Пациент 132, или живи здесь и сейчас

Асфар ШАОВ, Ибрагим ШАОВ

ПАЦИЕНТ № 132, или
Живи здесь и сейчас

Повесть



Прекрати думать, начни действовать. Наши мысли постоянно заняты ожиданиями и надеждами. Прошлое и будущее – это всего лишь иллюзия, есть только здесь и сейчас. Но так хочется казаться другим – быть выше, громче. Перестань ждать того самого момента. Время просыпаться. Именно сейчас твое сердце бьется, ты молод, полон страсти, энергии делать то, чем горишь. Не бойся своей силы. У тебя нет судьбы. Только ты можешь сделать свою жизнь такой, какой хочешь видеть. Делай глубокий вдох. Действуй. Живи здесь и сейчас!

Быть по-настоящему обновленным, или кокаиновая сторона жизни .


ОПЕРАЦИЯ. SECTIO

Ожидание донорского сердца может растянуться на месяцы и даже годы, которых почти нет в запасе у больных, нуждающихся в трансплантации. Мне, если можно так выразиться, повезло: человек, который был в очереди передо мной, не дождавшись подходящего донора, умер. Документы о согласии подписаны. Осталось провести операцию. Мне чуть больше сорока, и я твердо намерен выжить.
Донорское сердце необходимо изъять у жертвы несчастного случая и доставить реципиенту в течение нескольких часов. Чтобы предотвратить ишемические повреждения чувствительной части сердца, максимум через четыре часа извлеченный орган должен быть вновь снабжен кровью.
Пока спасительное сердце находится в пути, меня готовят к главной процедуре будущей вероятной жизни.
– Коллеги, за работу! Сто тридцать второй пациент в этом году! – последнее, что я услышал перед тем, как анестезиолог окончательно погрузил меня в медикаментозный сон.
132-й пациент. 132-й пациент.
– Рассекайте грудину и выделяйте сердце, – бодро командует всей операционной немолодой крупный хирург, – донорское сердце в пути!
– Коллеги, канюлируйте верхние и нижние полые вены! Будем подключать к аппарату.
Венозную кровь направляют в аппарат искусственного крово­обращения и оттуда подают в аорту. В машине ее охлаждают до 28 градусов по Цельсию и артериализируют.
– Канюлируем аорту! – уверенным голосом руководит бригадой хирург в бинокулярах. – Выпускайте воздух из подводящей трубки!
Многочисленные руки помощников при помощи V-образной соединительной детали ловко сочленяют трубки, идущие из верхних и нижних полых вен, и подключают к аппарату. Теперь все подготовлено для немедленной трансплантации. Как только охлажденный орган донора поступает в операционную, он еще раз проверяется на целостность.
– Начинаем извлечение! Поехали! – хирург сопровождает каждое свое действие громкими комментариями. – Отсекаем крупные сосуды, лежащие спереди. Это аорта и легочная артерия.
Затем отсекаются левое и правое предсердия на задней стороне сердца. Удаляют сердце. Кульки предсердий и пережатые сосуды должны быть соединены с новым органом.
– Анастомозируем левое предсердие непрерывным швом! Соединяем правое предсердие! Анастомозируем крупные сосуды! Завершающий шов на аорте! – команды сыплются одна за другой в строгом алгоритмическом порядке.
– Вводим иглу в верхушку сердца и тщательно удаляем воздух из полости левого желудочка. Теперь ушиваем место пункции. Снимайте зажим с аорты!
– Перфузируем сердце, насыщаем кислородом. Есть сокращение!


СЕРДЦЕ. СОRЕ

До инфаркта особых жалоб на сердце не было, жил, как будто этого органа не существует, не чувствовал его. Можно сказать, был человеком без сердца или без сердечных проблем, этакий упрощенный вариант Ульриха – «человека без свойств» . Во мне было все и ничего одновременно. При этом вел здоровый образ жизни, следил за питанием, умеренно занимался спортом, не пил и не курил последние 20 лет.
Первые проблемы с сердцем случились после предательства моей голубоглазой Ксантиппы, предательства вероломного, неожиданного и оттого весьма болезненного. Помню этот осенний день 19 ноября: в глазах потемнело, резкая боль в груди – и вот лежу абсолютно голый под операционными софитами, окруженный людьми в белых халатах и масках, сознание то приходит, то покидает меня. Инфаркт. Подвела жена Сократа.

Как хочется колы, никогда раньше не пил колу и даже, можно сказать, не любил этот напиток, а сейчас бы выпил холодную, с пузырьками, щекочущими нос. Как хочется колы в запотевшей бутылке!

По прошествии времени нашлись оправдания ее поступку, причем в разное время придумывались разные варианты. Самый простой и очевидный – она сошла с ума, так проще было утешить свое задетое мужское самолюбие. Много позже пришло понимание, что на самом деле вина была исключительно моя, ошибка в выборе: женился на ней добровольно и по любви, зная и игнорируя ее непостоянную и легкомысленную сущность. В любом случае в браке появились на свет трое прекрасных детей, и, в конце концов, успокаивал я свое раздутое эго, у известных мужчин дети рождаются от разных женщин, среди которых немало женщин легкого поведения. Грубо по форме, но верно по содержанию. Осталась самая малость – сделаться знаменитым, но для начала надо просто выжить, просто чтобы новое сердце прижилось.
Тем более это был мой второй развод. По законам драматургии в первом браке роль негодяя досталась мне. Закон бумеранга никто не отменял, и вот спустя десять лет мне мощно прилетело прямо в лоб, а точнее – в сердце. Болван, переступив через дочь и верную жену, совершил неравнозначный размен духовного брака на эстетический. Пора перестать самостоятельно выбирать себе жен, не сильно получается, оба союза просуществовали ровно по десять лет. Dum spiro, spero! Пока дышу, надеюсь! Если выживем, то непременно найдем кого-нибудь на следующую десятилетку.

Очень хочется пить, в висках стучат назойливые молоточки и выбивают одно и то же слово: «Кола! Кока-кола» – это влияние неродного сердца.

Голубые глаза. Это отдельная история. Тотемная легенда моей материнской родословной. Бабушка и прабабушка – голубоглазые красавицы, мама тоже красива, но с карими глазами, и вот когда ее любимый сын подрастет, женится на голубых глазах и вернет их в семью. Девушка с голубыми глазами априори не может быть плохим человеком – детский крюк, который долго и плотно держал меня за шиворот. Это мне потом психолог объяснил, что глаза не у всех являются зеркалом души и что не глаза надо искать, а человека, и вообще, у Гитлера, хоть он и не девушка, тоже были небесно-голубые глаза. Это был самый убедительный, железобетонный аргумент, такие козыри крыть нечем. Я долго думал: прощать ли предательство? Все течет, все меняется, но в одну реку дважды не войдешь. Сосуд надо чистить изнутри, а не снаружи, – что-то определенно происходит со мной, никогда прежде не мыслил затертыми цитатами из соцсетей.

Когда ж я доберусь до колы?! Жутко хочется пить…

Инфаркт вскрыл врожденные пороки и патологию клапанов сердца. Со временем эти факторы привели к выраженной сердечной недостаточности последнего типа. Так я оказался в клинике, которая специализировалась на трансплантации органов. Если бы не инфаркт, а точнее, не будь той измены моего голубоглазого проклятия, то умер бы безболезненно, но гораздо раньше отпущенного среднестатистического срока. А так еще поборемся.
Правда, в последнее время тянет закурить и выпить, стал нравиться рэп. Неужели донором был черный парень?! Теперь вот настал черед кока-колы. Осталось купить джинсы с заниженной посадкой, бейсболку и толстую золотую цепь. Какие-то тупые шаблоны и стереотипы. Почему черный парень, и откуда ему здесь взяться? Как будто белые не пьют колу и не любят рэп. Стало даже как-то неловко за свои мысли, всегда считал себя глубоким человеком, а тут такой интеллектуальный примитивизм. А может, это тоже из-за нового сердца? Бред какой-то…

Надо будет где-то найти колу.

