за штурвал и готовлюсь вот-вот отчалить в далекое морское путешествие – туда, за горизонт…
А вода в море оказалась такая теплая и ласковая, что, войдя в нее, совсем не хотелось возвращаться на берег. Но иногда родители звали меня покушать или попить воды, иногда просто побыть в тени нашего самодельного навеса. Они и сами не стремились сильно загореть, да и меня всячески берегли от солнечных ожогов.
К обеду уставшие и разморенные мы возвращались домой – в наш дворик, где деревья давали густую тень, где после жаркого пляжа можно было охладиться и отдохнуть. Я не помню, готовила ли мама что-нибудь в Скадовске, или для нас готовила бабуня. Помню лишь ощущение постоянной сытости и полного удовольствия.
После обеда мама с папой чаще всего ложились отдыхать в нашей небольшой, но прохладной и уютной комнате, а я играл во дворе с пёсиком. Мы подружились с ним с первого дня и весело проводили время. А однажды я поймал большую стрекозу. Их было много вокруг, и летали они по саду неторопливо, совершенно не ожидая от меня какого-нибудь подвоха. Они садились на ветки кустарника, на проволоку, по которой вился виноград, могли присесть даже на стол, покачивая своими длинными хвостиками и дрожа прозрачными крылышками. И однажды Куля предложил сделать вот что: поймать стрекозу и привязать к ее грациозному тельцу нитку. И мне это удалось! Потом стрекоза взлетела, удирая от такого невиданного варварства, а за ней вился по воздуху длинный желтый шлейф. Как же это было необычно и красиво! Тогда я не понимал, что своим забавным экспериментом просто мучаю насекомое…
А еще в один из вечеров мы пошли в летний кинотеатр, который находился на соседней улице. Это была небольшая, огороженная забором из металлических прутьев в виде копий площадка с расставленными в несколько рядов простыми деревянными скамьями. И была маленькая сцена, на задней стене которой висел белый безжизненный экран. Он оживал только вечером, когда солнце пряталось за морем, и сумерки неторопливо наползали на городок. Тогда на скамьях летнего кинотеатра рассаживались люди, купившие входные билеты, и за их спинами начинал монотонно жужжать кинопроектор, посылая на экран изображение – как знакомый мне фильмоскоп, только картинка была живая, всё двигалось и звучало!
И это были “Подвиги Геракла” со Стивом Ривзом в главной роли. И это был первый настоящий фильм в моей жизни! Я ничего не понимал из того, что происходило в сюжете. Какая там мифология, какие там страсти? Но до сих пор стои;т перед глазами последняя сцена, когда Геракл, обхватив цепями каменные колонны справа и слева от себя, прилагает огромные усилия и всё же срывает эти колонны с места и обрушивает на врагов целый фасад огромного здания.
Когда в пятом классе школы появился предмет “История” – и начинался он как раз с “Истории древнего мира”, – имя Геракла неожиданно снова возникло в связи с Греческой цивилизацией и ее мифами. И я просто “запал” на этот предмет, и я влюбился в мифологию, в эти красивые, гордые имена и не менее красивые истории. А толчок к этой любви, еще неосознанный, но вполне весомый, произошел в переполненном курортниками летнем кинотеатре Скадовска за семь лет до этого…
А еще каждое утро, когда меня будили, мама наливала в эмалированную кружку чистой и прозрачной морской воды, я выходил во двор и тщательно полоскал горло. Вода была горько-соленой, противной, но я понимал, что делать такую процедуру необходимо. Не зря же мама просыпалась раньше всех, шла на пустынный рассветный пляж и набирала в стеклянную бутылку из-под лимонада это природное лекарство. Каждое утро. С первого дня до последнего.
Наверное, именно для этого мы приехали тогда на море…

ГЛАВА 3
ДРУГИЕ  ГОРИЗОНТЫ
1962
22 октября: Начало «Кубинского ракетного кризиса»: в США президент Кеннеди в выступлении по радио заявляет, что СССР построил на Кубе ракетную базу. Он объявляет о начале морской блокады острова для предотвращения поставок на Кубу новых советских ракет и призывает Хрущева отказаться от действий, угрожающих миру на Земле.
26 октября: Хрущев направляет послание президенту США Кеннеди. 27 октября публикуется заявление, в котором сообщается о готовности СССР убрать с Кубы вооружение, которое США считают «наступательным» при условии, что США уберут свои ракеты из Турции. Кеннеди это условие отклоняет и заявляет, что все работы на ракетных базах на Кубе должны быть прекращены.
28 октября: Хрущев объявляет о том, что он распорядился о вывозе всего «наступательного вооружения» с Кубы.
1 ноября:В СССР произведён запуск АМС »Марс-1», первого космического аппарата, запущенного к Марсу.

 ***
Наш двор, о котором я еще расскажу подробнее, был огромен – практически квартал на квартал. Пятиэтажные дома, расположенные прямоугольником, внутренняя “кольцевая” дорога с тремя въездами-выездами, одноэтажное здание ЖЭКа посредине с гаражом служебных машин, грунтовая баскетбольно-футбольная площадка общего пользования, летняя территория детского сада – собственная игровая площадка с горкой, песочницей, грибками и просторными верандами. Всё это легко умещалось внутри своеобразного колодца из добротных толстостенных зданий, выкрашенных в одинаковый желто-кирпичный цвет. 
Первые этажи практически каждого дома были нежилыми: то магазин какой-нибудь – как “Ткани” под нашим балконом, то небольшой кафетерий, то ателье мод, то молочная кухня, то мастерская по ремонту велосипедов и еще чего-то там… И детский сад “Вишенка”, в котором однажды мне пришлось оказаться, а потом задержаться на несколько лет, – тоже находился в этом списке. Когда я гулял с мамой и не раз видел, как дети выходят из сада на прогулку, держась за руки парами – я даже не подозревал, что подобная участь ожидает и меня. Как это можно – на целый день лишиться опеки самого родного человека! Как это можно – с утра до вечера находиться под строгим наблюдением чужих людей, играть в неизвестные игры с незнакомыми детьми, три раза кушать совершенно непривычную еду, и при этом еще и слушаться воспитательниц и не  капризничать!
– Сыночка, маме ведь нужно ходить на работу, – объясняла мне мама. – Вот папа наш всё время работает, и мне тоже пора это делать. Понимаешь? Если я не буду работать, у нас не будет хватать денег, чтобы купить еду. Да и тебе новую одежду – ты же растешь, и вещи быстро становятся маленькими. Понимаешь?
Я настороженно слушал. И понимал.
– И потом, посмотри, – продолжала мама, – все соседские детки уже ходят в садик: и Саша Цуркан, и Олежка Шепель, и Дима Жирок, и Саша Годун. Вот с ними ты и будешь вместе в садике. Понимаешь?
Я понимал.
– А с заведующей я разговаривала, – снова продолжала мама. – Она очень хорошая женщина. И воспитатели хорошие, и нянечки, и повариха – все. Тебе не будет плохо. Понимаешь?
Я опять понимал.
И настал тот день, который я все равно ожидал с трепетом. Он не мог не настать – время ведь не остановишь…
Через много лет мама рассказывала мне следующую историю, которую я сейчас перескажу своими словами. Итак, вечером того дня, когда началась детсадовская эпопея, мама после работы забрала меня и привела домой.
– Ну как, сыночка, всё хорошо? – спросила она, с надеждой глядя мне в глаза.
– Да, хорошо, – ответил я задумчиво.
– Может быть, ты хочешь мне что-нибудь рассказать? – мягко пыталась узнать мама. – Например, как прошел твой первый день?
И тогда я с разочарованием в голосе – видимо, от того, что меня не посвятили в это раньше, так сказать, не углубили познания, – заявил:
– Мама, я узнал, что нужно говорить не попа, а жопа!
– Да, есть такое слово, – сдерживая переполнявшие эмоции, – ответила мама. – Но оно грубое, и мы с папой его никогда не произносим. Вот почему ты это слово раньше не слышал. Постарайся и сам не разговаривать грубо. Обещаешь?
Что мне оставалось делать? – Я пообещал. Но уже на следующий день, опять вечером, я потянулся к маминому уху, чтобы шепотом поведать и вовсе засекреченную информацию:
– Мама, нужно говорить не жопа, а срака!
Честно скажу, я не помню, какой была мамина реакция. Знаю точно, что меня никогда не били, не наказывали – ни за брань, стремительно пополнявшую мой словарный запас, ни за поступки. Родители всегда умели находить нужные слова для убеждения.
На удивление, к жизни и строгому порядку в детском саду я адаптировался довольно быстро и безболезненно – без слёз и истерик. Воспитатели нас воспитывали, нянечки – нянчили. Валентина Павловна – высокая молодая женщина, с копной густых темных волос, уложенных в “бабетту”, с милым лицом, искристыми вишневыми глазами и острым носиком, и Элеонора Наумовна – плотная, невысокая, полногрудая, с распущенными рыжими волосами и веснушчатым лицом, губастая, с крупными зубами, которые просто выскакивали из ее рта, когда она улыбалась. Двум этим женщинам мои родители доверили меня на долгих четыре года. Младшая группа, средняя, старшая и, наконец, подготовительная – стали моим вторым домом. А значит – вторым источником знаний и навыков, местом формирования характера, взглядов на жизнь, местом зарождения – скажу по-умному – межличностных отношений.
Трудно, если вообще возможно, восстановить хронологию различных событий, случавшихся со мной в детском саду. Их было множество за три с половиной года, разных по эмоциональной окраске, логичных или абсурдных – это как на что посмотреть… Нелепо было бы сегодня напрягаться, чтобы выстроить из них какую-то достоверную и увлекательную последовательность. Но всё же несколько историй, хранящихся, вероятно, в особых ячейках, выплывают сейчас из памяти и наперебой просятся, нетерпеливо поднимая руки – “можно я, можно я!” – в это повествование.
Эпизод первый.
Я не любил манную кашу. Даже не смотря на то, что мама всегда варила ее без комков. С огромным трудом – “давай за папу, за маму, за тётю Дину, за дядю Петю” – ложку за ложкой маме как-то удавалось всунуть в меня хотя бы половину того, что лежало в тарелке. А в детском саду, на удивление, все кушали самостоятельно. За небольшими квадратными столиками сидели по четверо, и перед каждым ребенком стояла его тарелка. Еще был хлеб – на завтрак с маслом, чай или какао, а в обед – просто хлеб, компот или кисель. И было общее время, установленное на еду, за которым следили, прогуливаясь между столиками, воспитатели.
– Юра, почему ты не кушаешь? – звонким голосом спросила Валентина Павловна, в очередной раз подойдя ко мне.
– Не хочу.
– Нужно всё съесть! Иначе ты будешь голодным, а так нельзя!
– Не буду.
– Ты не любишь манную кашу?
– Не люблю.
– Ну, хорошо. Скажи, а дома тебя кормит мама?
Я молчал, насупившись, и чуя какой-то подвох.
 – Что ж, – продолжала воспитательница, оглядывая детей, – сегодня вместо мамы тебя покормит… Верочка, ты уже покушала? Тогда иди сюда и покорми непослушного мальчика Юру, который не хочет есть манную кашу.
Последние слова она произнесла громко, с нажимом, чтобы услышали и обратили внимание все дети.
И Вера Сотникова, самая маленькая по росту девочка в нашей группе, светловолосая и светлоглазая, с охотой и радостью включившись в новую игру, но все-таки осторожно поглядывая на меня, приблизилась к столику. К тому времени практически все дети уже поели, отнесли свои пустые тарелки на кухню, и посреди столовой остались только двое – послушная девочка Вера со смешными, торчащими в стороны косичками, и упрямый мальчик Юра с бодливо опущенной головой. И еще – тарелка нетронутой манной каши.
Все остальные дети тем временем под руководством воспитательницы встали вокруг нас, наблюдая за процессом и живо обсуждая событие. Кто-то смеялся, кто-то показывал пальцем, кто-то дразнился и строил противные рожицы.
А Верочка, отщипнув немного ненавистной, давно остывшей и загустевшей каши с края тарелки, поднесла ложечку к моему рту. В эту минуту я оказался для нее, наверное, любимой куклой, которую непременно нужно было покормить, чтобы кукла не осталась голодной и не плакала.
– Ну, пожалуйста, – умоляла невинная девочка нежным голосом. – Покушай немножко…
И тыкала мне в сомкнутые губы ложкой. Каша прилипала к губам, я сплевывал и отворачивался. К глазам подступали слёзы, но мне каким-то непостижимым образом удавалось их сдерживать.
По мнению воспитателей, такой способ кормления, да еще и в присутствии всей группы, вероятно, должен был стать унизительным для ребенка, должен был сломать его и заставить подчиниться общим правилам. Но я оставался твердым и неприступным. Рот был зажат до побеления губ, зубы до боли стиснуты, и если бы перед моим сверкающим взглядом в эти нескончаемые минуты экзекуции поместили бумагу, – она бы непременно воспламенилась. Я остался голодным, но гордым. Это была моя первая победа – над правилами, над обстоятельствами, над собой. 
Позднее, с годами, жизнь научила меня быть более гибким – но это уже другая история.
Эпизод второй.
Специального помещения для сонного часа в саду не было. Спальней служила просторная игровая комната, в которой накануне детского отдыха всё, что мешало, убиралось по сторонам. И была в саду кладовка – узкая и длинная кишка с одинокой тусклой лампочкой, затерявшейся где-то на потолке. И в этой кладовке хранились “рогульки”. Сейчас попробую объяснить технически – что это такое. Итак, это были две пары скрещенных квадратных брусьев, соединенных винтами посередине. К двум таким Х-образным стойкам крепились еще два продольных бруса, а уже к ним с помощью гвоздиков и накладных планок прибивалась прямоугольная полоса брезента. Получалась такая складная конструкция. В сложенном виде “рогульки” становились плоскими, много места не занимали и находились в кладовой, а на сонный час дети сами вытаскивали и расставляли их в комнате. Брезент натягивался, нянечки быстро застилали эти кровати простынями, раскладывали подушки и одеяльца. Дети – и мальчики, и девочки – раздевались до трусиков и маечек, укладывали свои вещи на одну из крестообразных стоек и залезали на “рогульку”.
Потом кто-то из воспитателей или нянечек задергивал шторы на окнах и объявлял наступление сонного часа. Но с первых дней пребывания в саду я заподозрил, что нас всех обманывают, потому что по моим ощущениям, сонный час длился чуть ли не в два раза дольше. Впрочем, после интенсивных игр, какой-то сумбурной беготни или ежедневных
развивающих занятий, одного часа отдыха было, наверное, в самом деле, мало.