Жизнь мужчины – это цепь витальных неудач. Женщины, которых не умеем любить, шансы, которыми не сумели воспользоваться, калейдоскоп потерь и разочарований. Моя сегодняшняя биография – плотно запротоколированная история болезни, но ведь когда-то была другая, абсолютно счастливая жизнь, не обремененная ошибками.
В детстве не было во мне ничего примечательного, кроме больших любопытных глаз. Мои сверстники уже тогда были по-земному прагматичными, я же ничем посюсторонним не интересовался. Любимым моим занятием было оставаться одному и предаваться мечтаниям. О чем мечталось? Да это не мечты вовсе, а, скорее, нелепые фантазии. Чаще всего фантазировал о том, как гуляю в облаках, точнее, сижу на облаке высоко над землей, смотрю на нее сверху, то приближаясь к ней, то удаляясь. Позже, когда я стал взрослее, фантазии обрели земные очертания, мне полюбились прогулки по крышам многоэтажек, маленькому человеку было приятно смотреть сверху вниз на маленьких людей.
В моей внешности не было ничего вызывающе спорного: когда большинство живет в удивительном противоречии со своим лицом, я с раннего детства с ним ладил. Вроде нравился девочкам и не имел обидного прозвища среди уличных товарищей. Как говорится, не было во мне телесного недостатка, который привел бы к умственному избытку. Золотое время счастливого и беззаботного детства.
В общем, до самой зрелости ничего непредвиденного со мной не случалось, ходил проторенными дорожками, ими же и возвращался.
Хотя один случай в детстве запомнился. Сбежал из детского сада. Выбежал за ворота и помчался домой, благо, что дом был в ста метрах, побег из «тюрьмы», но не на свободу, а в другое, более безопасное место. Такие «побеги» свойственны многим людям и зачастую становятся правилом поведения на долгие годы, по крайней мере так было со мной. Тем более, как оказалось позже, мой дерзкий побег проходил под наблюдением воспитательницы и по совместительству нашей соседки по подъезду. То, что мне казалось смелым поступком, в чужих глазах было не чем иным, как контролируемым падением «сбитого летчика».


РЕАБИЛИТАЦИЯ. RESTITUTIO

У таких пациентов, как я, первые послеоперационные дни сводятся к частому сну и редким моментам бодрствования. Организм  восстанавливается от полученного во время операции стресса. Остаточное действие наркоза существенно ограничивает понимание происходящего вокруг.
Обрывками сознания, отрывками памяти и напряжением воли мысленно очерчиваю контуры своего тела. Обнаружить себя еще не значит осознать. Или все же это я?! А кстати, кто же это, если не я? Впрочем, тогда еще было непонятно, что поиски себя самого не имеют срока давности и путь к себе занимает куда больше времени.
Эпизодами мною овладевали редкие мгновения полного счастья, кратковременное упоение волшебным, ни с чем не сравнимым чувством невыносимого бесконечного блаженства и легкости бытия. И это пройдет. «Мне определенно внутривенно ставят наркотики...» – рефреном пронеслось в голове.
Если смотреть на меня отвлеченными глазами художника, застрявшего между реализмом и абстракцией, то композиционная схема такова: мое тело распластано на больничной кровати. Надо мной один лишь побеленный потолок, будто экран кинотеатра. То ли как конец всякой реальности, то ли ее избыточность, tаbula rаsa , пиши на нем загадочные иероглифы или наноси краску широкими мазками. Ты вновь оживаешь – хочешь, как знак, хочешь, как эмоция... Все вокруг вместе с моим взглядом устремлялось к этой чистой форме побеленного потолка, и только мое тело под одеялом выступало геометрической антитезой действительности. Рисунок на простыне представлял собой монохромную мозаику квадратов Мондриана, остальное убранство в палате льстило неразборчивому вкусу ее пациентов.
Немые больничные декорации свидетельствовали о том, что несколько часов назад мне сделали тяжелую операцию, которую провели врачи во главе с главным хирургом. Хладнокровно, с ясным умом и стерильной совестью они пересадили мне донорское сердце подобно тому, как садовник пересаживает из тени на солнце полюбившееся ему растение.
Статичный потолок поплыл кинопленкой теней, и передо мной тривиальным киноштампом первого кадра появился доктор в окружении лечащего врача и медсестры. На их участливых лицах застыли немые вопросы, впрочем, что бы они ни спросили, ответом будет молчаливое согласие. Я так устал от вопросов, анкет и врачей! Обессиленный сомнениями от того, что до конца не было понятно, в чем состоит успех этой операции. Признаюсь, за последнее время в себе обнаружилось много неприятно очевидного. К примеру, оказывается, мне не чуждо все «общечеловеческое». Причем во всех смыслах – и в прямом, и в переносном. И, что отвратительней всего, пришло осознание того, что когда тебе хорошо, то хочется жить любой ценой, когда плохо – то умереть, несмотря ни на что. Какая пошлость! Какой убогий мелкобуржуазный дискурс, для доктора филологических наук это крайне мелко...
– Доброе утро, пациент! Есть жалобы, пожелания? – приветливо начал доктор. – У меня к вам всего один вопрос, – уже нагнувшись ко мне, сказал плотный белолицый хирург. – Каково расстояние от Земли до Марса?
Мое разумное молчание дало понять человеку в медицинском скафандре, что перед ним все еще землянин.
– Вижу, что все в порядке. С технической задачей мы, врачи, справились, все прошло по плану, шов заживает. Теперь главное, чтобы ваш организм не сильно сопротивлялся донорскому органу, – продолжил доктор.
– Это седьмой день после операции? Каждые сутки меняйте повязку, обработайте раствором для заживления и наложите «Медипор», – доктор дал указания дежурному врачу. – Три дня не мочить, протираем больного влажной губкой!
– А вам, голубчик, – в старорежимном стиле обратился ко мне заведующий отделением, – рекомендую избегать поднятия тяжестей, не напрягать мышцы лишний раз, ограничить все физические нагрузки как минимум на месяц после операции. И кстати, позвольте представить, это наша ухаживающая медсестра Лара, она будет вашим ангелом-хранителем на время реабилитации и быстро поставит вас на ноги! – закончил доктор, жестом указав на сопровождавшую его миловидную женщину.
– Операция прошла успешно, не залеживайтесь, ЛФК подключим, – уверенным голосом продолжил доктор. – Все должно быть хорошо, воистину за каждой тягостью наступает облегчение, – положив руку на мою голову, уже тише промолвил он.
Покидая палату, он хитро подмигнул, и мне показалось, что повязка скрыла его улыбку.
Что? Мне что, достался религиозный хирург-философ? «За каждой тягостью наступает облегчение» – это же цитата из Корана. Откуда он ее знает? Или случайно попал? В следующий раз надо будет расспросить его поподробнее... Облегчение – это понятие абстрактное и абсолютно относительное, если речь не ведется о физиологическом облегчении – вот оно действительно для всех одинаковое.
В палате осталась только медсестра Лара. Это была женщина средних лет, небольшого роста, со светлыми волосами и простыми, понятными деревенскими чертами лица. Звонким голосом она скомандовала:
– Позавтракали? Лекарства надо принять, поставим укольчик, сейчас измерим температуру и давление! Немного позанимаемся. А потом пойдем-поедем в сад подышать свежим воздухом. Уже положено – неделю как из реанимации перевели. Доктор сказал, вас пора на ноги ставить.
От ее быстрых рук исходило неосязаемое материнское тепло, телесный контакт с женщиной пробуждал в моем организме желание жить.
– Адам, начнем с дыхательной гимнастики, вы долго были на искусственной вентиляции легких, – уверенно начала Лара. – Основное упражнение: выдох с сопротивлением.
Усадив меня на кровать, медсестра поставила на стол передо мной обычную литровую банку, наполненную водой, и трубочку в виде небольшого тонкого шланга.
– Делаем глубокий вдох и очень медленный выдох в трубочку через воду, – разъяснила Лара. – Выполняем не менее четырех раз в день по десять минут. Потом можно будет делать упражнение самостоятельно.
Я покорно набрал как можно больше воздуха и выдохнул его через трубочку, довольно наблюдая за пузырями в стеклянной баночке. В голове засела мысль сделать все возможное, чтобы как можно скорее восстановиться.
– Во-о-от, молодец! Такими темпами скоро мячик начнем надувать, – подбадривала медсестра. – Но пока рано, шов может разойтись.
Только этого не хватало, подумал я. Но вслух почему-то спросил:
– У вас дети есть?
– Бог не дал, – ответила Лара. – Но вы не отвлекайтесь и не филоньте. Теперь сделайте сжимание-разжимание пальцев в кулак по пять-семь повторений.
Я подчинялся указаниям с непосредственным детским послушанием, как будто это сама мама заботилась обо мне.
– Теперь сгибание-разгибание стопы. Молодец. Сгибание и разведение рук. На вдохе согни руки в локтях и разведи их в стороны. На выдохе вытяни руки вдоль тела. По три-пять повторений, – внимательно руководила процессом медсестра.
Честно говоря, я быстро устал от такой, казалось бы, малоэнергозатратной тренировки, а ведь когда-то был в неплохой спортивной форме. Ну, ничего, еще нагоним прежнее.
– Для первого раза достаточно! Карета подана, ваше величество! – несколько фамильярно бросила она, указывая на больничное кресло-каталку. – Не забудьте маску и перчатки, еще не хватало подцепить что-то нехорошее.
Одна из 1400 колесниц царя Соломона в современной версии выглядела не так парадно, как исторический оригинал, и была слегка обшарпана. Тяговая сила в лице медсестры располагалась сзади. Мне помогли воссесть на этот передвижной царский трон, укрыли ноги легким пледом, и мы покатились по белым коридорам больничного муравейника.
– Сидите, дышите, получайте солнечные ванны, – оставляя меня в саду, весело отдала распоряжения медсестра. – Через полчаса заберу вас на массаж.
Теперь мои прогулки зависят от простодушной медсестры. Всю жизнь человек от чего-то или кого-то зависит. Люди так устроены. В начале жизни мы крепко зависим от родителей, они учат нас есть, ходить и говорить. Потом мы начинаем зависеть от социума: ясли, школа, университеты, коллеги. А что скажут люди? Это такие общественные созависимости. Мы нуждаемся в них, равно как и они нуждаются в нас. И только когда человек взрослеет, он приходит к своим реальным, искусственно созданным зависимостям. Для мужчин это всегда алкоголь, табак, наркотики и женщины – незакрытый перечень главных страстей среднестатистического гражданина. Необязательно нуждаться во всем одновременно, но что-то из списка всегда присутствует в жизни не мальчика, но господина. Удивительно, но к своим годам я пришел свободным от пороков и зависимостей, можно сказать, ничем не порабощен, ничем не ангажирован. Я – просто я. А так хочется принадлежать чему-то большему, чем просто Я. Мое Я должно быть соткано из я – брат, я – племянник, я – дядя, я – внук, я – фамилия, я – род, я – народ, и это и многое другое является частью меня, то есть мое расширенное Я. Освободиться или потерять их – значит не обнаружить себя реального, то есть стать чужим, неузнаваемым для самого себя.

Вижу, что через дорогу от нашего больничного сада есть магазинчик, там будет холодная шипящая кола, но движение очень интенсивное, машины идут плотным потоком, и нет пешеходного перехода. Плевать. Главное, быть внимательным и аккуратным. Как в школе учили, посмотри налево, потом направо…

Какая жара! Но в тени сада очень зелено и красочно, цветы распустились, жужжат пчелки, поют птички – какие-то приторные открыточные виды маячат перед усталыми впавшими глазами. То там, то здесь появляются такие же, как я, люди-книжки, у всех нас имеется отличительная особенность – стернальная отметина на грудине, след от вскрытия. С помощью этого искусственно созданного портала в грудь проникали врачи, раскрывая нас, как книгу, и, заглянув внутрь, они работали над нашими открытыми сердцами.
По двору блуждали не только люди-книжки, но и другие пациенты клиники с различными заболеваниями. У почечников виднелись торчащие из разных мест трубочки и висящие бутылочки; онкологические больные не имели волос на голове, бровей, а некоторые даже ресниц; жители травматологии были частично в гипсе. Короче говоря, у каждой болезни свои видимые отличительные черты. И только клиенты проктологов внешне ничем не отличались от здоровых людей, кроме того, что никогда не садились.
Давно замечено, что в больницах, тюрьмах и очередях люди избегают протокольных формальностей и очень быстро заводят разговоры на любые темы, процесс прорыва личной границы происходит мгновенно и бесцеремонно. Именно такой инициативный собеседник достался мне в этот солнечный ясный день, когда так хочется колы и совсем не хочется говорить. Это был молодой мужчина южной внешности, с равномерным волосяным покровом на теле и небольшими залысинами на голове. «С тестостероном у него все в полном порядке», – промелькнула мысль в моем мозгу. Говорил он бодро, уверенно, с сильным акцентом и активной жестикуляцией.
– Что, брат, сердце заменил, поставил новый мотор? – вальяжно, с улыбкой начал он беседу.
– Да, неделю назад сделали операцию, – вяло ответил я.
– И как? Приживается? Кто хоть донор, знаешь? – продолжил допрос настырный южанин.
А я ведь, действительно, не знаю, кто донор, и как-то особо не интересовался этим, пока не стали происходить со мной какие-то странные кафкианские превращения.
– Да я не в курсе, кто донор, мне без разницы, – щурясь на солнце, солгал я.
– Как без разницы? А если педик или транс? Ты что, брат, это не по понятиям, – ни с того ни с сего перешел на блатной жаргон пациент проктолога, – ты же вроде сам кавказец, должен понимать!
– Сам-то с чем лежишь, земляк? – решил я его подловить.
–  А я, а я… как бы, короче… Геморрой у меня обострился, пришлось оперировать, – смущенно, сбавляя голос, ответил он.
– Понятно, – лениво, с довольной ухмылкой протянул я.
–  Ты что, думаешь, сердце важнее жопы? – вдруг резко спросил он.
Всегда предпочтительнее в разговоре избегать уличной вульгарной терминологии, ограничившись, допустим, чисто медицинскими номинациями, но мое мнение здесь явно не учитывалось.
Не дожидаясь ответа, надвигаясь на меня, он начал палить как из пулемета:
– Ты знаешь, сколько я натерпелся из-за этого геморроя? Ни сесть, ни встать, ни в туалет нормально сходить. Диета – мясо нельзя, не переохлаждайся, не перегревайся. Да у меня вся жизнь под откос пошла! Что тебе?! Уснул, проснулся с новым сердцем – и никакого геморроя. Задница самый главный орган в человеке, я тебе авторитетно это заявляю! – не унимался мой собеседник. – Сердце – это просто насос, оно таких неудобств не доставляет, ты даже не чувствуешь его: что есть, что нету. Все важнейшие функции организма начинаются и заканчиваются в
заднице! – гордо закончил он.
– Тут ты прав, – решил согласиться с темпераментным южанином я, тем самым дав понять, что разговор окончен полным моим поражением. – Сердце ничто в сравнении с анусом!
По дороге из сада мне вспомнилось, что еще Адриан Спигелий утверждал, что ягодицы нужны человеку исключительно потому, что являются природной подушкой, «сидя на которой, человек может праведно и усердно предаваться размышлениям о божественном».