Поначалу воспитатели тихонько ходили между рядами “рогулек” – то поправляя кому-то простыню, то уговаривая кого-то закрывать глазки и поскорее засыпать. В конце концов, группа затихала, и взрослые могли спокойно уйти по своим делам – то ли самим пообедать, то ли просто отдохнуть от нас всех. Наверное, воспитатели любили сонный час больше самих детей…
И вот однажды, в средней это было группе или в старшей – не помню, во время сонного часа случился у меня… страшно сказать! Случился у меня первый эротический опыт… Я хранил эту тайну на протяжении шести десятилетий, и вот только теперь этот эпизод из детсадовской жизни деликатно постучался из глубин памяти и попросился на свет.
А дело было так. Две “рогульки” стояли вплотную друг к другу. И так же рядышком устроились на сонный час двое пятилетних детей – мальчик Юра и девочка… Честно, не помню имени, а выдумывать не хочу. Да и какое это сейчас имеет значение? Наверное, мы каким-то образом еще раньше симпатизировали друг другу. Наверное, в течение дня наши взгляды пересекались чаще, чем взгляды с другими детьми. Наверное, эти еще неосознанные ростки полового влечения проклёвывались в каждом из нас, упорно толкая на какие-то запретные поступки… И мы оба непостижимым образом понимали это. И оба лежали рядом, повернувшись на бок и, не отрываясь,  смотрели друг другу в глаза. У нее они были – серые, с какой-то редкостной золотинкой по краям. И волосы – с такой же золотинкой, легко перебегавшей от локона к локону. И мы молчали, затаившись, чтобы не привлекать к себе внимания, чтобы изображать положенный для всех по распорядку сон. Не сговариваясь, а понимая друг друга на каком-то космическом уровне. Закрывали глаза, когда приближались шаги воспитательницы, потом оба спохватывались, чтобы не прозевать самого главного, и снова смотрели друг на друга. И терпеливо ждали, когда из комнаты уйдут взрослые.
А когда они ушли… мы тихонько показывали друг другу письки…
 Эпизод третий.
В детском саду игрушек хватало на всех. У девочек были свои предпочтения, у мальчиков – свои. Это естественно, как естественны течения рек на планете, как естественны день и ночь, сменяющие друг друга. Никто из мальчишек никогда не позволил бы себе заходить, так сказать, на чужую территорию и спорить с девчонками о принадлежности той или иной куклы, мягких игрушек или детской кухонной мебели, с которой те самые девчонки разыгрывали порой целые представления. Или с наборами доктора, парикмахера, швеи. У наших девчонок было огромное разнообразие игр, у них ведь, наверное, на генетическом уровне присутствовало чувство домашнего очага, чувство опеки и материнства. И они ежедневно подкрепляли и развивали его с помощью игр.
Мальчишек, разумеется, больше интересовали машинки или конструкторы. Самосвалы, автобусы, “скорые помощи”, милицейские или пожарные машины – это сразу ставило нас, четырех-пяти-шестилеток, на путь будущей созидательной профессии, на путь испытаний и преодолений. А конструкторы, из которых при желании можно было “слепить” что-нибудь случайное, не предусмотренное разработчиками, а потом тут же придумать этому несуразному своё назначение – они развивали в нас творчество, изобретательность и целеустремленность, которые – уверен – многим пригодились во взрослой жизни.   
Изо дня в день мы придумывали новые ситуации для игр с техникой, а если придумка оказывалась удачной и захватывала, то придя в садик на следующий день – продолжали вчерашнее – будто переворачивали следующую страницу увлекательной книги.
Но ничто в мире не вечно. Подтверждение этому унылому тезису отыскалось в жизни гораздо позже, и не о нем сейчас мой рассказ. Просто любые детские игрушки, какими бы поначалу добротными и крепкими они не были, имели свойство ломаться и портиться. Мы, дети, стали замечать, что и кукол, и машинок, и мягких игрушек в игровой комнате становится всё меньше. Ломались и таинственно исчезали в неизвестном направлении. А новые – давно не появлялись. Приходилось перестраивать привычные игры, ограничиваясь тем, что; пока еще имелось в наличии. Становилось грустно, и даже как-то не по себе.
И вот однажды воспитатели нашли выход из создавшейся ситуации. Оказалось, что все поломанные игрушки никуда не пропали, они просто были уложены в большие картонные коробки и спрятаны в кладовой – в глубине той полутемной кишки, за рогульками. И вот теперь каждому из детей предлагалось взять какую-то игрушку домой, чтобы вместе с родителями починить ее или отреставрировать.
Эта идея нашла понимание, понравилась и возбудила живой интерес. И перед окончанием дня все дружно накинулись на полузабытый хлам, чтобы выбрать себе для починки что-нибудь поинтереснее или полюбимее. Но сломанных самосвалов, подъемных кранов или экскаваторов оказалось гораздо меньше, чем мальчишек в нашей группе, и такие подарки судьбы достались далеко не каждому. Пришлось, как ни печально и стыдно, нести домой то, с чем я за всё время пребывания в саду не играл ни разу, и даже в руки брать не собирался…
Это был совершенно слепой  заяц, с нитками, торчащими на месте глаз, с оторванными ухом и задней лапой – блеклый и невзрачный, с почти облысевшей плюшевой шерсткой уже непонятно какого цвета. Но жребий распорядился именно так, и вечером заяц без всякого энтузиазма пересек порог нашей квартиры.
– Это даже хорошо, что тебе досталась такая игрушка, а не какой-нибудь холодный железный самосвал, – сказала мама, вынув из сумки останки несчастного животного.
– Почему? – удивился я. – С этим зайцем я никогда не играл, это девчонские игрушки. Кто-то его порвал, а я должен исправлять!
– Какая разница? – объяснила мама. – Этот зайчик тоже когда-то был красивым и любимым. Но он пострадал, и наше дело снова вернуть ему внешний вид, силы и здоровье. А кто с ним будет потом играть – разве это важно? Главное, что мы спасем его! Ты согласен, сыночка?
Мама, как всегда была права. Она взялась за работу с очевидной охотой, а я с такой же охотой несколько вечеров подряд наблюдал за процессом восстановления.
Когда всё было готово, мама спросила:
– Помнишь, какой он был, когда ты принес его домой?
– Помню.
– Помнишь, что было у него внутри?
– Помню, – подтвердил я. – Там вата.
– Это раньше была вата, – мягко сказала мама. – А теперь там душа…
В этот раз я не понял маму, но почему-то постеснялся переспрашивать. Зато в моем лексиконе совершенно неожиданно появилось новое слово – душа – и я начинал смутно догадываться о том, что; оно означает.
Через несколько дней мой заяц – выстиранный, с пришитыми частями тела, с новыми пуговичками глаз, и даже с красной жилеточкой, которую маме удалось сшить специально для него, – вернулся в садик. Я потом, как и прежде, не играл с ним – это все-таки не мальчиковая игрушка. Однако на протяжении многих дней ловил себя на том, что постоянно ищу глазами этого серого зайца в красной жилетке. И когда я находил его – то ли у кого-то в руках, то ли на полке с другими игрушками – казалось, что заяц подмигивает мне своим блестящим пуговичным глазом. И в эти мгновения я вспоминал, что; находится у него внутри…
Эпизод четвертый.
Когда воспитатели проводили в группе развивающие занятия, все дети рассаживались по периметру игровой комнаты на маленькие стульчики. Ладони нужно было положить на колени, сидеть ровно и тихо, не вертеться, не разговаривать, внимательно слушать и отвечать на вопросы, если они были заданы. Так мы всегда погружались в какие-то сказки, которые очень хорошо и выразительно читала нам Валентина Павловна; так мы учились считать, разглядывая предложенные тестовые картинки; так мы разучивали какие-то песенки под аккомпанемент черного лакированного пианино, на котором вдохновенно играла сама заведующая.
Но в один из дней привычное для нас времяпровождение обернулось большой неожиданностью. Нас рассадили в обычном порядке, и все приготовились слушать очередную восточную сказку о злых дивах и добрых джиннах. Но Элеонора Наумовна вместе с Валентиной Павловной придумали что-то новое и странное для нас.
Сейчас задумываюсь: то ли это была собственная инициатива администрации садика, то ли они получили директиву сверху для какой-то неведомой статистики – мне это никогда не узнать. Но каждого из нас в этот день по очереди просто спрашивали о том, кем мы хотим стать, когда вырастем. Спрашивали неторопливо, и после наших ответов каждому задавали дополнительный вопрос: почему? И нужно было объяснять…
Я хорошо помню, что подавляющее большинство мальчиков отвечали, что хотят быть космонавтами, в крайнем случае – лётчиками. Еще бы, совсем недавно в космос летали Юрий Гагарин, затем через несколько месяцев – Герман Титов, а уже в августе следующего года – Андриян Николаев и Павел Попович! Всеобщий духовный подъем и энтузиазм советского народа не мог не передаться детишкам. Да и я в папиных газетах на первой странице не раз видел фотографии героев, потом, как правило, следовал родительский комментарий и восторженные отзывы. И теперь, слушая ответы своих друзей, для которых выбор будущей профессии был очевиден, я вдруг почувствовал, что совершенно не знаю, как отвечать на единственный для всех вопрос.
И когда очередь дошла до меня… Мальчик Юра, послушный и тихий, не в силах скрыть свое волнение и робость, на вопрос воспитательницы ответил, что хочет стать шофером или пожарным. И тут же ропот и смешки последовали с разных сторон. Оказывается, Юра трус! Оказывается, он не хочет, как и первые советские космонавты, стать для Родины героем! А Юра сидел пунцовый от стыда, опустив глаза и терпеливо ожидая окончания мероприятия. Он не умел оправдываться, и не умел врать, просто он не мог объяснить, что тоже мечтает быть полезным для Родины – но не в космосе, а на земле…
 ***
И еще одно яркое воспоминание осталось со мной на всю жизнь. Это не просто воспоминание о каком-то необычном событии, это был обязательный ежедневный ритуал, который имел собственное название. И название это – “Рыбий жир”!
На вид маслянистая густая жидкость выглядела не очень привлекательно, да и вкус у нее был особенный, ни на что не похожий, у большинства детей вызывавший неприятные ощущения и позывы. Почти все кривились, но терпели и глотали. Мы выстраивались в цепочку к столику, за которым сидели медсестра с нянечкой. Одна наливала из пузатой зеленой бутылки в столовую ложку, другая опрокидывала содержимое ложки в подставленные раскрытые рты.
Но мне рыбий жир почему-то нравился. И если сейчас, по прошествии множества лет, устроить эксперимент: завязать мне глаза и предложить на вкус несколько десятков различных напитков – рыбий жир я узнаю вне всяких сомнений.
 ***
А еще в саду были утренники. Их регулярно устраивали к праздникам, особенно тщательно готовились к Новому году. Откуда-то брались костюмы – зайчики, медвежата, лисички, снежинки, звездочки… Да мало ли кто еще… Репетировали какие-то постановки, разучивали песенки и танцы… Потом приглашали родителей и устраивали целое представление.
Сколько себя помню – переодеваться в кого-нибудь я ужасно не любил. Не хотел учить роли, говорить заведомо искусственным, чужим голосом. Отнекивался, отказывался – категорически и твердо, как тогда с манной кашей… Наверное потому, что всегда комфортнее себя чувствовал,  оставаясь самим собой…
Когда воспитатели говорили обо мне с мамой, подчеркивая, что я чураюсь общих праздников и представлений, что совсем не активно поддерживаю усилия коллектива, мама отвечала: “Думаю, это не так страшно. Когда-нибудь, он перерастет…”
Извини, мама, я не перерос… В любых жизненных ситуациях – даже самых критических – я оставался самим собой. И ты об этом всегда знала…
 ***
1962
17 ноября: Вышел очередной номер журнала «Новый мир», в котором была опубликована повесть «Один день Ивана Денисовича». Страна впервые узнала имя Александра Солженицына.
21 ноября: Китай выражает согласие прекратить боевые действия на китайско-индийской границе, после чего осуществляется постепенный отвод войск враждующих сторон.
27 ноября: Великобритания подписывает с Индией Соглашение о поставках оружия для отражения китайской агрессии.
1 декабря: Хрущев, обходя выставку в Манеже, гневно обрушился на молодых художников: это послужило сигналом для травли творческой интеллигенции.
5 декабря: США и СССР подписывают Соглашение о мирном использовании космического пространства
 ***
Ежедневное пребывание в детском саду не только заметно расширило мой словарный запас, подарило общение и зарождение дружбы со сверстниками, но и увеличило ареал моего обитания, раздвинуло границы того мира, в котором до сих пор я благополучно существовал. Каждый день воспитатели выводили группу на прогулку – такие походы я наблюдал со стороны еще в додетсадовский период, когда не представлял себе, что это есть просто часть жизни. Да, мы все держались за руки и гордо вышагивали по двое, выстроившись гуськом в длинную колонну. Валентина Павловна и Элеонора Наумовна  возглавляли и замыкали нашу колонну – придерживая первых и подгоняя отстающих, чтобы мы не растягивались. И во время этих прогулок мы даже смело выходили за пределы двора, шагая по еще незнакомым прилегающим улицам, а потом возвращаясь обратно. И я вертел головой, и я запоминал эти улицы, и медленно, но уверенно внедрялся в свой район.
А в теплое время года – с весны по осень – вся группа почти целый день находилась на летней площадке. За исключением времени обеда и сна. Там, внутри высокой деревянной веранды, остекленной с одной стороны, тоже была игровая комната, куда на этот период переносились и наши стульчики, и наши игрушки. Вот только пианино всегда оставалось в помещении детского сада. Наверное, потому, что было слишком тяжелым для переноски. А пол в веранде  сильно скрипел, и в стенах были многочисленные щели, из которых тянулись длинные, острые световые лучи. Они врезались в пол и растекались по нему солнечными лужами, которые в течение дня медленно перетекали в одну и ту же сторону.