ПСИХОЛОГ. PSYCHOLOGIST

Реабилитационный курс включал в себя посещение психолога. Для этого случая в клинике имелся штатный психотерапевт с какой-то абсолютно бихевиористской наружностью. Круглая голова, буквально советская прическа «канадка», на глазах очки с квадратной оправой. В этой для меня отталкивающей, «позитивистской» внешности, казалось бы, ничего не было от трансцендентных признаков.
Полусон сдавливал мое сознание, меня вкатили в классический кабинет модного психолога, с хорошей дорогой мебелью и стенами, увешанными различными дипломами. Автоматически, почти по-приятельски поприветствовав доктора, мучительно осознавая всю абсурдность своего желания, бесконечно стыдясь, вдруг неожиданно возопил внутренний голос: «Верните мне мое сердце!»
– Доктор, – произнес я вслух, – поймите, это для меня метафизическая проблема.
– Да, понимаю.
– Именно мне по роду профессии просто необходимо вернуть мое сердце, ну я имею в виду... вы понимаете?
– Да, понимаю.
– Дело все в том, что, как мне кажется, я понял.
– «Кажется, понял»? – с ударением на «кажется» произнес доктор.
– Ну да, более-менее.
– Простите?
– Я понимаю сердце как несколько метафизический орган.
– А именно? Вы верующий? Какую исповедуете религию?
– Ну я своего рода мусульманин. Но… как сказать… не канонический. Скорее агностик, да и дело не в этом.
– Вы верите в Творца, но не исполняете религиозных обязанностей, – оборвал он меня. – Просто из уважения к традиции придерживаетесь, но не задумывались о Боге глубоко и серьезно. А операция поставила перед вами этот выбор?
– И это верно, но суть в том, что... как бы это выразить... я светский ученый.
– Это по долгу службы, это в силу профессии, как вы сами выразились, – оборвал он меня вновь. – У вас кризис. Все проблемы идут из детства.
И тут уже я прервал его. Не знаю почему, но на слово «кризис» возникла резкая реакция, слишком много их случилось со мной в последнее время.
Неожиданно для себя я спросил:
– А вы верите в Бога, доктор?
– Ну я как бы психолог, – тихо промямлил он. – Атеист. Психология – это наука, а религия – вера. Психология способствует тому, чтобы человек взял на себя полную ответственность за все, что с ним происходит. Мы показываем человеку, что его удачи и неудачи связаны с ним самим, с его сценариями и с его выбором, без божественного провидения или, если хотите, божественного предопределения судьбы человека.
– То есть эксплуатируете пошлую идею материализма? Тогда к чему нам моделировать разные варианты жизни, если финал у всех один – биологическая смерть как конечная точка существования? А дальше что? Земля и черви? Вы бы и голос Бога в голове Авраама, приказывающий принести в жертву своего ребенка, приняли как явный признак серьезного психического расстройства, требующий немедленного лечения!
– Возможно, так и было, – хладнокровно ответил мой собеседник. – Но в те времена не было психологов и психиатров.
«Песок – неважная замена овсу» . Унесите этого психолога-симулянта, это не мой уровень, мне нужен другой собеседник, этот для меня уже почти умер. Притворщик, а не врачеватель чужих душ!
…В палате нахлынули мысли. Чье во мне сердце? Женщины или мужчины, черного или белого? Если христианина, то тогда какого? Кто этот донор по национальности? Либерал или социалист? Грешник или праведник? И исходя из какой системы ценностей? Возможно, я уже другая личность и не несу ни перед кем никакой ответственности? Мой разум просто изнывал от всех этих вопросов, все, что мучило меня до операции, забылось в одно мгновенье, а то, о чем не думалось, захлестнуло с головой. Странно, почему эти мысли не приходили ко мне до трансплантации? Стало быть, главным было то, где и как пройдет операция? Выживу – не выживу? Конечно, не на последнем месте – за сколько? Что за бред?! Я с гордостью отношу себя к интеллектуальной сфере, то есть к духовной, хоть слово и понятие истертые. Но все же... занимаюсь наукой, преподаю, обсуждая со студентами вопросы, в том числе и бытия, смысла жизни, проблемы смерти, а с коллегами по одному цеху... Стоп! Это безумие! Слушайте, мое сердце подменили, оно же не мое! Чье это чуждое мне сердце? Оно навязывает все эти вопросы мне. Оно как шпион, как враг. Стоп! Враг? Во мне враг? Да что со мной?! Бездушный кусок мышцы, качающий кровь... ага! Душа располагается где-то в другом месте, не в сердце, хорошо, допустим так. Так, так, так... Ну и есть разум, есть душа, допустим, где-то пусть даже есть дух! Стоп! Дух, он где витает? Везде. Везде – где? Человеческий дух, он где? Ведь нигде не сказано, что в сердце. Да я не отрицаю, что он есть, только это тайна из тайн. Ну а сердце зачем?.. Хватит ненужных рефлексий!
Уникальные способности сердца – это фольклор, вымысел. «Сердце болит», «сердце радуется», «сердце не обманешь» «сердцем вижу», «сердце как камень», «чует мое сердце», «сердцу не прикажешь», «место в моем сердце». Казалось, что эти просторечия давали мне, рафинированному филологу, определенное успокоение. Все вдруг представало как мнимое и излишнее беспокойство. Да, кстати, вот еще: «как легко стало на сердце», просто хорошо, просто замечательно. Что там сердце? Меняют гендер в наше время и не страдают вовсе.
Машинально рука потянулась за снотворным. Заглотнул. Запил водой. Но лекарство не дало долгожданного беспамятства. Может, и прав южанин, сердце – обычный насос?..
В таком неожиданном настроении приходил усталый сон, а в голове крутилась песня Only God can judge me . Только рэпа мне не хватало. Или как там у Кафки: «Был ли он животным, если музыка так волновала его?»
Тупак побеждает Гомера… – последняя мысль перед отбытием в царство Морфея.


СОСЕД. PROXIMUM

Мгновение, разрыв реальности, и я проснулся. Одна иллюзия сменилась другой. Опять все началось по новой, проснулся и теперь ни одной секунды без мысли. От такого тяжелого пробуждения остается ощущение, что ты был частью чужого сна. Я никогда не выйду из больницы. Все просто: я не попал в больницу, я был в ней всегда.
– С какого момента своего существования человек может считаться человеком? – этим экзистенциальным вопросом прервал мои мысли сосед по палате, мужчина средних лет, худощавого телосложения, с необычайно острыми чертами лица и странным именем Вениамин.
Лежу молча, не открываю глаз и делаю вид, что сплю.
– Нет, ну ты вот мне скажи, философ, с какого момента дитё становится человеком? – не унимался Вениамин. – Вот кошка, когда рожает котят, уже понятно, что это котята. Даже если кошку-мать убить, они все равно вырастут кошками, ну или котами, будут так же ловить мышей, плодиться и размножаться. И никто никогда не догадается, что они сироты и выросли без матери.
Вообще-то я филолог, а не философ. Он что, в курсе, что я доктор наук? Конечно в курсе – здесь вообще все в курсе всего.
Он шутит или всерьез? Какие, к черту, кошки?! Шрёдингера? У которого кошка не может быть живой и мертвой одновременно. Не так прост этот Вениамин.
– Была недавно передача по телевизору. Про потерявшихся в джунглях детей. Их нашли через несколько лет. Так вот, я тебе ответственно заявляю, что они внешне как люди, но по содержанию это не люди. Они ближе к зверятам: говорить не могут, передвигаются на четырех конечностях, лают и воют и, что самое интересное, так в передаче сказали, научить их быть людьми не представляется возможным, время упущено… Человек – существо социальное! – глубокомысленно закончил он.

Опять телевизоры... Когда уже запретят законом эти проклятые телевизоры? Еще остались те ослы, кто их смотрит?
Стоп! Вениамином же звали оруэлловского ослика из «Скотного двора», который заявлял, что «…Господь Бог дал ему хвост, чтобы отгонять мух, но он лично обошелся бы без хвоста и без мух».
Какая сухость во рту после сна! Раздобыть бы колы, настоящей, а не той диетической из больничного буфета. Хочу колу. Традиционную. Сильногазированную. С сахаром и пузырьками. И непременно в стеклянной бутылке.

Затем пришла Лара, принесла завтрак, мы позанимались, и по нашей новой традиции, с помощью коляски и ее сильных рук, меня телепортировали в Эдемский сад. Стояла прекрасная погода, когда нет жары или холода, нет ветра и не совсем безветренно, короче говоря, окружающая обстановка погружала меня в такое нужное мне состояние гомеостаза, где две реальности сливались в одну.
На глади сознания тянулись извилистыми дюнами островки беспамятства, а мысли витиеватыми узорами тонули в зыбучих песках подсознания и сворачивались в воспоминания. Сквозь щели век, как в мутном стекле, проглядывалась величественная вязь горных вершин. Это мой дом. Летом вершины гор – как растаявшее эскимо. Солнце теплыми лучами слизывает снежные пики, шлифуя их серебристым загаром. Облака словно корабли с белоснежными парусами, бросив якорь, причаливают в высоких ущельях. Идиллическая природа заглушает тишиной все звуки мира. Свежесть предрассветного воздуха, сладкого на вкус, словно базиликовый щербетный сироп, пробуждает зажмурившуюся природу к рождению нового дня. Я хочу быть с тобой, новый день! Я хочу вновь и вновь просыпаться каждое утро!
– Закурить не найдется? – прервав мой первый опыт медитации, присаживаясь рядом со мной, спросил незнакомый пациент клиники с таким же, как у меня, шрамом на груди.
– Закурить? – переспросил я.
– Да, обычной сигареты не найдется?
– Зачем вам сигарета в нашем положении? Ищите сразу пистолет. Пуля в висок – и бросите курить раз и навсегда, – попытался неуклюже пошутить я.
– Я не верю в их вред. Это миф, навязанный пропагандой здорового образа жизни, – оригинально ответил незнакомец.
Я присмотрелся внимательнее: рядом сидел угрюмый черноволосый парень лет сорока, по ощущению как будто бы ровесник, но выглядит старше. Что-то в нем напоминает булгаковского Воланда, только трости не хватает и штиблетов.
– Адам, – представился я.
– Очень приятно. Альберт.
– Странно, я всегда считал, что вред от курения очевиден и доказан, – сухо начал я.
– Это наивное заблуждение. Вы всерьез полагаете, что до сих пор фармацевтические гиганты с их денежными ресурсами не смогли изобрести лекарство от рака или СПИДа? – заговорщически, сбавляя голос, промолвил Альберт.
– Вы приучили себя никому и ничему не доверять? – спросил я.
– Это простая логика.
– Логика не всегда приводит к точной цели. Бывают ложные аналогии, которые приводят к неправильным выводам. Например, морской лев – это прежде всего лев, а львы живут в саванне, значит, морские львы живут в саванне? – попытался разъяснить я.
– Опять летают, – задумчиво посмотрев на небо, произнес Альберт. – Каждый раз что-то распыляют над нами, травят безбожно!
– Инверсионные следы? – увидев след от самолета, спросил я.
– Они их так называют. Но почему-то не всегда и не от всех самолетов они остаются. Когда правительство в отъезде, следы есть, а когда на месте – их нет! Совпадение? Не думаю.
– Вас надо познакомить с моим соседом Вениамином. Вы не знакомы? – шутливо переспросил я.
– И пандемию тоже они придумали – сокращают население планеты. Продают маски, перчатки и никому не помогающие препараты, – важно отметил он. – А вы и дальше продолжайте им верить.
– А как вы им доверились лечиться – с такими-то взглядами? – спросил я. – А как же подорожник и настойки на травах?
–  Смеетесь? Хорошо смеется тот, кто смеется последним! – раздраженно произнес Альберт.
– Не смеюсь. В одном могу с вами согласиться – курящий врач и правда начинает вызывать недоверие. Посмотрите, их полно в саду.
– Так и я про то же, – довольно улыбнулся мой собеседник. – Так у вас есть закурить или нет?
– Я бросил двадцать лет назад и вам настоятельно рекомендую не обременять себя лишними зависимостями. Наблюдатель должен оставаться беспристрастным, – закончил наш разговор я.
Налицо синдром базального недоверия человека, подумал я. Родом из детства. Младенец доверяет родителям и через них доверяет миру. Со временем, с опытом ребенок начинает понимать, что мир вовсе не безопасен, он несет угрозу вместе с людьми, населяющими его. Нам труднее становится выстраивать межличностные отношения, пережитый опыт расставания ведет к разочарованию в людях. Недоверие к миру порождает недоверие к себе. Мы начинаем бояться не самих предательств – нам страшно за то, как мы сможем их преодолеть. Вероятная боль блокирует желание строить отношения. Жены предают мужей, мужья жен, граждане не верят правительствам, начальники не доверяют подчиненным и наоборот. Недоверие рушит семьи, ломает дружбу, подрывает мир между странами и народами. Но это не про меня, я продолжаю верить и доверять людям, хоть меня предавали не раз, но я себе благодарен за то, что во мне все еще сохранилась эта наивная детскость моей души.


ХАВВА.      

Мне заменили психолога, прошлый гештальт-терапевт охотно отказался от встреч со мной — видимо, почуял недоброе мое отношение к своей дипломированной персоне. А может, и следующего психолога сломать? Хоть какое-то развлечение в череде однообразных дней.
В назначенный час в комнату психологической разгрузки вошла стройная высокая девушка с большими черными миндалевидными глазами. Цвет волос и другие обычно видимые параметры европейской женщины обнаружить было невозможно, поскольку она была в платке и каком-то широком длиннополом платье. Хиджаб, пронеслось у меня в голове.
– Доброе утро! Ассаляму алейкум! – приятным голосом поприветствовала меня девушка. – Меня зовут Хавва, я ваш новый психотерапевт.
– Здравствуйте, у вас имя первоженщины! – вырвалось у меня.
– Да! – с улыбкой ответил мой новый психолог. – Как вы себя чувствуете? Каков запрос на нашу встречу?
– Мне надо примириться с тем, что внутри меня чужой орган, орган другого человека, – неуверенно начал я.
– С медицинской точки зрения донорское сердце никак не влияет на ваши привычки и характер, это просто мышца, перегоняющая кровь, работает по принципу помпы.
– Я чувствую в себе какие-то пугающие изменения.
– Это ваше подсознание. Все ваши переживания связаны с подсознанием. Чем сложнее устроена ваша душевная конструкция, тем эмоционально сильнее и дольше вы будете проживать этот период вашей жизни. Грубые люди с черствой душой традиционно проходят психологическую реабилитацию в считанные дни и часто обходятся без встреч с психологом.
– Доктор, вы в Бога верите?
– Да, верю.
– А в какого?
– Я мусульманка. А вы правда ученый-филолог? – вдруг с интересом спросила она.
– Да, но здесь меня все почему-то путают с философом. А так я специализируюсь на представителях готического романа английской литературы второй половины восемнадцатого века. Это плеяда таких блистательных романистов, как Уолпол, Рив, Ли, Бекфорд, Радклифф, Льюис. А вы что предпочитаете? – ехидно спросил я.
– Мне ближе современная американская проза – Бартельми, Пинчон, Барт, Апдайк, – не задумываясь ответила Хавва.
– Да, но там не все так целомудренно, – улыбнулся я.
– Верно, но так во всем, мы все прикусили язык после столетий колониализма.
– Опять во всем виноват Запад? Не будите во мне Вениамина! Хотите объявить джихад? – пошел на типичную провокацию я.
– Вениамина? Нам необходим интеллектуальный личный джихад, а не военное насилие. И потом, интерес европейских интеллектуалов к истории и культуре Востока, а через него и к исламу периодически возобновлялся с новой силой. Искусство всегда являлось той площадкой, где происходила встреча культур и их взаимное обогащение. Вы сами подтвердите, среди названных вами романистов есть имя английского аристократа Уильяма Томаса Бекфорда. Он всю свою жизнь интересовался Востоком и к концу жизни принял ислам. На его фамильном склепе была высечена небольшая цитата из Корана.
– Такая версия имеет под собой основания. Но не идеализируете ли вы саму возможность добровольного массового обращения в ислам? – удивившись ее эрудиции, спросил я.
– Коран говорит нам об этом: «Скажи: “Явилась Истина, и сгинула ложь. Воистину, ложь обречена на погибель”» .
– Вас выставят религиозной фанатичкой, – вырвалось у меня.
– Ну да, доктор психологии, читаю Апдайка, два раза в неделю посещаю курсы по изучению яванского языка, по выходным хожу на фитнес, можно добавить поэтический кружок раз в две недели, волонтерскую работу в благотворительном фонде «Сделаем вместе» и многое другое. А так, да, я типичная религиозная фанатичка.
– А что Бог, Аллах, думает о трансплантации? – Будем и дальше испытывать нового верующего психолога, подумал я.
– В одном хадисе пророк Мухаммад, мир ему и благословение Аллаха, сказал: «Аллах не создал ни одной болезни, от которой не создал лекарства». Если трансплантация является единственным способом спасти жизнь человеку, то, по мнению большинства ученых ислама, это допустимо, – спокойно ответила психолог.
– У меня не рядовая трансплантация, это не почки и не печень, это – сердце! А разве Коран не говорит, что люди мыслят сердцами? Получается, я мыслю чужим сердцем? Это разве не противоречие?
Попалась, подумал гордо я.
– Вы должны понять, что с точки зрения науки сердце донора всегда будет для вашего организма чужим. Вы всю жизнь будете принимать иммуносупрессоры – лекарства, подавляющие ваш иммунитет. Иначе организм отторгнет донорский орган. Но метафизически это, конечно, ваше сердце. И если вас так заинтересовал религиозный аспект трансплантации, то с точки зрения ислама уже вы будете нести ответственность перед Всевышним за то, чем вы наполняете и питаете свое новое сердце. То есть в Судный день отговорка, что сердце не ваше, не сработает, – улыбнулась Хавва.
– В Судный день? – с сомнением переспросил я.
– Да. В Судный день, после смерти, мы все получим справедливый расчет, и даже самые хитрые из нас не избегут этого, – лаконично ответила Хавва.
– Похоже, что для некоторых из нас Судный день настанет уже в этой жизни... – этими словами я решил закончить нашу короткую встречу.
Психологи и весь медперсонал гипократово-клятвенно заверяли, что пересадка донорского сердца не влечет за собой перемену характера и привычек. Все проведенные исследования на этот счет, а также опросы пациентов, перенесших операцию по трансплантации сердца, однозначно опровергали медийный миф о каких-либо послеоперационных поведенческих изменениях реципиентов. Якобы мои подозрения и переживания по этому поводу безосновательны и потому излишни. Но я упрямо стою на своем – сердце не столько физический, сколько трансцендентный орган. В таких случаях пациент всегда прав. Порой меня успокаивали большими и малыми дозами седативных средств. В какой-то момент медперсоналом была взята пауза, но скепсис с их стороны к моим легковесным убеждениям выдал себя на очередном медицинском обходе, когда заведующий отделением, прищурив глаза, сказал:
– Дорогой Адам, в вашем положении лучше не ждать вмешательства Бога.
– Но мы и не можем ждать милости от природы, – не раздумывая парировал я.
Мичуринская фраза едва ли была знакома врачу, но он оценил ее по достоинству. Повернувшись к сопровождавшему его персоналу, доктор посмотрел на них тем магическим взглядом, в котором безошибочно читалось то количество инъекций, которые в ближайшие сутки освободят меня от чувства жажды, голода, зубной боли и личных неприятностей.
– Все в окружающем нас мире – результат эволюции. Включая лекарства и технологии, с помощью которых вернули вас к жизни, – продолжил доктор.
– Так мы поплатимся за это своей человечностью. Зачем вы вообще лечите людей, если есть эволюция? Вы же ей мешаете!
– Не только я лечу – а в союзе с профессионализмом, лекарствами и естественным отбором, – пафосно отвечал доктор.
– Не та ли это «теория», в которой существует явный прокол – отсутствие в эволюции необходимого количества промежуточных звеньев?
– Вероятно, были эволюционные скачки, – не сдавался врач.
– Случайные мутации? Для них недостаточно времени, – уверенно давил я.
– Все связаны со всеми, – настаивал доктор. – У всех нас один предок.
– Это Адам?
– Нет – бактерия.
– Советская школа, – не найдя лучшего ответа, выпалил я.
– Здесь не то место и не то время, чтобы обсуждать дарвинизм. Не волнуйтесь, во мне вы не увидите фанатичного адепта теории эволюции. В конце концов, между операциями есть время и для Шекспира, – вкрадчивым и мягким голосом сказал доктор. – Вам надо научиться переключать свои мысли.
Повернувшись, он быстро двинулся к двери. Последнее, что я расслышал, было:
– Соблюдайте наши рекомендации и берегите себя, – уже в штатном режиме проговорил он.
– Доктор, единственное правило, в котором безошибочно работают законы эволюции, – это ретроградный отбор, когда дурак подбирает на место после себя еще худшего дурака, – бросил я вслед уходящей фигуре в белом халате.
«От Бога можно не зависеть, лишь пока ты молод и благополучен; всю жизнь ты независимым не проживешь...» – жаль, что поздно вспомнился Хаксли.