Площадка, примыкавшая к веранде, была гораздо больше всего нашего садика. Впрочем, это неверное заключение, поскольку наша “летняя резиденция” тоже являлась частью “Вишенки”. И тут было, где разгуляться! И песочница, и качели, и горка – всегда были кем-то заняты. Но мальчишек – а иногда и девчонок – больше всего привлекал деревянный грузовик: с кабиной и кузовом, с колесами и даже рулем. Кем-то мастерски сколоченный, покрашенный по-настоящему – он представлял собой место постоянных игр и мечтаний. В кабину можно было залезть и вообразить себя водителем, перевозящим зерно с поля – на элеватор, или ящики с молочными бутылками – в магазин, или мебель – из одной квартиры в другую. Можно было влезть на кузов и посидеть на скамейках вдоль бортов, и представить, что мчишься куда-то по степной дороге, а ветер со всей силы обдувает твое вдохновенное лицо… И мы играли в эти игры, и мы мечтали о будущем, и мы были счастливы!
 ***
В нашем огромном дворе росло много деревьев. Здесь были и тополя, и ясени, и клены, и еще какие-то другие, названий которых не знала мама. И были акации. Особенные деревья для всего нашего города. Когда в конце весны они зацветали, распуская белые или желтые кисти, аромат во дворах и на улицах стоял такой, что этим воздухом можно было не только дышать, а еще и пить его. Это были две недели редкого удовольствия, когда на каждое цветущее дерево залезало сразу по несколько мальчишек с нашего двора. Они подсаживали друг друга, потом устраивались поудобнее на подходящих для этого ветках и, торопясь (пока не заметили пчёлы), срывали сладкие цветки, горстями запихивая в рот. И я тоже залезал, и тоже воровал у пчёл их законное угощение. А мама, покупая в августе на рынке майский мёд, всегда говорила, что именно он самый вкусный и полезный. И я с ней был согласен.
 ***
Однажды спускались с мамой по лестнице и встретили в подъезде соседку с третьего этажа. Пожилая женщина, пенсионерка, кажется, ее звали Вера Петровна, и мама всегда с ней здоровалась, а та иногда спрашивала, но не у мамы, а прямо у меня – как дела. Не помню, что я отвечал, но Вера Петровна всегда после этого гладила меня по голове и говорила маме, что я хороший мальчик. И мне становилось приятно от того, что эти слова были приятны маме.
И вот встретили мы Веру Петровну, а в руках она держала плетеную корзинку полную грибов. И аромат от этой корзины стоял в подъезде просто какой-то особенный – и слегка едкий, и одновременно приятный.
– Это мы в лесок с мужем выезжали, – рассказала она. – Опята, маслята, лисички так и просятся в лукошко! Уж мы им толк дадим!
– А что это значит? – спросил я.
– А что пожарим, – ответила Вера Петровна, – что замаринуем… Хотите, Сонечка, я вам оставлю? Будете домой возвращаться-подниматься, позвоните в дверь – вынесу.
– Ой, знаете, мы грибы не очень-то любим, да и не готовим никогда, – смутилась мама. – Спасибо, ничего не нужно оставлять.
– Ну, как знаете. Нам-то с дедом и так хватит…
И забылся бы для меня этот очередной эпизод из детства, если бы он не имел продолжения. Буквально через несколько дней, играя во дворе, я вдруг увидел под одним из деревьев небольшой росток. Я-то теперь хорошо знал, как гриб должен выглядеть! И тут же воплотил в жизнь возникшую идею: уверенно сорвал его и, не мешкая, понес в подарок Вере Петровне.
До звонка в ее квартиру я еще не дотягивался, поэтому просто постучал в дверь. Соседка открыла и с удивлением посмотрела на “хорошего мальчика”.
– Это вам, – смущаясь, сказал я, протягивая руку и держа грибок за ножку, как маленький цветочек. – Зачем вам ездить далеко, у нас во дворе тоже растут. Пожарите или замаринуете…
– Ой, спасибо, Юрочка! – воскликнула Вера Петровна. – Какой ты молодец!
Она взяла мой подарок и захлопнула дверь. А я побежал во двор, где меня ждали мальчишки, но в голове внезапно уже созрел целый план. И я отмахнулся от недоуменных друзей, и я, как следопыт, двинулся по нашему двору – от дерева к дереву – в поисках новых грибов. Я же видел, как обрадовалась пенсионерка Вера Петровна, и мне очень хотелось сделать ей еще лучший, еще более зна;чимый подарок. И мне это удалось! На этот раз в моей руке было уже целых три грибка – два поменьше, а один довольно большой, и этот большой, добытый не без определенных усилий, вызывал во мне особую гордость.
Вера Петровна снова обрадовалась моему появлению и приятному подарку – я это видел, а потом весь день находился в приподнятом настроении. А вечером услышал от мамы:
– Сыночка, ты, пожалуйста, больше не приноси Вере Петровне грибов. Они достаточно насобирали в лесу, и теперь у них не хватает банок, чтобы всё это хранить. Обещаешь?
Я пообещал. И только через много лет, вспоминая этот эпизод, понял – почему соседка отказалась от моей искренней помощи…
 ***
1963
3 января: Состоялся первый полёт пассажирского самолёта Ил-62.

23 января: В Каире подписан контракт о продолжении работы советских физиков в лаборатории ядерной физики атомного центра Египта.
6 февраля: Советский Союз выразил протест против решения правительства Японии разрешить атомным подводным лодкам ВМС США заход в порты страны.
9 февраля: В США выполнил первый полёт Boeing 727.

12 февраля: Советский Союз выступил с инициативой к ядерным державам отказаться от использования иностранных территорий для размещения стратегических средств доставки атомного оружия.
***
Когда я был маленьким и самым младшим среди родственников, у меня было много кого – родители, дяди и тёти, двоюродные и троюродные братья и сестры с их женами и мужьями. Но я вырастал и взрослел, а тех, кто раньше у меня был – к сожалению, становилось всё меньше… Ох, это беспощадное время! Сегодня со мной остались вообще считанные единицы… И теперь я сам есть – у моих детей, у племянников и их жен, у единственной пока внучки. Я всех люблю и, как ни грустно, стараюсь не замечать того, как же они быстро растут…
И сейчас пришло время вспомнить тех, с кем в детстве мне доводилось постоянно встречаться, и кто, вероятно, так или иначе, помогал формировать мою растущую личность.
С папиной стороны родственников было совсем мало – только его брат, дядя Петя, жена брата Берта Моисеевна, которую я звал тётя Бетя, и их единственный сын Юра, то есть мой двоюродный брат, который всё время почему-то жил в других городах, а в Николаеве появлялся довольно редко. Он был старше меня на целых семнадцать лет, и эта разница в возрасте с раннего детства сделала брата непререкаемым авторитетом для меня. Не смотря на то, что виделись мы крайне редко. Всякий раз, когда Юра приезжал, он приходил к нам в гости, что-то рассказывал моим родителям, а со мной вел исключительно интеллектуальные беседы – причем, на равных, абсолютно без всякого превосходства и поучительных интонаций. И эти редкие беседы надолго придавали моим мыслям совершенно новые, увлекательные направления. Брат хорошо играл в шахматы и на гитаре, в свое время подарил мне и доску с красивыми деревянными фигурками, и гитару. Рассказал мне правила и показал ходы, научил держать инструмент и ставить на лады пальцы.
В шахматы я играть научился – на простом любительском уровне, а вот с гитарой как-то не заладилось. Слух был, в смысле музыкальный, чувство ритма тоже присутствовало, а вот руки… Как оказалось, не были они заточены под гитару – не судьба… И висела эта деревянная лакированная красавица на стене у нас в квартире, и переезжала с нами в другие, куда судьба распоряжалась переселить нас. И оказывалась в моих руках очень редко – так просто, побренчать бессистемно. А однажды, через много лет, случайно сорвалась эта гитара с гвоздика и упала на пол. И разбился старый пересохший корпус, испуская тяжелый прощальный стон. И умерла гитара. И опустело место на стене. Но не умерли, не стерлись из памяти теплые воспоминания.
Дядю Петю я любил. Невысокий, коренастый, с крупной головой и ёжиком седых волос – он был старше папы на пять лет, а значит, не только для меня, но и для своего младшего брата являлся авторитетом. Когда они разговаривали, я замечал, что папа всегда соглашается с убеждениями брата. Он действительно был особенный – хотя бы потому, что вместо левой кисти руки у дяди Пети был протез: телесного цвета гладкая ладонь со слегка согнутыми безжизненными пальцами. Как рассказывал мне папа, дядя Петя потерял кисть в период гражданской войны, когда был еще подростком, и у него в руках разорвалась найденная где-то граната. Мальчика спасли, не смотря на то, что многочисленные осколки проникли в брюшную полость, да и крови он потерял страшно подумать, сколько… Но он выжил! Чтобы потом выучиться, стать учителем истории, быть начитанным и образованным человеком, преподавать в техникумах, школах рабочей молодежи, еще где-то. И всегда рассказывать мне всякие интересные вещи, которые зачастую я не до конца понимал, но все равно слушал, раскрыв рот.
Тётя Бетя тоже была учительницей. Но – химии, любимого мною предмета ровно до того момента, когда из неорганической она перетекла в органическую. И химию с тех пор я тоже не переваривал – как говорится, органически. А тётю уважал и прислушивался к ее советам, и даже первое своё стихотворение, придуманное в девять лет, прочитал именно ей – как самому, по моему мнению, достойному слушателю. Тогда, не смотря на примитивность опуса, тётя похвалила меня, и зёрнышко поэзии, которое только-только проклюнулось в моей душе, – начало быстро формировать уверенный и несгибаемый росток. И этот поэтический дар, не весть откуда и для чего полученный, мне удалось развить и пронести через всю свою жизнь. И я несу его до сих пор – ни о чем не жалея…
Я очень любил ходить в гости к дяде и тёте. Они жили в нескольких кварталах от нас в очень старом двухэтажном доме, на верхнем этаже, куда вела витиеватая полутемная лестница. Она приводила в длинный и такой же полутемный коридор со стойким запахом старины, с гулким деревянным полом и рядом дверей в другие квартиры. Возле каждой такой двери всегда были навалены какие-то вещи: покосившиеся комоды, убогие стулья, велосипеды, обувные полки с потрепанными сапогами или галошами, еще много чего.
Комната у дяди и тёти была большая, заставленная разной мебелью и всякими другими предметами. Но имелись у них две вещи, которых в то время еще не было у нас, и которые  неизменно вызывали во мне восторг и просто завораживали. Первой такой вещью являлся телефон. Настоящий – черный, тяжелый, с массивной холодной трубкой, лежащей на стальных рычагах и привязанной к телефону мягким закрученным проводом, с удивительным диском, в каждой дырочке которого были видны цифры, нарисованные по кругу. Когда я вставлял палец в одну из таких дырочек и поворачивал этот диск, я чувствовал, как внутри телефона моим усилиям сопротивлялась какая-то умная пружинка, и эта пружинка всякий раз с каким-то нутряным шорохом упорно возвращала диск в исходное положение. Мне некому было звонить, и дядин телефон представлял для меня новую и загадочную игрушку. Особенно после того, как тётя научила меня одной хитрой манипуляции. Оказывается, если снять трубку, приложить ее к уху, а потом два раза подряд набрать цифру «ноль» – я смогу узнать точное время.
И я проделывал этот грандиозный опыт с маниакальным постоянством.
“Московскоевремядевятнадцатьчасовшестьминут” – приятным женским голосом сообщал мне кто-то.
“Московскоевремядевятнадцатьчасовсемьминут” – тем же приятным голосом отвечали мне снова.
“Московскоевремядевятнадцатьчасоввосемьминут” – голос не менялся, оставаясь по-прежнему ровным и терпеливым.
О, это было удивительно! Я не представлял, где находится эта спокойная женщина, которая всегда знает точное время и отвечает на каждый мой запрос. Наверное, это была волшебница, это была настоящая фея! К дяде и тёте я приходил с родителями, они там о чем-то разговаривали, и мне совершенно безразлично было, сколько минут или часов мы проведем в этой квартире. Но небезразлично мне было точное московское время, за которым в течение всего вечера я тщательно следил по телефону.
И была еще одна совершенно безумная вещь у дяди Пети в квартире, которая просто очаровывала меня, гипнотизировала и растворяла в себе. Этой вещью являлся большой  радиоприемник. Я не помню его название – но разве сейчас это имеет значение?
Он стоял на черном письменном столе – красноватый полированный деревянный корпус с закругленными углами, со шкалой настройки, спрятанной за стеклом, с затянутыми  бежевой рельефной тканью внутренностями. Красивый! Его хотелось обнимать, с ним хотелось сродниться! За тканью, которую я осторожно трогал пальцами, угадывался круглый динамик, а в уголке был устроен и вовсе уже мистический зеленый глаз – индикатор точной настройки, который при включении начинал светиться, то расширяясь, то сужаясь, как зрачок. И мне с трепетом казалось, что этот глаз всё время смотрит на меня. А еще были две ручки по краям шкалы – громкость и настройка. Первая меня интересовала гораздо меньше – громче играет музыка или тише, это не имело большого значения. А вот вторая ручка – это было настоящее волшебство! Обхватив ребристый кругляш дрожащими пальцами, я медленно вращал его – то в одну, то в другую сторону, легко заставляя визирную стрелку перемещаться вдоль четырех линеек, нарисованных на шкале. И даже минимальное движение, которым я заворожено управлял, тут же меняло звук, исходящий из динамиков. Сквозь чудовищный свист, шорох или треск внезапно пробивалась какая-то музыка – самая настоящая и такая близкая, а потом, еще через несколько шажков по шкале – голос далекого диктора, уверенный и бодрый. Но при всём этом – что; именно ловила антенна радиоприемника, для меня значения не имело. Значение имело лишь то, что я давно умел читать, и надписи на шкале настройки с легкостью уносили меня в совершенно иной мир – как я начинал понимать в такие минуты, мир огромный и разнообразный. Москва, Прага, Ленинград, Берлин, Варшава, Стокгольм, Париж и еще десятка два названий городов, разбросанных по планете. С помощью радиоприемника я путешествовал по всему миру, не понимая ни того, как это всё устроено, ни того, о чем говорят или поют на своих языках многочисленные жители Земли. Я мог по целому часу погружаться в этот увлекательный процесс, совершенно забывая о своих родителях, с которыми пришел в гости к дяде Пете. И эта магия радиоприемника делала меня счастливым!
 ***
Однажды глубокой осенью или зимой мы вернулись от дяди Пети. Был темный промозглый вечер, на улице стояла слякоть, и мои шерстяные штанишки оказались сильно заляпанными внизу. Несколько минут назад меня оторвали от очередного волшебства, но приемник был выключен, уточнилось напоследок московское время, и пришлось попрощаться с такими добрыми и приветливыми людьми и квартирой, хранящей чудеса.