СОСЕД II. PROXIMUM II

В палате нас было трое: я, Вениамин и Глебыч. Двоих первых вы уже знаете, пришло время познакомиться с Глебычем.
Это был пожилой импозантный мужчина, лет шестидесяти, высокого роста, с землистым цветом лица и удивительно умным взглядом всезнающего интеллигента. По профессии журналист, известный блогер, ученый-самоучка, в прошлом политик, а также любитель лошадей и искусства. Его жизненным кредо было помогать людям, животным и матери-природе. Всю свою жизнь он кому-то помогал, о чем рассказывал с удовольствием, не лишенным частички тщеславия. Глебыч воплощал в себе лучшие качества гуманиста, альтруиста и мецената, помноженные на оптимизм.
– А вот еще был случай! – чуть с придыханием начинал он свой очередной рассказ. – Пришел ко мне фермер-трудяга, неправосудное решение об отъеме земли принес! Ну явно видно, что просто решили отнять землю у человека труда! Так я настолько смачно пропесочил этого судью в своем выпуске, что на следующий день отправили его в отставку и решение суда отменили.
Подобные истории не кончались.
Глебыч практиковал йогу и дыхательную гимнастику цигун, без конца говорил о чакрах, мантрах, карме, перерождении, третьем глазе и прочей ерунде. При этом с теплом вспоминал Советский Союз и часто ностальгировал о том, как хорошо жилось при Брежневе. Советская привычка коллективизма стала его натурой. Он всегда организовывал абсолютно сибаритские по больничным меркам посиделки с чаем и печеньями, сдобренные бесконечными веселыми историями из его длинной жизни. Пиры Валтасара как последние пиры приговоренных к смерти, только у некоторых этот приговор практически сразу приводился в исполнение, а для других откладывался на десять-пятнадцать лет – средний срок дожития пациентов с донорским сердцем.
– Ты со своим порядковым номером разобрался? Цифра 132 у тебя? Я тебе ключи к расшифровке дам, а дальше ты сам! – Глебыч увлекался нумерологией. – Вот смотри как у меня: я 112-й пациент, и это номер телефона службы спасения; значит, я должен кого-то спасти или быть спасенным. В году 365 дней. 112-й день года – 22 апреля (4-й месяц, 22-е число). Это день рождения ВИЛа: Владимира Ильича Ленина и день рождения пророка Мухаммада, то есть Ленин – это предтеча дьявола, а Мухаммад – посланник Бога. Пока Ильича не похоронят в земле, мир не изменится к лучшему. И, видимо, мне уготована какая-то великая роль в этом! – многозначительно произнес он.
Что в нем подкупало особенно, так это его искреннее участие в чужой судьбе.
– Парень, ты не переживай, все будет хорошо! За черной полосой будет белая. Ты молодой, вся жизнь впереди, – бодро поддерживал он меня. – Скоро встанешь на ноги, гулять начнем. Поедем ко мне на дачу, порыбачим, шашлыки пожарим. Заживем, вот увидишь!
Заживем?! – подумал я. Он в курсе, что за жизнь нас ждет? Таким, как мы, пациентам обязателен пожизненный прием цитостатических препаратов, что предполагает высокий риск послеоперационных осложнений. Читаем инструкцию по применению лекарственного препарата: «Циклоспорин А задерживает жидкость, спазмирует периферические артерии, стимулирует выработку глюкозы и развивает фиброз почек». Ослабляется иммунная защита организма, что приводит к частым пневмонии, кандидозу, туберкулезу и другим заболеваниям. Не поднимать ничего, что весит больше пяти килограммов, не бегать, не прыгать, не нервничать – одним словом, инвалидность первой группы, пятьдесят процентов из нас умрут в течение первых десяти лет – что тут может быть оптимистичного?!
Отрадно, что способности мыслить и думать критически остались на прежнем уровне. Мне пересадили сердце, но не мозги. Вопрос – как их теперь совместить? На какую систему ценностей опереться? В эту же секунду пришло осознание того, что у человека в этом мире немного по-настоящему счастливых мгновений. Одно из них – это простая радость в сердце, которая не имеет никаких явных причин, приходит из ниоткуда и также в никуда пропадает.
До операции было непонятно, как можно получать удовольствие просто от жизни. Сейчас остались лишь сожаления о безвозвратно прошедшем времени, когда можно было быть счастливым без повода. Эти путаные мысли приводят сердце в беспокойное состояние. Беспечное детство да бестолковая юность с разгульной взрослостью, все вместе – безвозвратно утраченное время. Как много упущено и сколько осталось времени впереди? – последняя мысль перед одолевавшей меня дремотой.
– Слышишь, профессор, просыпайся! – прервал мой поверхностный сон Вениамин. – Война началась! Совсем эти америкосы обнаглели!

Какая война? Что он несет? Какое мне дело до той войны? Война – это дело молодых. Тут бы со своей внутренней войной разобраться.

– Вот ты образованный человек, ученый… Сколько еще мир будет терпеть этих пиндосов? – искренне возмутился он. – Везде лезут со своей демократией! Все страны хотят сделать своими колониями. Если бы не болезнь, первым записался бы в добровольцы!

Герой! Он смерть видел? Как увидит, так сразу будет желать всем мира!

– А наш-то молодец! Никого и ничего не боится, сейчас мы им покажем, обломают они о нас свои белые голливудские зубы, как немцы в сорок первом! Там же нет мужиков, одни геи. У них мужики друг на друге женятся! В ихнем НАТО министр обороны женщина! Женщина! Слабый пол! На что они надеются?

О sancta simplicitas , хорошо, наверное, жить невеждой и не знать ничего о Жанне д’Арк, королеве Гвендолен, Клеопатре, царице Яххотеп и о многих других великих воительницах. Лучше бы колы принес…

Мысли соседа понятны. В какой последовательности выстроена новостная лента, в такой же последовательности мы воспринимаем поданные события. Во всем этом многоголосии все говорят от одного лица. Когда истины больше нет, выходит так, что все вокруг правы. Язык принадлежит всем, слова стали общие. Массы сжевывают и пожирают слова, превращая язык в бессмысленный гул – так, что он перестает их связывать. Тяжело после пафоса слов найти силы для обретения смысла. Язык политики подчиняет себе толпу, делая ее рабской, язык философии приводит ее к бунту, язык религии умиротворяет, а чего хочется мне?
В моем теперешнем существовании все житейско-бытейское теряло смысл, непредсказуемый финал свидетельствовал в защиту бесконечного количества будущих сценариев. Необходимо чудо, чтобы дать начало порядку с последующими необратимыми процессами. Все за и против в моем сознании окончательно разорвали закономерную связь поступков и причин. Мне выдрессировали мозг, сделав его ответственным за поиск непротиворечивых причин, ведущих к положительным следствиям.