– Снимай штанишки, – сказала мама, – я их почищу.
Я быстро переоделся и занялся своими немногочисленными игрушками. Папа взял в руки газету, а мама отправилась в ванную разбираться с грязной одеждой. Но буквально через минуту вернулась в комнату и подошла ко мне. Я повернул голову и оторопел: на маминой ладони лежали несколько медяков.
– Откуда у тебя в кармане эти монеты? – спросила она строгим голосом.
– Я… Я взял их у дяди Пети…
– Где они были?
– Там, на столе возле радиоприемника…
– А для чего ты их взял? – выясняла мама, не меняя строгой интонации. Папа тем временем оставил газету и внимательно слушал наш диалог.
– Просто поиграться, – упавшим голосом отвечал я, уже понимая, что совершил что-то недостойное. – Они там всё время лежат, когда мы приходим…
– Но ты понимаешь, что это деньги?
– Да.
– Чужие.
– Да.
– А что если завтра тётя Бетя захочет купить в магазине хлеб или молоко, а ей не хватит этих монет?
Я опустил голову, не зная, что отвечать. Своим предположением мама просто обескуражила меня.
– Мамочка, давай мы завтра отнесем обратно! – Решение быстро пришло мне в голову. – Хорошо?
– Нет, – строго сказала мама. – Бери свои штаны и одевайся. Ты сам взял чужие деньги, сам и отнесешь. Причем, прямо сейчас!
Сердце моё упало в пятки, я весь сжался, чувствуя, что мама в эту минуту не уступит и не передумает. Она спокойно помогла мне одеться, положила в карман пальто несколько чужих медяков и молча вытолкала на лестничную площадку.
На четвертом этаже уже несколько дней не горела лампочка. В подъезде было холодно и страшно. Я стоял, прижимаясь спиной к нашей двери, и плакал навзрыд. Мне казалось, что как только я сделаю шаг и потеряю эту опору – страшная чернота утащит меня в пропасть, из которой уже никогда не выбраться. Ноги окаменели от страха, сердце бешено колотилось, и с каждым его ударом из меня сквозь рыдания прорывались самые убедительные слоги: “Ма-моч-ка-я-боль-ше-не-бу-у-ду!” Мой отчаянный рёв носился по пустынному подъезду, эхом отражаясь от лестничных маршей и не сразу затихая.
Я не знаю, сколько прошло времени, пока на третьем этаже не щелкнул дверной замок, и голос Веры Петровны долетел до меня:
– Юрочка, это ты там плачешь? Что случилось?
И в ту же секунду наша дверь тоже открылась, из коридора хлынул теплый свет, и мама втащила меня обратно.
Больше никогда в жизни я не присваивал себе чужого – ни денег, ни вещей, ни даже обгоревшей спички.
НИ-КОГ-ДА.
 ***
Случалось, дядя Петя с тётей приходили в гости к нам – как правило, на мой день рождения, в который родители собирали самых близких родственников. Бывало – и просто так, поужинать вместе, о чем-то взрослом поговорить.
В один из таких вечеров дядя принес две газеты. Он был коммунистом, и вместо “Труда”, как мы, выписывал “Правду” – как Орган Центрального Комитета КПСС. Новая газета мне сразу чем-то понравилась – наверное, необычными двумя поперечными черточками в буквах “А”. Нигде раньше мне такое на глаза не попадалось. И сразу захотелось эти газеты изучить: а вдруг в них еще больше интересного для меня, чем в наших домашних. А вдруг в них мне удастся узнать какую-то новую для себя, настоящую правду о жизни… Но дядя Петя с какой-то непривычной сдержанностью сказал:
– Юрик, сначала мы с папой и мамой поговорим и почитаем, а потом ты сам посмотришь. Хорошо? Поиграй пока своими игрушками.
Мне ничего не оставалось, как согласиться. Я отошел в сторону – к своему детскому столику, и там, устроившись за ним и делая вид, что чем-то увлекся, стал незаметно прислушиваться, о чем же таком интересном станут говорить взрослые. 
А дядя Петя присел к столу, положил на него свою искусственную руку, а рядом обе газеты.
– Мы специально сохранили ту газету пятьдесят второго года, – говорил он каким-то необычно приглушенным голосом, обращаясь к моим родителям. – Фима, ты же помнишь, о чем тогда все говорили? Софа, ты тоже помнишь?
– Конечно, помним, – ответила мама. – Этого забыть нельзя. Это – на всю оставшуюся жизнь.
– Ну вот, – продолжал дядя. – И то стихотворение было очень сильным! Я не достаточно в этом разбираюсь, но газету почему-то сохранил. Кажется, тогда я вам давал читать. Не помните? Значит, сейчас посмотрите, как он писал…
Мама и папа развернули перед собой газету пятьдесят второго года и стали читать какое-то стихотворение. Дядя и тётя терпеливо ждали.
– Ну как, вспомнили? – спросил дядя Петя через минуту.
– Конечно! – ответила мама.
– А теперь прочитайте это! – заявил дядя и развернул перед моими родителями свежий номер “Правды”.
Наступила следующая пауза – какая-то звенящая и напряженная. Я бесшумно возился за своим столиком, ожидая какого-то продолжения, какой-то развязки. В эти минуты я вдруг начал понимать, что стихотворения, оказывается, бывают не только в детских книжках…
– Ну! – воскликнул дядя Петя, когда папа отодвинул от себя газету и откинулся на спинку стула. – Как ловко он перекрасился! Как вам нравится?
– Да-а, – протянула мама. – Мастер слова!
– Хамелеон! – вставила тётя Бетя. – Как постарался, чтобы угодить новому хозяину…
– Все хотят жить, – сказал папа. – Все хотят быть ближе к кормушке…
– И для этого нужно пинать ногами “лучшего на свете друга”? – спросила мама.
– Обязательно! – воскликнул дядя Петя. – Если Никите можно, значит, можно всем… Это предательство и партии, и народа! Зачем вообще нужно было выносить? Еще несколько лет назад такие красивые слова о нем говорил…
– Там наверху что ни слово – то враньё, – согласилась мама.
– Вот увидите, – после паузы заключил дядя Петя, прищурившись, – ему недолго осталось. Найдутся силы…
Честно говоря, я со своим пятилетним умишком ничего тогда не понял – просто не мог понять, про какую кормушку говорили взрослые, кого и куда вынесли, и почему какому-то Никите всё можно… Но внутренний голос, или какое-то неосознанное чутьё –подсказывали мне в те минуты, что расспрашивать о чем-то родителей в этот раз не стоит, а у кого-то постороннего узнавать – тем более.
Но память – штука избирательная, и этот загадочный для меня диалог взрослых людей, как оказалось, застрял в ней надолго. И хранился невостребованным многие годы, видимо, для того, чтобы в определенное время выплыть наружу из небытия и заставить меня отыскать в Интернете две газеты “Правда”, между которыми было десять лет жизни огромной страны. И я прочитал оба стихотворения одного и того же автора – поэта-шестидесятника, как потом называли людей того поколения.
К тому времени я сам уже много лет писал стихи, следуя однажды выбранной теме и стараясь не изменять ей. Когда-то у меня пыталась взять интервью журналистка с городского радио. Включила маленький микрофон на тоненьком телескопическом штативе, протянула ко мне и спросила:
– Скажите, Юрий, о чем вы пишете стихи?
– Я пишу стихи о себе, – ничтоже сумняшеся, спокойно ответил я, и журналистка тут же микрофон отключила.
– То есть как это – о себе? – удивилась она. – Поясните, пожалуйста. А потом мы запишем еще раз…
– А вы не понимаете? – без особой охоты спросил я. – Видите ли, всё, что меня окружает: ну, скажем, деревья, улицы и дома, этот потолок сейчас над нами, вот вы со своим микрофоном, вообще человеческие отношения – всё это я пропускаю через себя, через свои ощущения, прислушиваюсь к реакции собственной души, а потом, если считаю это необходимым, переношу на бумагу. Вот и получаются стихи обо мне, а не о потолке в этом клубе или о вашем микрофоне. Да, годы имеют способность менять людей. Меняюсь и я, но при этом, как в жизни, так и в поэзии – остаюсь самим собой.
Я вспомнил это сейчас для того, чтобы привести несколько строк известного автора, между которыми было десять лет, наверное, непростой жизни и непростого творчества. И его тоже меняла эта жизнь. Но хотел ли он оставаться самим собой? Вопрос…
…Я знаю: грядущее видя вокруг,
склоняется этой ночью
самый мой лучший на свете друг
в Кремле над столом рабочим.

Весь мир перед ним — необъятной ширью!
В бессонной ночной тишине
он думает о стране, о мире,
он думает обо мне.

Подходит к окну. Любуясь столицей,
тепло улыбается он.
А я засыпаю, и мне приснится
очень хороший сон.  1952г.
 ***
…Он был дальновиден. В законах борьбы умудрён,
наследников многих на шаре земном он оставил.
Мне чудится будто поставлен в гробу телефон.
Кому-то опять сообщает свои указания Сталин.
Куда ещё тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не умер. Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли из мавзолея его.
Но как из наследников Сталина — Сталина вынести? 1962г.
 ***
1963
17 марта: В связи с продовольственным кризисом в СССР Н. С. Хрущёв выступает с инициативой создания молочно-овощных хозяйств вокруг крупных городов и промышленных центров.
28 апреля: Фидель Кастро, премьер-министр Кубы посещает СССР с официальным визитом.
15 мая: Советский Союз обвинил в шпионаже и объявил персонами нон грата ряд сотрудников посольств США и Великобритании в Москве.
20 мая:СССР распространяет ноту протеста против размещения в Средиземном море атомных подводных лодок США с ракетами «Поларис» и предлагает объявить Средиземноморье зоной свободной от ядерного оружия.
23 мая:Фиделю Кастро присвоено звание Героя Советского Союза.
14 июня:Пекин предъявляет Москве список обвинений из 25 пунктов в адрес советской политики (в нем, в частности, содержатся оправдание возможной войны и отказ признавать за Советским Союзом руководящую роль в социалистическом лагере).
14 июня:В СССР стартовал «Восток-5» с космонавтом Валерием Быковским.
16 июня:В СССР стартовал «Восток-6» c первой женщиной-космонавтом Валентиной Терешковой.
20 июня:Между США и СССР достигнута договоренность о создании "горячей" радио и телеграфной линии связи между Белым домом и Кремлем.
29 июля:В СССР выполнил первый полёт Ту-134.

5 августа:Представители США, СССР и Великобритании подписывают Договор о запрещении испытании ядерного оружия (до его вступления в силу к нему присоединяются еще 96 государств; Франция отказывается подписать договор).
8 августа: «Великое ограбление поезда» в Великобритании. Банда из 15 человек красным сигналом семафора останавливает почтовый поезд Лондон-Глазго, недалеко от Чеддингтона в графстве Бекингемшир, и похищает 2,5 миллиона фунтов стерлингов.
 ***
Свои Дни рождения до пяти лет я почему-то не помню. Может быть, их просто не отмечали и не собирали в нашей квартире родню – сегодня спросить уже не у кого… Но тот, который запомнился первым, потому и запомнился, что сопровождался моим экстремальным поступком. Но – обо всем по порядку.
С маминой стороны родственников было больше, и с теми, кто проживал в нашем городе, я периодически встречался. Мама была младшим, пятым ребенком в семье. Один из ее братьев еще задолго до войны уехал во Владивосток, и прожил там всю оставшуюся жизнь. Первый раз я увидел его, когда мне было лет пять или шесть. Тогда дядя приехал к нам в гости и привез мне незабываемый подарок – небольшую металлическую модель самолета ТУ-104, у которого был инерционный моторчик, и этот самолет мог ездить по полу самостоятельно. А когда нужно было взлетать – я помогал ему, поднимая на весь свой небольшой еще рост, и носил самолет по комнате, издавая губами рев моторов и делая с ним самые головокружительные виражи.
Высокий, под два метра ростом, седовласый старик с пышными усами и лукавым прищуром голубых глаз – его любила мама, его с первого знакомства полюбил и я.
От второго маминого брата осталась только маленькая пожелтевшая довоенная фотография, на которой он в форме железнодорожника устремляет взгляд в светлое будущее. Этот взгляд погас в начале сентября 1941 года во время расстрела нескольких сотен евреев на окраине села Новополтавка в Николаевской области.
И были у мамы еще две сестры – самая старшая в семье Этя, и средняя – Дина. Расскажу о каждой немного подробнее.
Тётя Этя была довольно крупной женщиной – так мне казалось потому, что она была на голову выше мамы. Часто выглядела задумчивой, с какой-то внутренней гордостью, что ли, никогда не повышала голос и очень любила мою маму – младшую сестру. Ее муж Борис Фомич – всегда казался мне просто уникальным человеком. Его отец был поляком, а мать обедневшей шведской аристократкой, и эти шляхетско-дворянские крови, смешавшись в мальчике, сделали Бориса в высшей степени интеллигентным и уравновешенным человеком. К тому же, видимо, в свое время дядя Боря получил хорошее образование, потому что, насколько я помню, обладал глубокими познаниями в самых различных областях. Он рассказывал мне, дошкольнику, как устроена солнечная система, как растут различные виды деревьев, в удивительных деталях и подробностях рассказывал, как организован пчелиный улей. И всякий раз, начиная отвечать на какой-нибудь мой вопрос, он в высшей степени доверительно говорил: “Видишь ли, Юрочка…” И дальше шла совершенно потрясающая для меня и полная новых знаний история.
Своих детей у тёти Эти и дяди Бори не было. Может быть, именно поэтому они относились ко мне – такому позднему ребенку для мамы – как к некоему божьему дару, любили меня, баловали и согревали настоящим родным теплом. Настанет время в моей жизни, когда вместо продленной группы я каждый день после школы буду приходить к ним домой. Тётя, как всегда, покормит меня обедом, а потом я с удовольствием усядусь за уроки. И когда мама после работы придет меня забирать, уроки, как правило, уже будут сделаны.
Через шесть лет после описываемых событий внезапно не станет дяди Бори. И тётя Этя, не справляясь с потерей и своим одиночеством, на несколько месяцев найдет приют в нашей квартире – уже в другой, трехкомнатной, которая к тому времени у нас появится. Потом она вернется в свою, но еще через год тётю разобьет паралич, она будет прикована к постели, и моя мама каждый день будет приходить к ней после работы, чтобы помыть, перестелить белье, обработать пролежни… Так продолжалось почти целый год, а потом тётя однажды уснула и не проснулась…
Вторую мамину сестру звали Дина. У нее с молодости было какое-то заболевание позвоночника, и тётя постоянно ходила с костылями. Когда-то Дина была очень красива, да и мама моя тоже отличалась большой привлекательностью. У нас сохранилась фотография, где они – две сестры, с устремленными в одну сторону взглядами – выглядят просто, как голливудские красотки.
У Дины была дочь Инна, моя двоюродная сестра. Так уж получилось, что между нами была огромная разница в возрасте. Меня, впрочем, это никогда не смущало. Полагаю, что Инну – тоже. Спортсменка, гребчиха, подвижная и веселая – она всегда была душой любой компании, хорошо пела и умела правильно рассказывать анекдоты. Это, кстати, далеко не каждому даётся. В силу своих малых лет, я еще не мог следить за ходом событий в той или иной пикантной истории, не улавливал иносказаний или намеков, но когда слушатели взахлеб смеялись после очередной ключевой фразы, произнесенной с нужной интонацией, – какая-то гордость неизвестной природы просыпалась во мне: вот, дескать, какая у меня сестра!
Когда я приходил к ним в гости, моё внимание неизменно привлекала большая красная лента с золотым гербом Советского Союза, висящая на ковре в комнате. Эта лента сплошь была усеяна всевозможными значками, медалями, памятными заколками – многочисленными наградами сестры, завоеванными в период спортивных выступлений.
А еще у сестры была (и, слава Богу, есть сейчас!) дочь Галя. По родству она являлась для меня двоюродной племянницей, но поскольку так сложилось, что Галя оказалась на год с небольшим даже старше своего дяди, то мы с ней росли практически как брат и сестра. Да и сейчас, по прошествии шести десятилетий, так себя для всех и называем. И ощущаем. И радуемся, что мы есть друг у друга.
Мужчин в доме тёти Дины я никогда не видел. Их не было по разным причинам, это и не имеет никакого значения для моего рассказа. Главное, что этих трёх женщин я очень любил, а они любили меня. Тётя всегда обнимала меня и целовала в макушку, сестра часто баловала всякими сувенирными штучками, а с Галкой мы просто всякий раз, когда встречались – дурковали до самозабвения. Бывало, и дрались – как же без этого. Как то раз даже любимая племянница толкнула меня так, что я упал и разбил голову о чугунную батарею. Смутно помню этот эпизод, а вот Галка совсем недавно призналась, что всю жизнь вспоминает об этом и вздрагивает. А еще, когда моя мама однажды купила ей на день рождения игровую комнату для кукол – с миниатюрной мебелью, полной обстановкой и куколкой-хозяйкой этого великолепия, размещенного в большой коробке с прозрачной крышкой – я страшно завидовал своей племяннице, потому что мне мама такую замечательную игру никогда не дарила.
И вот однажды собрались в нашей квартире на четвертом этаже родственники: дядя Петя с женой, тётя Этя с мужем, тётя Дина с Инной и Галкой. На праздничном столе, том самом дубовом, который, оказывается, еще и раздвигался для большой компании, было много чего вкусненького. Мама умела хорошо готовить и красиво подавать, и наши гости всегда ее за это хвалили.
В комнате было изрядно натоплено – длинная батарея под окном охотно давала много тепла. Гости пили и ели, о чем-то своем взрослом разговаривали – собственно, как всегда, приятно проводили время друг с другом. А мы с Галкой бесились. То мотались вокруг стола, то залезали под него и устраивали какие-то тайны, то по очереди прятались в том самом шафанере, о котором я уже рассказывал – одним словом, тоже приятно и, главное, с пользой проводили время.
И вот в какой-то момент, когда я набегался и напрятался так, что пот стекал ручьями по вискам и со лба, разгоряченный и возбужденный, я остановился у стола, чтобы утолить жажду. Мне давно и хорошо было известно, что в бокалы всегда наливают либо привлекательную сладкую воду с пузырьками, либо бесцветную минеральную. И я схватил со стола первый попавшийся и чем-то наполненный бокал, и, не задумываясь, кому из гостей он мог бы принадлежать, с жадностью залпом опрокинул его содержимое в себя. И в первое мгновение даже не покривился. Ужас от случившегося обуял меня уже через несколько секунд, когда огненный поток, обжигая горло, устремился в желудок и мгновенно заполнил все мои пятилетние внутренности. И тогда я закашлялся, слёзы моментально выкатились из глаз, и – помню! – я даже успел испугаться.
– Фима! – вскрикнула мама. – Кажется, Юра выпил водки!
Папа подскочил ко мне, схватил подмышки, поднял и прижал к себе. Все наши гости заволновались, запричитали, стали раздавать какие-то советы. Потом мама дала попить еще чего-то – наверное, в этот раз настоящей минералки. Потом уложила меня на кровать. И всё… Больше об этом дне рождения мне рассказывать нечего…
***
Через некоторое время в нашей квартире появилось нечто особенное.
Однажды осенним вечером распахнулась входная дверь, вошел мой папа почему-то, как мне показалось, с озабоченным лицом, а вслед за ним – два каких-то здоровенных дядьки втащили огромную и, видно, что тяжелую картонную коробку. Я сразу заподозрил что-то неладное, и вместо того, чтобы устроить обычные обнимашки с папой, ретировался в свой уголок комнаты, настороженно наблюдая за развитием событий.
Тем временем незнакомые дядьки поздоровались с мамой, скинули свои пальто и фуражки, и тут же принялись распаковывать коробку. И уже через несколько минут они бережно вынули оттуда и торжественно водрузили на тумбочку – телевизор! Настоящий! Новенький! С корпусом из светлого полированного дерева! С блестящим зеленоватым экраном! С решетчатой белой пластиковой панелью управления с правой стороны, на которой размещались ручки: большая – для переключения каналов и три маленьких – громкость, яркость и контраст. А сверху на телевизор поместили антенну с весело торчащими в разные стороны “усиками”. “ВЕРХОВИНА” – сумел прочитать я название, написанное неровными буквами под ручкой для переключения каналов.
Тем временем у мамы было всё готово – она, в отличие от меня, наверное, знала, что к нам придут гости, и быстро накрыла ужин. Какой-то салатик, нарезанную колбаску, маринованные огурчики, пюре и котлетки. Папа занес с балкона припрятанную накануне бутылку “Московской”, водрузил ее между тарелками, и взрослые расселись за столом.
– Ну, Ефим Романович, включай! – бодро скомандовал один из гостей.
И папа воткнул вилку от телевизора в розетку, притаившуюся на стене. В то же мгновение экран ожил, по нему побежали какие-то отблески света, потом будто раздвинулись шторки, появился звук…
…До этого телевизор (старый, с небольшим выпуклым экраном) был у Дины – кто-то из дальних родственников отдал свой, а себе купили новый. И бывая у тёти, я конечно “залипал” на этот магический ящик. Кто помнит, тот не даст соврать, а кто не знал – пусть поверит в то, что тогда, в начале шестидесятых, была всего одна программа – единственная и незыблемая. И на экране чаще всего можно было увидеть одно главное лицо государства – и в Кремле, и на какой-нибудь выставке, и на очередной всесоюзной стройке, и в поле среди высоких стеблей кукурузы, и на трибуне.
И вдруг сейчас, когда появился телевизор у нас, и когда его включили, я – довольно опытный телезритель – готовый, как обычно, увидеть перед собой знакомое расплывающееся в улыбке лицо, вдруг наблюдаю совершенно иную картинку: подъемный кран несущий блок кирпичей, и совсем другой дядя о чем-то оживленно рассказывает, нервно жестикулируя и отдуваясь. Червячок сомнения вдруг зашевелился в моей наивной душе. Я подождал еще немного в надежде, что вот-вот всё встанет на свои места. Минута шла за минутой, но ничего такого не происходило.
И тогда я из своего скромного детского угла вдруг укоризненно заявляю мужикам, которые вместе с папой и мамой обмывают покупку:
– Телевизор неправильный, потому что у тёти Дины всегда показывает Хрущева, а у нас – нет!
Взрослые дружно рассмеялись, а один из папиных друзей доходчиво объяснил, повернувшись ко мне:
– Молодец, что заметил! Только Никиту больше показывать не будут, был да весь вышел… Теперь в старые газеты с его докладами можно будет слонов заворачивать!
Взрослые снова посмеялись, а в моей голове вдруг стала выстраиваться цепочка: Хрущев, он же Никита, которому раньше было всё можно – теперь он весь вышел – и вместо него кто-то другой… Интересно, а этому другому тоже будет всё можно? – мелькнуло вдруг.
И я понял, что где-то за пределами нашей квартиры и даже нашего города, за пределами моего детского понимания – идет интересная, напряженная жизнь, что-то постоянно меняется, что-то важное и большое происходит в мире. И теперь, с помощью телевизора – даже больше чем из газет – можно каждый день узнавать об этих переменах…
Ура, товарищи!
 ***
1963
19 сентября: Президиум Верховного Совета СССР указом передал в состав Узбекистана свыше 4 миллионов гектар плодородных земель Казахстана, изменив границу между республиками.
17 октября: Генеральная Ассамблея ООН приняла резолюцию № 1884, призывающую все нации воздержаться от выведения на орбиты вокруг Земли или размещения в космосе ядерных вооружений или любых других видов оружия массового уничтожения.
26 октября: Хрущев заявляет о том, что СССР не будет соревноваться с США в том, кто первым высадит человека на Луну.
22 ноября: В Далласе, штат Техас, США, убит президент США Кеннеди. Обязанности президента страны принимает на себя вице-президент Линдон Джонсон.
24 ноября: Ли Харви Освальд, арестованный в Далласе, США, за убийство президента Кеннеди, убит Джеком Руби.
 ***
“Голубой огонек” – передача, выходившая по праздникам, из которой я теперь мог узнать в лицо самых известных и выдающихся людей своей великой страны; “Клуб кинопутешествий”, в котором добрый дядя Владимир Шнейдеров рассказывал мне о том, какая оказывается большая и красивая планета Земля, и показывал разные далекие ее уголки; “Клуб Веселых и Находчивых” – передача, на долгие годы ставшая для меня одной из самых любимых, а тогда, в середине шестидесятых, учившая меня не только не унывать, но и всячески стремиться к обширным знаниям; “Музыкальный киоск” с утонченной Элеонорой Беляевой – здесь я на экране видел тех, чьи голоса до этого только слышал из радиоточки, а песни в их исполнении давно знал наизусть; “Кинопанорама”, поведавшая мне о том, что кино – это не только приятное развлечение, но большое и сложное искусство. И наконец – “Спокойной ночи малыши”, передача, которая приходила в наш дом каждый вечер, и дядя Володя Ухин или тётя Валя Леонтьева проникновенно рассказывали мне перед сном самые добрые и удивительные истории.
Телевизор стал для меня настоящим окном в будущее. Это был, по сути, своеобразный прорыв, сдвиг детского сознания в сторону взрослости, это был стремительный полёт от домашности и детсадовости – в просторный, разнообразный и такой привлекательный новый мир.
И мои славные родители, люди с уже немалым жизненным опытом, сами воспринимая появление телевизора как расширение горизонтов, вместе с тем с известной долей осторожности относились к моему неуёмному желанию смотреть всё подряд – от детских передач до взрослых, от новостных до познавательных. И они придумали чудесный способ ограничить моё общение с голубым экраном: папа натянул от стенки до стенки какую-то струну, а мама из двух старых простыней сшила занавески. И теперь мой детский угол в комнате – с кроваткой и столиком – можно было закрыть, а меня изолировать, просто сдвинув эти самодельные шторки.
Телевизор ведь включался, как правило, вечером, когда все сходились вместе – кто с работы, кто из детского сада. И передача “Cпокойной ночи малыши” по замыслу родителей должна была стать для меня заключительной, так сказать, колыбельной на исходе каждого дня. А потом начинались новости, после которых иногда показывали телефильмы.
“Укрощение строптивой”, “Нахалёнок”, “Приключения Кроша”, “Именем революции”, “Страницы первой любви”, “Под каштанами Праги”, “Продавец воздуха”, “Вызываем огонь на себя” – разные жанры, разные истории, все и не вспомнить теперь. Мои замечательные родители очень полюбили телевизор и такое кино, они с удовольствием и вниманием смотрели всё, что показывают. А я из своего зашторенного угла – слушал. И домысливал. И представлял. Но если становилось особенно интересно, оставлял ноги на кровати, одной вытянутой рукой опирался об пол, а второй – осторожно раздвигал мамины шторки. И – подглядывал в образовавшуюся щель. До тех пор, пока не уставала и чуть ли не отваливалась рука… И тогда я по возможности бесшумно возвращал свое изнуренное тело на кровать, и через короткое время засыпал – довольный и удовлетворенный успехом…
А еще через несколько лет вместо вечерних новостей появилась зна;ковая программа “ВРЕМЯ”. Заставка с вращающимся земным шаром, грандиозная музыка Свиридова “Время вперед”, и эти просто невероятные дикторы: Виктор Балашов, Игорь Кириллов, Нонна Бодрова, Анна Шатилова, Аза Лихитченко… Эти лица очень скоро стали поистине родными, эти голоса можно было узнавать из тысяч других, эти имена навсегда вошли в сердце и память. И живут во мне – как непременные, неколебимые атрибуты детства, всей прежней жизни…
 ***
Не помню точно – в каком месяце, кажется, весной, но вдруг однажды я узнаю; от мамы, что комнату наших соседей по коммуналке теперь передали нам. Валерик с родителями переехал в отдельную квартиру, а у нас случилось то самое повторное расширение, о котором я рассказывал раньше. Новая комната располагалась напротив нашей главной – через коридор, ее окно выходило во двор, и теперь можно было с высоты четвертого этажа – практически с высоты птичьего полёта – видеть всё, что происходит в нашем огромном колодце, составленном из жилых домов. Видеть – как заезжают во двор машины: вонючая и какая-то расхлябанная мусорная, небольшой крепенький грузовичок с тентованным кузовом в молочную кухню, “Волга” с начальником или видавшая виды “полуторка” – в ЖЭК; видеть – как носятся по игровой площадке мои ровесники, то гоняя мяч, то гоняясь друг за другом. И слышать! Теперь слышать – как дворник содержательно ругается с водителем мусоровоза. Слышать – как разгоряченный пьяница из соседнего подъезда убедительно доказывает кому-то невидимому свою правоту. Слышать – как “забивают козла” за столиком под акацией, подтрунивая друг над другом, мужики по выходным. Слышать – как за тем же доминошным столом, когда взрослые разойдутся по квартирам, собираются темной стайкой хулиганы с нашего района, и курят, и что-то пьют, и терзают струны старенькой гитары, бубня под нос песни, никогда не слышанные мной ни по радио, ни из телевизора…
Эта новая комната по замыслу родителей стала моей! Спальней, игровой – в общем, детской! А это значит, что в моей маленькой жизни вдруг появилось некое отдельное пространство, которым я с уверенностью и по-хозяйски теперь мог распоряжаться по своему собственному усмотрению, которое мог населять своими привычными образами, и в которое имел возможность иногда прятаться от случайных жизненных неудобств.