МАМА. МАMMА

Днем принесли телефон, и почти сразу позвонила мама:
– Сынок, как все прошло? – сдерживая слезы, спросила она.
– Да все нормально, мам, поправляюсь. Отторжения нет.
– Слава богу! Ты меня прости, сынок, что не смогла приехать: болею и силы уже не те.
– Мы же договорились, что не надо приезжать! Какие могут быть обиды?
– Фрукты есть? Витаминов хватает? – заботливо спросила она.
– Есть. Любые на выбор и в любом количестве.
– Яблоки не забывай, обязательно два яблока в день. В свое время еще доктор Чазов это говорил, когда его по телевизору показывали, я лично смотрела.
– Буду стараться, скоро выпишут, приеду домой. Поухаживаю за тобой, – искусственно-веселым тоном отозвался я.
– Ты всегда так говоришь, но не был дома уже несколько лет. Все о тебе спрашивают, все беспокоятся, все желают твоего выздоровления. Сынок, самое трудное позади, а значит, все лучшее впереди.
– Приеду, даю слово, мне некуда больше ехать. А когда все дороги ведут в никуда, мамуля, настала пора возвращаться домой.
Отчий дом остался в небольшом провинциальном городе, в котором было две достопримечательности: две дороги – одна ведет к морю, другая в горы. В таких городах стороннему взгляду может показаться, что жителей больше интересует их прошлое, чем, скажем, будущее. Кто выбирал будущее, тот стремился покинуть город, а уехав, скучал по нему как по самому лучшему месту на земле… Пора домой, к маме.
В обед пришла Лара с подносом больничной еды и объявила:
– Сегодня начнем ходить, мой золотой, – правда, по палате! Пора, задача минимум – сделать десять шагов.
– С такими обильными обедами я скоро бегать начну, – отшутился я.
Ели мы как обычные люди. Наше питание можно назвать высококалорийным, с высоким содержанием белка для восстановления мышечной ткани и преодоления послеоперационного стресса. Под строгим запретом находились газировка и безобидный на первый взгляд грейпфрутовый сок. Оказывается, уровень в крови некоторых препаратов против отторжения изменяется под влиянием грейпфрута или грейпфрутового сока. Кроме этого, больничный диетолог рекомендовал снизить потребление богатых калием продуктов: абрикосов, бананов, апельсинов, сухофруктов. Калия было в нас и так достаточно, он повышался из-за дисфункции почек, которая была вызвана все теми же препаратами от отторжения. В остальном это была обычная еда, и ее можно было вполне успешно есть – если бы не сопровождавшая нас тошнота. От нее мы спасались мятными леденцами или принимали специальные противорвотные препараты.
Последовавшее за обедом занятие по ходьбе сводилось к следующему. Лара поставила в метре от моей кровати стул. Моя задача состояла в том, чтобы с ее же помощью я смог сделать пару шажочков до стула и сесть на него. Затем – обратно.
– Не бойтесь, из-за длительного лежания вы можете почувствовать сильную слабость в мышцах, дрожь и головокружение, так бывает. Поэтому, можно сказать, придется учиться ходить заново, – поддерживая меня за локоть, подбадривала Лара.
Я довольно уверенно встал и практически без ее поддержки сделал небольшие шаги до стула, сел. Через мгновение поднялся и вернулся на кровать.
– А вы молодец! И вправду скоро побежите, Адам! Давайте следующие упражнения – ходьба на месте и отведение поочередно ног. Только держитесь за спинку стула. А потом опять пошагаем.
– Домой бы вернуться, я уже свое отбегал! – многозначительно произнес я.
– Завтра принесу ходунки, начнете сами расхаживаться, – сообщила Лара.
После состоялся второй разговор с психологом Хаввой. Одета она была так же, только изменился цвет платка, он был голубого цвета.
– Ассаляму алейкум, Адам! Каков запрос на встречу? Что беспокоит?
– Скажите, доктор, мое сердце досталось мне с грехами его бывшего владельца? Я про черные точки, согласно исламскому вероучению... ну вы в курсе, – сознательно игнорируя ее приветствие, начал я.
– Вам достался новый орган – сердце. Естественно, что ваше духовное сердце осталось с вами и вы не принимаете на себя грехи донора, – спокойно ответила Хавва.
– Всем известно, что психология – это самозваная наука, которая начиналась как наука о душе, а трансформировалась в науку об индивидуальном сознании, включая чердачные и подвальные помещения. Но вы уходите от ответа.
– Меня пригласили к вам как психолога, а вы выводите меня на богословский дискурс. Врачебная этика не позволяет нам навязывать то или иное вероучение людям, находящимся в тяжелых жизненных ситуациях.
– Но у меня нет психологических проблем! У меня проблемы метафизические.
– Вы можете не подозревать о них, к вам на чердак и в подвал мы еще не заглядывали.
– Ничего интересного, кроме наносного старого хлама, там нет.
– Как раз это и является предметом исследования психолога, – заключила она.
– Если ты долго смотришь в бездну, то бездна начинает всматриваться в тебя. Так говорил Ницше! Вам не страшно?
– Я имею защиту. Кроме Аллаха никого и ничего не боюсь!
– Завидую! Вот бы и мне получить подобную защиту! – искренне воскликнул я.
– Вам надо окрепнуть, обрести себя, и со временем все придет в норму, – уже как психолог мягко сказала Хавва.
– Я послушно выполняю все предписания врачей, но отключить свою голову не могу. Потому и прихожу к вам.
– Ваш высокий интеллект мешает быстро примириться с трансплантированным сердцем. Пока ваша психика не пройдет все классические этапы восприятия смерти – отрицания, гнева, торга, депрессии, – вы не придете к принятию.
– А кто умер?
– Ваше первое сердце умерло в буквальном смысле слова, поэтому вы испытываете психологический дискомфорт и пока не можете принять донорский орган, – монотонно продолжала Хавва.
– Это противоречит ранее сказанному вами. Сердце понимается как обобщенное собирательное название души, духа, разу­ма и т. п.
– К сожалению, время, Адам. В вашем состоянии нам запрещено проводить длительные сеансы. С какими чувствами оканчиваем занятие?
– Пустота, темнота и сырость, как на чердаке и в подвале.
Принять радость от жизни с новым сердцем мне мешал интеллект? Невероятным усилием воли я попытался продавить главную мысль: я жив! Но тут же бетонной стеной возник вопрос: кто жив? Я какой? Прежний или теперешний? Мои мыслительные изыскания сопровождались многозначительными вздохами, как вдруг мысль вильнула в сторону: неожиданно пришло на ум, что зовут меня как звали первого человека на земле – Адам. Интересно, что первого человека нам представили, но об имени последнего умолчали.
Перманентный мыслительный процесс дело жутко энергозатратное, надо высыпаться. «Сон – единственный отрезок времени, когда мы свободны. Во сне мы позволяем нашим мыслям делать, что им хочется», – не помню, кто сказал, по-моему, Вербер, но это не точно. Мысли бежали сплошным потоком сознания. Смерть – это вечный сон и неотъемлемая часть жизни. Кто интересовался моим желанием родиться? Ведь право на жизнь дарует мне автономное право на смерть. Вот бы они (врачи) удивились, если бы я им заявил о своем праве на смерть! И пусть именно они окажут эту услугу, как оказали услугу по пересадке донорского сердца. Мы соблюдем все бюрократические формальности и подпишем необходимые бумаги. Но кто из них возьмется сделать последний укол? Этот человек хоть и санкционированно, но убьет меня, то есть станет убийцей? Врачи, убивающие пациентов, даже с их юридически оформленного согласия, это что-то новое в медицине. Но все же одно неоспоримое преимущество у эвтаназии есть – можно самому определить день и час своей смерти. А как перестать бояться смерти? Надо сделать так, чтобы жизнь стала хуже, чем смерть…
С этими мыслями меня вкатили в палату. Глебыч встретил меня ободряющим возгласом:
– Мой друг, ты выглядишь значительно лучше!
– Это обман зрения, Глебыч! – вяло ответил я.
– Послушай, надо всегда смотреть на тех, кому хуже, чем тебе. Мы зимой волонтерим на вокзалах – бездомных кормим. Вот там знакомишься с действительно трагическими историями. Одиночество, предательство, потеря семьи и здоровья – неотъемлемые спутники жизни этих людей. Самое социальное дно, – глаза его загорелись. – Жаль, что я заболел, не скоро смогу вернуться в строй. Бескорыстно. От души. Не за деньги.
– Глебыч, бескорыстно делают добрые поступки только дети. А тебе уже за шестьдесят. Ты это делаешь хоть и не за деньги, но корыстно, например, чтобы поднять свою самооценку или чтобы выглядеть лучше в глазах окружающих.
– А что плохого в том, что у меня душа ребенка? – наивно спросил он. – В Евангелии сказано: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное».
– По тебе не скажешь, что ты читал Евангелие!
– Читал, правда, но не до конца, на «Коринфянах» застрял, – с сожалением отметил Глебыч.
– В душе ребенка нет ничего плохого, но в тебе не живет детская душа. Ты слишком много знаешь об этом алчном и лицемерном мире, – безэмоционально, по-судейски вынес я свой вердикт.
– Так, по-твоему, все, что я делаю, это только из выгоды? И сиротам помогаю, и собираю больным малышам деньги на операции, бездомным животным приюты нахожу, – начал краснеть и заводиться Глебыч. – И детям своим я тоже корыстно помогаю?
– Ты не нервничай, врачи запрещают. Просто честно загляни себе в душу, поговори с ней наедине. Ответы придут.
– Я о тебе был лучшего мнения, Адам!
– Не был ты обо мне лучшего мнения. Просто у тебя роль доброго отзывчивого человека, маска. Свое реальное мнение обо мне ты держишь при себе. Это такая игра, для взрослых.
–  Какая к черту игра?! Я жить хочу, чтобы людям помогать, у меня столько дел незаконченных! Дочке надо помочь дом достроить, сына на ноги поставить, внуков вынянчить. И бездомные, и кошки, и собачки, как ты выразился, тоже ждут помощи от нас. Мне нельзя умирать просто так, я не для себя стараюсь.
– Глебыч, ты начни для себя стараться. Где все те, кому ты помогал и о ком так печешься? Твой телефон молчит, и тебя даже никто не навещает, – ехидно поддел я.
Мой собеседник замолчал, лег на кровать и отвернулся. Спустя какое-то время буркнул себе под нос:
– Может, ты и прав, но я не согласен так жить.
Что на меня нашло? Утром надо будет извиниться. Не зря говорят, что повышенные умственные данные налагают повышенную моральную ответственность. Чем одаренней человек, тем способнее он ранить окружающих. Немотивированную агрессию я списывал на побочное действие препаратов, назначенных врачами для скорой и успешной послеоперационной реабилитации. Утром разберемся.
– Сократ, не засыпай! – полушепотом произнес не участвовавший в разговоре с Глебычем Вениамин. – У меня хорошие новости. Ты про Рокфеллера слыхал? Он семь раз делал пересадку сердца и дожил до ста двух лет.