В это пространство переместилась моя кровать, мой игровой столик со стульчиком, коробка с игрушками, которая теперь не должна была ютиться под столом, а свободно располагалась на видном месте. А еще появился новый шкаф для одежды – для моей, немножко для маминой, и для постельного белья. И тот самый рукав с книжками, изрядно распухший к этому времени, тоже перебрался в мою комнату и гордо повис на стене, на новом гвоздике. И горшок, которым я всё еще пользовался, привычно спрятался под кроватью. Придет время, и мама научит меня пользоваться и разрешит ходить в общий туалет, но это случится еще через пару лет, а пока…
А пока я обживал и осваивал свои новые хоромы. И вдруг заметил однажды, что в этой небольшой комнате меня стали настойчиво посещать новые творческие идеи – разнообразные и монументальные. И среди привычных, многократно обласканных игрушек стали появляться другие, исподволь выводившие меня на новый уровень. Это были альбомы для рисования, но не только с набором цветных карандашей, но и с набором юного художника – с плоской коробочкой красок, в которой в два рядка размещались такие яркие цветные таблеточки, а между ними грациозно возлежала тонкая кисточка с аккуратной, мягкой “прической” на конце. К этому набору присоединился маленький граненый стаканчик, в который нужно было наливать воду и при необходимости макать кисточку, дежурная тряпочка, чтобы вытирать руки, ну и, конечно же, – мои фантазии, без которых вся затея выглядела бы абсолютно пустой. И я изо всех сил фантазировал: это уже не были прежние “каляки-маляки”, это уже были вполне определенные портреты или пейзажи, люди и животные, деревья и трамваи – главное было не перепутать, что есть что…
А еще в моих творческих играх однажды появился пластилин. Семь цветных брусков с ровными продольными бороздками, они были уложены в картонную коробочку и так приятно пахли! Не понимаю, почему мне так нравился запах пластилина! И так жалко было нарушать красоту и целостность упаковки… Но я решался и приказывал рукам – начинать… И когда податливая пластическая масса покорно подчинялась моим поначалу осторожным пальцам, когда из НИЧЕГО выдавливалось, выжималось, вытягивалось, выглаживалось НЕЧТО – душа моя ликовала!
Сначала стали появляться человечки. Ручки, ножки, огуречик… Это через несколько лет я увидел по телевизору мультфильм с песенкой об этом на стихи Юлия Кима. А пока и без подсказок у меня возникали различные персонажи – похожие и не похожие, добрые и злые, смелые и робкие. И разгуливали по моему игровому столику, и сидели на подготовленных скамейках, и играли в “квача”, и дружили или ссорились – по моему усмотрению…
А немного позднее – откуда это пришло ко мне, ума не приложу! – я начал лепить рыцарей. Пеших и конных, в латах и с оружием. И вместо мечей в руках у моих героев оказывались заранее вымытые и высушенные рыбьи кости – большие реберные от карпа или щуки, в зависимости от того, какую рыбу накануне готовила мама… И мои рыцари выясняли отношения, и побеждали друг друга в честных схватках – непременно в честных… Уж я-то за этим следил…
А потом произошел перескок в другую эпоху, в совсем недавнее время, к сожалению, доставшееся моим любимым родителям. И я начал лепить танки и пушки, и солдат – своих и чужих, фашистов и воинов-героев. У танков вместо пушек торчали спички, потому что в бою ствол не должен был гнуться, иначе никак не победить… И они сражались на моем столике. Маленькие, но такие отважные солдатики бежали в атаку, стреляли, бросали гранаты и подрывали вражеские танки, которых я назначал вражескими на сегодня. И я слышал шум ожесточенного боя, и я видел, как непросто приходится тем, кто по замыслу должен победить, и всякий раз немножко помогал им это сделать…
ГЛАВА 4
ЖИЗНЬ ОКАЗАЛАСЬ ЯРЧЕ
1964
17 января: Завершено строительство первой очереди самого крупного в мире газопровода Бухара - Урал. По первой нитке газопровода протяженностью 2 тысячи километров, диаметром 1020 миллиметров поступили сотни миллионов кубометров высокоэффективного топлива в мартены и домны Магнитогорска, Челябинска, Орска и на другие предприятия Урала.
25 января: С базы ВВС США «Ванденберг», штат Калифорния, выведен на полярную орбиту спутник «Эхо-2». В соответствии с договоренностью между американскими, английскими и советскими учеными спутник «Эхо-2» использовался в качестве средства связи через космос. Это был первый совместный эксперимент США и СССР в исследовании космоса.
29 января: Открытие IX Зимних Олимпийских игр в Инсбруке (Австрия)
25 февраля: Сотрудники Института этнографии АН СССР закончили работу над «Атласом народов мира». На 71 многоцветной карте запечатлено все человечество. Сначала идут общемировые этнические, лингвистические и антропологические карты, затем карты отдельных стран. Здесь же помещена подробная карта человеческих рас, впервые составленная в нашей стране на основе новой классификации профессором Г. Дебецом. Из 200 статистических таблиц, вошедших в труд, можно узнать очень интересные данные о численности различных народов, о плотности населения и другие сведения.
27 февраля: Спущен на воду мезоскаф »Огюст Пикар», первый в мире туристический подводный аппарат, совершивший 1100 погружений в Женевское озеро.
13 марта: В Ленинграде прошёл показательный суд над поэтом Иосифом Бродским. Признанный тунеядцем, он был приговорён к ссылке сроком на пять лет без возможности обжалования.

 ***
А двор, огромный – как стадион, самодостаточный – как отдельная республика, и многокрасочный – как международный фестиваль, постепенно вкатился в очередное лето. Пёстрое, шумное, знойное – шестое лето моей жизни.
В рабочие дни недели я наблюдал за двором только с ограниченной территории детсадовской площадки, которую при всём желании не имел права покинуть, и только по вечерам, после ужина, или в воскресенье с самого утра – выбегал из подъезда и присоединялся к стайке своих многочисленных ровесников. А их всегда было предостаточно. Представьте, если в каждом из четырех домов по три-четыре подъезда, да по пять этажей, да если в каждом подъезде живет хотя бы по двое ребят – это была та еще ватага, это была целая банда, это была сила! И нам никогда не было скучно!
И всех желающих катал по периметру двора на своей синей “инвалидке” одноногий дядя Боря. Через пару лет такую же я вдруг увидел в комедии “Операция Ы”, но это уже совсем другая история.
Мотоциклетный мотор натужно ревел и кашлял, как простуженный трактор, а мы – по двое или даже по трое – умещались в роскошном “салоне” кабриолета рядом с водителем, щедро дарившим нам полноценные минуты радости, и мчались мимо соседских старушек, собиравшихся у подъездов и провожавших нас грустными взглядами. Мчались, хохотали, весело кричали им какие-то лозунги, и нам казалось, что встречный ветер нарочно выметает слова изо рта. И порой запирало дыхание, а на поворотах было щекотно “под ложечкой”. И какое нам было дело до того, где и когда дядя Боря потерял ногу… Какое нам было дело до того, что у него с женой тётей Лизой не было своих детей – только соседские… Мы даже не сразу заметили, как однажды тёти Лизы не стало… А дядя Боря всё катал нас и катал, как будто ему больше делать было нечего…
А лето стояло жаркое. И по выходным можно было заметить, что почти все окна, выходившие во двор, были распахнуты настежь. И если у кого-то из жильцов имелся проигрыватель и пластинки, то в любом конце двора – как в древнегреческом театре с удивительной акустикой – можно было слышать самые популярные песни тех лет. И я слышал их, и я знал наизусть практически всё, что слышал. И меня искренне беспокоила драматическая история ни в чем не виновного черного кота, и я с удивлением узнавал, что же такое на самом деле Манжерок, и я будто с кем-то хорошо знакомым возвращался с работы устало, но всё равно любил её – жизнь, а потом еще прислушивался, не слышны ли в саду даже шорохи, и верил, что уж в московских-то окнах действительно живет негасимый свет. А потом, обогащенный этими обширными знаниями, всё же собирался ехать с кем-то за туманом и за запахом тайги. И верил, что это самое прекрасное, что только может произойти с человеком, что это намного лучше, чем сидеть дома, скучать и видеть настоящую жизнь только в телевизоре…
 ***
За столом под раскидистой акацией, давно сбросившей свои ароматные кисти, как я уже вспоминал, мужики из нашего двора частенько собирались поиграть в домино – “забить козла”, как у них это называлось. Чаще всего набиралась одна и та же компания, человек пять-шесть.
Иногда, если вдруг не с кем было поиграть, я подходил ближе, осторожно наблюдая со стороны, как идет процесс забивания того самого невидимого, но всё равно несчастного животного. Мне нравились движения некоторых игроков, взмахи рук, сочные удары доминошками о столешницу, нравились новые услышанные слова – “рыба”, “яйца” или “партия”. Через некоторое время мужики замечали меня рядом с собой и отгоняли нежелательного зрителя, но всё равно я успевал услышать и пополнить свой лексикон не только теми словами, которые только что взял в кавычки.
А иногда по воскресеньям за этим столом собиралась иная компания – смешанная, в которой, как правило,  были и женщины. Кто не помещался у стола, тот приносил с собой не только раскладной стульчик, но и табуретку, а потом пристраивался рядом. Игроков набиралось иногда семь, иногда даже десять. У каждого были по три картонных карточки с аккуратно нарисованными номерами, охапка то ли пуговиц, то ли копеечных монеток, то ли просто тыквенных семечек, чтобы отмечать на карточках выпавшие номера. Кто-то один из игроков брал в руки красивый шелковый мешочек, в котором с музыкальным деревянным щелканьем перекатывались бочонки с номерами, и доставал по одному из них, громко объявляя при этом выпавшее значение. Все остальные внимательно искали на своих карточках совпадения и накрывали нужные клетки – кто чем хотел. Это был загадочный процесс ожидания, скрытого азарта и везения, когда понимаешь, что лично от тебя просто ничего не зависит, а зависит только от случайности. “Квартира!” – через какое-то время объявлял кто-нибудь. “И у меня”, – отвечали несколько голосов. Я еще не понимал, что; именно это объявление означало, но определенно видел, как напряжение среди игроков нарастало. Потому что играли на деньги, а это, как я догадывался, всегда волнительно…
А еще в этой дружной коллективной игре мне нравилось то, что почти каждая цифра или число имели свои собственные имена. Я тихонько становился за спиной того, кто в  розыгрыше вынимал бочонки из заветного мешочка, смотрел на очередное значение и слушал громкое объявление ведущего. И сам не замечал, как исподволь запоминаю эти народные прозвища: копейка, топорики, стульчики, Гагарин, пенсионерка, барабанные палочки, гуси-лебеди, баба ягодка опять, дедушка и еще много других – более или менее оригинальных…
Мне нравилась эта безобидная игра, еще и потому, что меня не прогоняли взрослые. Они не ругались, а только шутили и подтрунивали друг над другом. А расходились тогда, когда начинало темнеть, и числа на карточках теряли яркость и четкость. Взрослые расходились по домам, но это не означало, что за столом больше никто не собирался.
Проходило совсем немного времени, и к этому поистине сакральному месту теперь подтягивались те, кто всего лишь несколько лет назад гонял старый потрепанный мяч по двору, кто в школе уже изучал предметы, до которых первоклашкам еще тянуться и тянуться. За столом собирались подростки, у которых с какого-то неопределенного времени почему-то напрочь исчезали имена, а появлялись короткие и ёмкие, как пистолетные выстрелы, клички – Заяц, Бес, Кот, Грач, Дымок или Швара. И были парни постарше – давно уже не школьники, которые у тех, первых, находились в авторитете. И клички у них отличались иной мелодикой – Боцман, Шаман или Блюхер.
Нас, мелких, которых еще не загнали к тому времени домой, оставалось во дворе совсем немного – всего несколько человек, но подходить к столу с дворовыми и даже районными хулиганами, не боялся почему-то я один. И не потому что был очень уж смелым или, как позже стали говорить, крутым. Нет, мне тоже иногда становилось не по себе от резких или каких-то намеренно заторможенных голосов, и озноб время от времени пробегал по моей щуплой шестилетней спине. Но внутри – где-то в глубоком моём нутри, наверное, там, где гнездится та самая малоизученная душа – почему-то тихо пульсировала робкая уверенность в том, что меня никто из старших не обидит и не тронет. Так и было! Удивительно – но было!
И суетливо мелькали в темноте вечера красно-желтые огоньки папирос, и знакомый дым – папа ведь курил “Север” – щекотал мои ноздри. И я стоял неподалеку, примагниченный незаурядным действом, понимая, что меня видят и терпят, но всё же не решаясь подходить ближе. Теперь я строго соблюдал самим собой назначенную дистанцию – и слушал. Слушал умелое бренчание старенькой потертой гитары и хриплый, искусственно искаженный голос одного из парней постарше – то ли Боцмана, то ли Шамана.
Где твои семнадцать лет?
На Большом Каретном.
Где твои семнадцать бед?
На Большом Каретном.
А где твой чёрный пистолет?
На Большом Каретном.
А где тебя сегодня нет?
На Большом Каретном.
Так пел этот лохматый парень. И я догадывался, что в каком-то далеком, неизвестном городе есть переулок с таким звучным названием, и что там, в этом переулке, живут люди, у которых всё не так просто в жизни, но которые не привыкли на это жаловаться.
…Но тот, кто раньше с нею был,
Меня, как видно, не забыл,
И как-то в осень, и как-то в осень
Иду с дружком, гляжу – стоят,
Они стояли молча в ряд,
Они стояли молча в ряд –
Их было восемь.
Со мною – нож,
решил я: что ж,
Меня так просто не возьмёшь,
Держитесь, гады! Держитесь, гады!
К чему задаром пропадать?
Ударил первым я тогда,
Ударил первым я тогда –
Так было надо…
Еще одна подслушанная история, вызывавшая оторопь в моей детской душе. Это вам не лютики-цветочки, это вам не шорохи в саду и даже не жестокие догонялки с несчастным черным котом. Это – какая-то другая, незнакомая, загадочная, но такая, как казалось тогда, настоящая жизнь…
Откуда они брались – эти песни? Кто сочинял их? У меня возникали вопросы и тут же исчезали, прятались, занимали самые потаённые закоулки памяти. Ответы, конечно же, нашлись – но гораздо позднее…
А потом откуда-то сверху, из темноты вечера доносился голос мамы: “Юра, домой!” И я возвращался в привычный уют своей комнаты, и садился у раскрытого окна, прислушиваясь к далекому и отрывистому теперь бренчанию гитары, но ни одного слова теперь разобрать уже не мог…
“Никогда не приближайся к этим босякам!” – строго говорила мама. “Почему?” – пытался выяснить я. “Потому!” – отвечала мама, всякий раз оставляя загадку неразгаданной. И я немножко сердился на маму, но в глубине души всё же понимал, что мама может быть права…
 ***
1964
18 марта: Закончена прокладка кабеля длиной 8700 миль, соединяющего Канаду, Гавайские острова, Новую Зеландию и Австралию. Этот кабель соединяется с трансатлантическим телефонным кабелем, связывающим Англию с Канадой. Он позволяет вести одновременно до 80 телефонных разговоров.
27 марта: Великое Аляскинское землетрясение. сильнейшее землетрясение в истории США и второе, после Вальдивского, в истории наблюдений, его магнитуда составила 8,4 по шкале Рихтера.

23 апреля: Спектаклем «Добрый человек из Сезуана» в Москве открылся Театр на Таганке

14 мая: Открытие Н. С. Хрущёвым, находившимся в ОАР с 9 по 25 мая с официальным визитом, Асуанской высотной плотины.
19 мая: Правительство США заявляет протест СССР в связи с обнаружением микрофонов в здании американского посольства в Москве.
26 мая: Французские ученые с помощью электронного микроскопа установили, что живая клетка имеет внутренние "органы", которые выполняют в ней такие же функции, как сердце, почки и печень в организме животных.
19 июня: На юго-западе Москвы, в Новых Черемушках, началось строительство здания одного из крупнейших в стране библиографических центров – фундаментальной библиотеки Академии наук СССР. Здание будет иметь объем почти в четверть миллиона кубических метров. Залы библиотеки рассчитаны на 700 - 800 читателей.
 ***
Неподалеку от нашего двора – между рынком “Павильон”, о котором я уже рассказывал, и школой № 34, в которую мне еще предстоит пойти учиться – был пустырь. Ну как пустырь – довольно просторная площадка, до сих пор не занятая никакими постройками. Через несколько лет на этом месте возникнет грандиозное строительство, и к полувековому юбилею Октябрьской Революции ударными темпами возведут большой и красивый Дворец Судостроителей с широкой площадью и фонтаном перед входом.
А пока этот пустырь частенько, раз в год так точно – занимал передвижной цирк-шапито. Кочевал по городам Союза, и рано или поздно добирался до нас. Приезжали машины с длинными прицепами, груженными всякой деревянно-металлической всячиной, а еще несколько автобусов с артистами, рабочими, музыкантами, а еще подъемный кран на колесах, притаскивались какие-то невиданные раньше вагончики, разрисованные диковинными картинками. Всё это выстраивалось в большой полукруг, обозначая строительную площадку, и начиналась двух или трехдневная суета, во время которой из той самой всякой всячины на ровном месте возникал красивый пузатый брезентовый шатёр, проткнутый в четырех местах высокими ажурными столбами. И целая куча веревок и тросов тянулась от этих столбов к забитым в землю с разных сторон кольям – растягивая упрямый брезент в стороны, придавая шатру купольную форму. И уже вся эта огромная и таинственная конструкция была обнесена синей металлической решеткой забора с оставленным проемом для входа, а рядом с этим проемом вырастала будка с небольшим арочным окошком и надписью “КАССА”. А на заднем дворе, то есть, с обратной стороны от входа – по-другому кроме “задний двор” и назвать нельзя – было устроено просто временное домашнее хозяйство: и сундуки с реквизитом, и клетки с хищниками, и тут же кухня под навесом для артистов и обслуги, и много чего еще понятного и не очень.
Можно было даже не ходить в цирк, а стоять за забором, и заворожено наблюдать, как цирковые люди – а они казались какими-то особенными – двигаются внутри этой огороженной территории, чистят костюмы, кормят животных, натирают до золотого блеска свои духовые инструменты, как там, на расстоянии вытянутой руки – в простых бытовых заботах прячутся чудеса…
И начинались гастроли какого-то передвижного цирка, которые каждый раз длились целую неделю, а то и больше. А мы, мальчишки и девчонки со всего района, всё свободное время крутились возле огромного шатра, внутри которого, по нашему разумению, каждый раз оживало волшебство. Билеты стоили, если мне не изменяет память, копеек тридцать или сорок. Для сравнения – билет в кинотеатр стоил тогда в четыре раза меньше, всего гривенник.
Конечно, многие мои сверстники, как, впрочем, и я – принимались уговаривать родителей, чтобы как-нибудь всё-таки посетить это волшебное заведение, оказаться внутри магического купола. И однажды мне это удалось. В один из выходных дней мы попали на очередное представление. Здесь, в этом месте повествования, я мог бы приврать и приукрасить этот редкий момент своей биографии – рассказать, как меня впечатлили отчаянные воздушные акробаты, или ловкие жонглёры, или храбрые дрессировщики диких зверей, или клоуны, которые время от времени выскакивали на посыпанную опилками арену и кривлялись на потеху публики. Рассказать в красках, с эмоциями… Но делать этого не стану – не потому, что мне не понравился цирк, напротив, всё представление целиком глубоко и надолго запало в мою память, как один из самых ярких эпизодов детства.
Но вот один цирковой артист всё же произвел на меня тогда просто ошеломляющее, неизгладимое впечатление. Это был силовой акробат Григорий Новак, о котором я тогда ничего не знал, но о котором сегодня любой может прочитать в Интернете. Прочитать и убедиться, что это был поистине выдающийся человек своего времени – советский Геркулес, непревзойденный многолетний чемпион и рекордсмен мира по тяжелой атлетике, впоследствии ставший цирковым артистом. И мне, шестилетнему пацану, довелось видеть его феноменальные силовые трюки на расстоянии, как говорится, вытянутой руки. И я счастлив, что в моей жизни случился такой эпизод.
 ***
А во дворе тем временем кипела своя жизнь. Игры с мячом – “Выбивной” или “Штендер-пендер” были частью обязательной программы. Как и догонялки в “Квача”, “Прятки”, “Казаки-разбойники” или “Войнушка”. Полагаю, что нет необходимости рассказывать о каждой игре отдельно.
Но вот о других занятиях – так сказать, более продвинутых, я сегодня вспоминаю с какою-то особой теплотой и даже трепетом. Одним из таких занятий была увлекательная игра в монеты, и прежде чем рассказать о своем в ней участии, приведу цитату из Интернета.
“Как у всякой игры, у расшибалочки есть множество различающихся в мелких деталях вариантов, но основная идея всюду одинаковая. Каждый игрок дает(вносит в банк) по монете равного достоинства. Монеты укладываются в стопку одной стороной вверх (где-то орлами, где-то решками). С расстояния в несколько метров каждый из игроков бросает свою биту (свинцовую плашку или шайбу из другого металла). Тот, чья бита с первого же броска разбивает стопку, забирает все монеты. Если никто не попал, начинается второй этап, когда игроки подбирают свои биты и становятся в очередь, где первым – тот, чья бита легла ближе всего к стопке. Этот игрок разбивает битой стопку («разбивает кон») и забирает себе все перевернувшиеся монеты. Далее он старается перевернуть монеты по одной, ударяя своей битой по ее краю; когда очередная попытка не удается, ход передается следующему игроку, и так до тех пор, пока не будет перевернута последняя монета. Потом всё начинается сначала.”
Я тогда даже не представлял себе, как называется эта весьма азартная игра, даже и не хотел знать, как она называется. Наш двор был огромный, и сверстников моих, тем более тех, кто был на год старше или даже младше, – вполне хватало всегда. Трое, четверо, пятеро или больше – постоянно болтались во дворе. Расходились по домам одни, появлялись другие. И  мы сражались в эту игру до самозабвения – по правилам и честно.
Битой мне служила увесистая шайба, которую по моей просьбе, ни о чём не догадываясь, принес с работы папа. Она была размером с металлический рубль, и хорошо ложилась в мою ладонь. Я научился бросать ее довольно ловко и даже изредка с первого раза попадал в ту самую стопку монет, забирая весь выигрыш себе. Это были медные деньги – в основном, трехкопеечные монеты. О, какими побитыми и примятыми они становились после наших многократных усилий! Продавщица мороженого, скептически рассматривая каждую, даже не хотела их брать у нас, долго выговаривала и стыдила. Но потом всё же бросала наши кровно заработанные денежки в звонкую жестяную коробку и вынимала из холодильника заветное “Фруктовое” в картонном стаканчике по семь копеек за порцию. Может быть, у нее тоже был сын, и она хорошо знала, откуда берутся такие монеты. А для нас самое главное было – чтобы эти самые побитые три копейки не застревали в автомате с газированной водой. Он ведь не добрая мороженщица, его – не уговорить. И всё же иногда бывало обидно…
Ребята постарше играли в ту же самую игру, только ставки у них были другие – монеты из медно-никелевого сплава. Мы, малолетки, собирались вокруг в качестве зрителей и мечтали, что когда вырастем…
 ***
И была еще одна забава, о которой вспоминается сейчас. Так сказать, почти даже не детская шалость, самая, если так можно выразиться, “адреналинистая”.
В двадцати минутах ходьбы от нашего двора была школа – обыкновенная средняя школа, каких в городе в то время насчитывалось десятка три. С просторными классами, с высокими потолками, с большими окнами, со школьным двором и спортивной площадкой для занятий физкультурой. Но отличительной особенностью этой школы было  то, что к ее двору примыкал настоящий 50-метровый тир, в котором занимались стрельбой из мелкокалиберных винтовок и взрослые, и старшеклассники разных школ на уроках начальной военной подготовки. Через десять лет я тоже, уже как старшеклассник, буду приходить сюда, чтобы приноровиться к винтовке ТОЗ-12, чтобы выполнить норму ГТО того времени. И волнительные воспоминания о прежних, еще дошкольных посещениях этого тира в такие моменты будут вызывать улыбку на моем лице.
Да и сейчас, через несколько десятилетий, когда я рассказываю об этом, какая-то далекая теплота поднимается из глубин памяти, и будто трепет от тех давних, отчаянных поступков вновь охватывает меня. Как я, тихий и скромный еврейский мальчик, мог участвовать в этом! А всё дело в том, что мы – несколько самых закадычных друзей, каждому из которых можно было смело доверять – приходили сюда и уверенные в том, что нам не откажут, просили у взрослых… Нет, не пострелять, конечно. Мы прекрасно понимали, что никто нам этого не позволит. Мы приходили к концу рабочего дня и просили разрешения пособирать на земле пустые гильзы от патронов. Ах, какие они были красивые – эти маленькие черные трубочки с надбитым капсюлем с одной стороны и еще сохранившими запах сгоревшего пороха отверстиями с другой! И взрослые разрешали нам это сделать, но прежде чем собрать гильзы, мы подбирали с земли бумажки, обертки от конфет, окурки, спички – любой мусор, который накапливался за день. И не было в эти минуты для нас работы более привлекательной и желанной, чем эта. И мы с таким энтузиазмом и охотой брались за дело, что уже через несколько минут уходили из тира с полными карманами заветной добычи.
А потом, уже в своем дворе… Спички нам в магазине, как малолеткам, еще не продавали, приходилось тайком тащить из дому – у кого сколько было. И аккуратно срезались об острый край гильзочки серные головки, и заполнялся до половины черный цилиндрик, и с большой осторожностью сплющивался открытый край – когда подходящим куском гранита, а лучше кирпича, когда случайно найденной, а потом спрятанной для следующего раза железкой.
Ну, а дальше наступали настоящие партизанские подвиги. Кто-то из нас, обычно двое мальчишек, чтобы не создавать подозрительную ватагу на проезжей части улицы, выходили со двора и аккуратно выкладывали наши “пульки” на трамвайные рельсы. В рядок, с интервалом примерно в полметра. Они ведь черненькие, и на темных рельсах издалека не видны. Потом все возвращались во двор и прятались за углом, дожидаясь очередного трамвая. И когда он проезжал мимо, раздавливая тяжелыми колесами наши скромные, но многочисленные заряды… О, какая это была стрельба! О, какой это вызывало в нас восторг! Коллективные усилия, на которые мы порой тратили немало времени, дарили нам всего несколько секунд счастья!
 ***
1964
10 июля: Вышел в свет альбом группы The Beatles »A Hard Day’s Night», с которого началась массовая битломания.
21 июля: Закончено строительство Волго-Балтийского судоходного канала протяженностью 361 километр, с вводом в действие которого создана единая глубоководная транспортная система в европейской части страны. Волго-Балтийский водный путь даст возможность организовать бесперевалочную транспортировку важнейших грузов между портами пяти морей - Белого, Балтийского, Каспийского, Черного и Азовского. По Волго-Балтийскому водному пути могут проходить крупные пассажирские суда и грузовые теплоходы грузоподъемностью до 5 тысяч тонн. При этом водный путь из Балтийского моря в порты Черного моря по сравнению с морским путем вокруг Европы сократился более чем в 2 раза.
22 июля: В Институте ядерной физики Сибирского отделения АН СССР создана установка, в которой получена плазма с температурой более 100 миллионов градусов.
1 августа: Начало вещания радиостанции »Маяк».
12 октября: В 10 часов 30 минут по московскому времени в Советском Союзе на орбиту спутника Земли новой мощной ракетой-носителем впервые в мире выведен трехместный пилотируемый космический корабль «Восход». На борту космического корабля находился экипаж, состоявший из граждан Советского Союза: командира корабля летчика-космонавта инженер-полковника Комарова Владимира Михайловича, членов экипажа – научного сотрудника-космонавта кандидата технических наук Феоктистова Константина Петровича и врача-космонавта Егорова Бориса Борисовича.
13 октября: В 10 часов 47 минут по московскому времени космический корабль «Восход», совершив 16 оборотов вокруг Земли, благополучно приземлился в намеченном районе. Космический корабль существенно отличался от серии кораблей-спутников «Восток». Впервые космонавты совершали полет без скафандров и без системы катапультирования.
14 октября: Октябрьский пленум ЦК КПСС освободил Н. С. Хрущёва со всех партийных и государственных должностей. Первым секретарём ЦК КПСС стал Леонид Ильич Брежнев. Н.С. Хрущев отстраняется от управления страной.
16 октября: Китай провёл первое испытание ядерного оружия.
 ***
Подготовительная группа детского сада потому так и называлась, что готовила детей к следующему этапу жизни. Такая у нее была задача, такие правила давно закрепились в системе образования. И нас, шестилеток – спокойных и непоседливых, любознательных и не очень, внимательных и рассеянных – уж каким кто получился к этому возрасту – готовили к школе. Всё больше внимания на занятиях уделялось чтению и счету, всё меньше времени оставалось на игры, которые теперь даже нам, подготовишкам, казались уже неуместными. И сказки нам читали меньше, и песенки совсем уж детские мы перестали разучивать.
Мы подрастали, у нас менялся взгляд – становился каким-то, наверное, слегка высокомерным, что ли… Но вместе с тем и настороженным… Мы подрастали, у нас менялась осанка – отнюдь не случайно воспитатели упорно учили сидеть с прямой спиной и не сутулиться. Мы подрастали, у нас менялось восприятие жизни вокруг – где-то в глубине души исподволь формировалось понимание чего-то такого… начинало щекотать от неизбежного отдаления от такого беззаботного детства и одновременного приближения к началу взросления… Не знаю, как у кого из моих сверстников, а у меня было так…
И наступил мой седьмой Новый год, и я в очередной раз по-хозяйски, уже совсем с небольшой помощью от мамы, нарядил ёлку. В следующем году ты пойдешь в школу, – напоминала  мама, и я вздрагивал от ее теплого, родного голоса. Всё-таки слово “школа”, как и любая неизвестность, как-то настораживало и пугало.
“Напрасно в саду их учат чтению и счету так интенсивно! – говорила учительница тетя Бетя. – Ему будет неинтересно в школе”.
“Наоборот! – возражал дядя Петя. – Юрику будет легче учиться, он сразу станет отличником”.
А я любил и дядю и тётю, и я не знал, кто из них теперь был прав…
И как-то очень быстро прошла зима, наступила и тоже быстро закончилась весна. Мне исполнилось семь лет. И я вдруг заметил, что время почему-то побежало с неудержимой скоростью, неуклонно приближая меня к окончанию начального учебного заведения, к окончанию тёплых отношений с такой родной “Вишенкой”.
В самом конце мая, по многолетней традиции, в детском саду устроили выпускной утренник. Если честно, я его совсем не помню – то ли от волнения, то ли от того сумбура, который сопровождал это неординарное событие. Но наступило очередное лето, и формально я уже перестал числиться в списках воспитанников. Но каково же было моё удивление, когда я вдруг узнал, что еще до середины августа буду ходить в специально организованную дополнительную группу, составленную из детей, которых никуда не могли пристроить на лето родители. Нас – таких, как я – собралось человек десять-двенадцать. Мы снова приходили в сад каждое утро, будто и не было никакого выпускного. Нас так же, как и раньше, кормили три раза в день, но уже не укладывали спать, как остальных, и даже отпускали играть на летнюю площадку практически без надзора воспитателей. Наступила настоящая вольница! И даже было как-то радостно на душе, что хоть на какое-то время удалось выскользнуть из обязательной программы…
Но время действительно бежало быстро. Это сейчас я понимаю, что было отнюдь не так. Это сейчас я из собственного опыта хорошо знаю, когда время бежит по-настоящему. И даже мчится… И даже летит…
Но тогда мне казалось, что лето прошло, как одно мгновение, и наступил август, и наступил период самой решительной подготовки к школе. В специальном магазине мне купили форму – темные брючки с рубашкой, похожей на солдатскую гимнастерку, широкий ремень с массивной медной пряжкой и даже фуражку с кокардой в виде раскрытой книжки и черным лакированным козырьком. Я невзлюбил ее с первой примерки – какую-то слишком жесткую и тяжелую, и был невероятно счастлив, когда уже через несколько месяцев принудительного ношения узнал, что каким-то приказом министерства образования ношение фуражек в школах отменили. А потом и саму форму заменили на более современную, легкую и удобную – без ремня, с произвольными светлыми рубашками. Но один обязательный аксессуар всё-таки остался – это были нарукавники на резинках. Все ученики надевали их в обязательном порядке на уроках труда, рисования и, особенно, чистописания, чтобы не запачкать одежду чернилами.
А еще мне купили черный портфель с тремя отделениями и пружинной застежкой, которая щелкала с глухим металлическим причмокиванием; и деревянный пенал с выдвижной лакированной крышкой; и гладкую конусообразную фарфоровую чернильницу-непроливайку; и ручки с набором перьев, и цветные карандаши, и мой любимый пластилин; и тетрадки в клеточку с таблицей умножения на обратной стороне обложки, и тетрадки в линеечку с косыми поперечинками, чтобы сформировать красивый наклон почерка. И в каждой тонкой тетрадке на 12 листов была своя промокашка. И я был готов. И я был упакован.
А потом закончилось лето. И что-то еще закончилось, но я тогда еще не догадывался – что…
 ***
1965
24 января: Умер Уинстон Черчилль, бывший премьер-министр Великобритании. Официальная церемония похорон и заупокойная служба в соборе Св. Павла состоялись в Лондоне 30 января. Черчилль похоронен в Блейдоне, графство Оксфордшир, недалеко от места своего рождения в Бленхеймском дворце, Вудсток.
7 февраля: Начало массированных бомбардировок авиацией США территории Демократической Республики Вьетнам.
11 февраля: В Пекине прошёл второй раунд советско-китайских переговоров. А. Н. Косыгина и Ю. В. Андропова приняли Мао Цзэдун, Лю Шаоци и генеральный секретарь ЦК КПК Дэн Сяопин. Переговоры не привели к устранению разногласий между странами и партиями.

15 февраля: Принят национальный флаг Канады с изображением кленового листа.

4 марта: Принятие Президиумом Верховного Совета СССР Указа о нераспространении сроков давности на преступления против мира и человечности и военные преступления
18 марта: Советский космонавт Алексей Архипович Леонов совершил первый в истории человечества выход в открытый космос с борта космического корабля »Восход-2» (командир корабля – Павел Иванович Беляев; старт – 18 марта, приземление – 19 марта)
5 апреля: Начало поставок Советским Союзом Демократической Республике Вьетнам ракет класса «земля – воздух» для отражения налётов авиации США.
11 апреля: В США за сутки зафиксировано 78 торнадо. Погибли 271 человек, около 1500 человек пострадали.

9 мая: Парад на Красной площади. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 апреля 1965 года 9 мая был объявлен нерабочим днём и всенародным праздником (до этого, в 1948—1964 годах, в связи с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 23 декабря 1947 года об объявлении 1 января нерабочим днём, день 9 мая – оставаясь праздником Победы над Германией, являлся рабочим днём).
12 мая: Западная Германия восстанавливает дипломатические отношения с Израилем. После этого арабские государства разрывают дипломатические отношения с Западной Германией.
29 мая: Открыто Самотлорское нефтяное месторождение – крупнейшее в СССР и 7-е по размеру нефтяное месторождение в мире.
14 сентября: Постановление Совета министров СССР о бесплатной выдаче молока рабочим и служащим предприятий с вредными условиями труда.
5 декабря: В Москве на Пушкинской площади прошёл первый в СССР правозащитный митинг с требованием освободить писателей А. Д. Синявского и Ю. М. Даниэля.
 ***
Я начинал писать эту повесть, не задумываясь о том, какой по объему она получится. Я начинал писать эту повесть, потому что моя память, то ли от перегрузки, то ли выполняя какую-то скрытую от понимания задачу – каким-то загадочным образом стала выталкивать на поверхность самые, казалось бы, далекие и незначительные эпизоды. Яркие картинки из детства, как сменяющие друг друга кадры диафильма, проецировались в моем сознании – с удивительной настойчивостью и постоянством. И заставляли, буквально заставляли “взяться за перо”.
Я начинал писать эту повесть, когда понял: с этим хороводом воспоминаний пора что-то делать. И не потому, что я настолько повзрослел, и будто бы пришло время подводить какие-то итоги. И не потому, что с литературной точки зрения претендовал на какую-то оригинальность сюжета или его изложения, и собирался создавать автобиографический шедевр. Вовсе нет, не так.
Я начинал писать эту повесть, чтобы всё-таки выразить благодарность всем тем, кто был со мной рядом в первые годы моей жизни, хотя поначалу собирался предъявлять даже запоздалые упреки… Из песни, как говорится, слова не выкинешь, и во вступлении – есть строки о каких-то претензиях… Кто-то может возразить, что с благодарностью я как-то подзадержался. А я уверен, что нет: там, где-то там… всё зачтётся…
Но я начинал писать эту повесть, еще не до конца понимая, как мне удастся от имени маленького мальчика описать время, описать эпоху, в которую посчастливилось родиться и жить. Умничать с высоты прожитых лет, как бы внедряя свои комментарии в ощущения ребенка – казалось надуманным, даже нелепым. И тогда возникла идея обратиться к “Календарю событий”, откуда удалось надергать немало примечательных дат и фактов той, окружающей реальности. Они-то и послужили некой декорацией, на фоне которой стала развиваться моя собственная жизнь. Они-то и заменили предполагаемые комментарии.
Я начинал писать эту повесть, планируя выстроить события, по возможности, в хронологическом порядке, и еще не знал, в какой момент придется поставить точку. А сегодня, приближаясь к завершению работы, я понимаю, что не смогу ограничиться точкой, потому что еще очень и очень много всего самого разного осталось в потаённых глубинах моей памяти. И весь этот пока невостребованный багаж – он просто не даст мне спокойно жить, и рано или поздно станет настойчиво проситься в новое повествование.
Вот почему, прежде чем поставить в конце этой повести всё-таки многоточие, я скажу еще несколько слов.
Хорошо когда-то высказалась Виктория Токарева: “Человек проживает не временну;ю жизнь, а эмоциональную. Жизнь его складывается не из количества прожитых дней, а из количества и качества эмоций. Многие к старости хорошеют. Душа выступает наружу. И если душа добрая, ясная и благородная, то и лицо такое же. И наоборот”.
Я смотрю на себя в зеркале и не думаю о прожитых годах, а вспоминаю события, вспоминаю эмоции, наполнявшие душу, формировавшие, лепившие её. И подмигиваю самому себе – ободряя и намечая новые рубежи.
Перечитывая главы и размышляя о написанном, я невольно задаю себе один простой вопрос: хотел бы я вернуться в то время?  В СССР? В ту жизнь? Сейчас понимаю, что она была отнюдь не простая, я ведь этого не замечал и не понимал еще. А родители? Они прошли через все испытания, вывели меня в люди, не дав ни на минуту усомниться в своей любви и преданности.
Потом, позже, когда я учился классе в шестом, на родительском собрании, которое проводилось вместе с учениками – такой был воспитательный педагогический приём, наверное, – я вдруг заметил, что мои папа и мама на очень много лет старше родителей всех моих одноклассников. Я никогда этого раньше не понимал, и об этом даже не думал. А тут вдруг обратил внимание, и это сильно меня задело. Очень сильно. Навсегда. Я подумал о том, что когда-нибудь потеряю родителей, и случится это неизбежное событие гораздо раньше, чем у других. И это изменило меня. В один миг изменило. И с этим ощущением постоянной тревоги за самых близких и родных для меня людей я стал жить дальше. Вот прямо с того самого собрания и начал. Стараясь доставлять им как можно меньше хлопот и волнений. Скажу честно, это удавалось далеко не всегда… А за некоторые эпизоды – до сих пор болит душа и грызёт чувство вины…
Сегодня я с грустью могу сказать, что счастье моих родителей длилось ровно столько, сколько они видели счастливым меня. Этот светлый период, как я теперь понимаю, занимал всё мое беззаботное детство, которое захотелось здесь описать, и еще несколько лет – примерно, до восьмого класса школы, когда меня, ошеломленного первыми юношескими чувствами, уже было не узнать. Потому что вместе с этими чувствами началась другая жизнь – у меня и у тех, кого я беззаветно любил, но кого всё же не сумел уберечь от переживаний… Жизнь ведь не могла оставаться прежней, она неумолима – как время…
И остались в прошлом сугробы выше моего роста, и ботинки полные снега, и не раз потерянные варежки… И остались в прошлом “слепые” дожди с невероятной радугой, раскинувшейся прямо над нашим двором… И неубиваемые коричневые кожаные сандалии с ремешками в дырочку и маленькими железными пряжками… И красный резиновый мяч с желто-серой полоской-экватором посередине, который однажды порвался, но еще много дней сиротливо прятался под моим детским столиком…
И остались в прошлом сигналы точного времени, звучавшие по радио: пять коротких и шестой слегка протяжный. “Говорит Москва, в столице 15 часов. В Ашхабаде 16 часов. В Ташкенте 17 часов. В Караганде 18 часов. В Красноярске 19, в Иркутске 20, в Чите 21, в Хабаровске и Владивостоке 22, в Южно-Сахалинске 23 часа, в Петропавловске на Камчатке – полночь”. И с замиранием сердца я представлял себе, какая же всё-таки огромная страна – моя страна! И когда-нибудь она распахнет свои бескрайние просторы для меня…
И осталось в прошлом самое синее небо, подобного которому я больше никогда и нигде в своей жизни не видел… 
…Хотел бы я вернуться в то время? Наверное, нет – потому что, как известно, в одну реку невозможно войти дважды. А если бы это было возможно, то и не о чем было бы сейчас писать. И настроения бы не было. И желания. И смысла.
Сегодня я знаю, что каждый человек живет по трем шкалам: по шкале традиций, шкале ожиданий и по шкале поступков. Гармонии с миром и с самим собой достигает тот, у кого показатели по всем трем этим измерениям – совпадают. Только нужно жить и стараться, чтобы так было. Очень стараться…
…А то время, ушедшее время – оно всё равно живет во мне… Оно со мной…

Май 2023г.