Этот телевизор сделает из него полного имбецила, констатировало мое полуспящее сознание. Давно известно, что это фейк.

– Представляешь, сто два года! А мы-то с тобой только раз прошли через это… Вообще евреи правят миром, все контролируют: финансы, политиков, бизнес, – начал сваливаться в конспирологический бытовой шовинизм мой сосед по палате. – И в телевизоре только их рожи: певцы, музыканты, художники – все евреи, у всех фамилии или на -ич или птицы какие-нибудь. Они из любого предмета могут фамилию выдумать. Сталина на них нет! Он бы их всех за сто первый километр!.. И чурок заодно туда же!

Этот Веня добьет остатки моего душевного здоровья. Жаль, что пересадку мозга еще не делают. Утром надо составить четкий план, как достать колы.


СМЕРТЬ. MORS

Ночью мы проснулись от странного громкого хрипа, который доносился со стороны кровати Глебыча.
– Глебыч, что с тобой? Ты в порядке? – тихо позвал я.
Хрип усиливался. Палата наполнилась леденящим душу страхом неотвратимой смерти. Вениамин забился в угол кровати и оттуда молча моргал большими испуганными глазами.
– Сестра! На помощь! – раздался мой крик. – Пациенту плохо!
Добравшись до кровати Глебыча, я затараторил:
– Старик, ты чего это? Нельзя же умирать! Детям помочь надо, кошкам, собачкам. Эй, не закрывай глаза, Глебыч!.. Ну прости меня, это я не всерьез, не со зла, просто на эмоциях ляпнул, утром хотел извиниться! Прости, пожалуйста! Не умирай, мы же порыбачить хотели!
Глаза Глебыча были открыты, но смотрели они в потолок мимо меня, вены на шее вздулись до неимоверных размеров, изо рта пошла кровяная мокрота. Вбежали дежурный врач и медсестра.
– Откройте окна! Реанимационная бригада уже в пути! Или язык прикусил, или нарушение ритма! Надо проверить пульс! – бегло бросив взгляд на Глебыча, заключил молодой доктор. – Адам, придержите ноги, я попытаюсь положить его на бок!
Двумя руками я зафиксировал худые длинные ноги Глебыча. Не знаю, сколько прошло времени. Но вскоре в дверях появились две фигуры реаниматоров, меня отодвинули на свою кровать. Глебыч начал хрипеть, захлебываясь в мокроте, и сильно биться в конвульсиях.
– Дальше мы сами! Судороги! Нарушение сердечного ритма! Приступ, – будто издалека, слышалось мне. – Надо перевести в реанимацию!
Глебыч в последний раз громко захрипел и стих. Какая быстрая и нелепая смерть. Незапланированная, неожиданная и оттого драматически ужасная. Как там у классика… Человек смертен. Плохо то, что он иногда внезапно смертен…
Оставшуюся часть ночи мы с Вениамином не спали, просто молча лежали, думая каждый о своем. Я вспомнил отца, умершего от онкологии несколько лет назад. Чем-то он напоминал Глебыча: также имел много талантов, был бесконечно добрым, но, в отличие от соседа по палате, абсолютно непрактичным в жизни человеком. Идеалист-романтик. Писал стихи, картины, играл на гитаре, резал по дереву, был сильным игроком в шахматы, но мало что из этого доводил до конца. Папа бесконечно верил людям, обманывался, но все равно продолжал верить, наивно полагая, что в этот раз его не одурачат. Духовно мы были очень близки, несмотря на то, что по характеру и привычкам я был больше похож на мать. Но как отец он сделал для меня все и даже больше. Возился со мной, пока я был маленький, и безуспешно – поскольку природа не наделила меня такими же яркими талантами – учил тому, чем овладел сам. Его советы остались при мне на всю оставшуюся жизнь. Люби людей, сынок, не делай зла. Будь честным, умей дружить, не кради и не убивай, не завидуй никому, кроме молодых, шутил он. Поступай с людьми так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Банальные общечеловеческие истины для всех тех, кто ими не живет, а он жил...
Отец очень любил жизнь во всех ее проявлениях. Интересно, какой совет он дал бы мне сейчас?
Под утро понял, что больше не могу оставаться в палате. Толкнул дверь и вышел в пустой белый коридор. Что с нами со всеми случилось? В моем опустошенном сознании поднимался неконтролируемый шторм негодования.
Мы никто, мы нигде, мы никак. Мы сливаемся друг с другом, но не в единстве, а в единообразии. Жить в комфорте – наш идеал, мы ложно отождествляем его с достоинством. Кто-то, по-моему Гегель, писал о том, что человек – это существо прямоходящее просто потому, что хочет он ходить прямо. И мы хотим не просто ходить прямо, а ходить прямо с достоинством. Но сегодня мы ползаем на четвереньках, мы живем для зарплаты с перспективой быть закопанными на местном кладбище. Внутри нас пустота. Мы пребываем постоянно в расчетно-кассовых отношениях со своей плотью и ее желаниями. Вся эта соматическая цивилизация с культом полезности оставила нас один на один с собственным телом, которому мы проигрываем и с которым мы безуспешно пытаемся договориться. Наше тело страстно желает обладать вещами, чтобы заслужить их благосклонность к себе. Восхищаясь ими, мы вовлекаем их в человеческие дела.
В культуре умирания все подчинено одному-единственному желанию – желанию обладать собственностью. В наших каменных джунглях идет бесконечная борьба за собственность и ее передел. Борьба за собственность – это любовь к жизни. У волков она своя, у людей – своя. Человек подчинен Року, что бесстрастно обрекает его на уничтожение. Жить в таком мире значит постоянно его желать. Но смена желаний не ведет к свободе и счастью. Нет смысла, нет цели, остались одни желания. Желание распространяется на все, и от этого все слишком похожи друг на друга. Все во всем не уверены. Страх подступает с разных сторон. Мы все пациенты одной больницы с одним для всех диагнозом – страх перед жизнью. Пора выбираться из этой удушливой больницы.
Проснувшись утром, я обнаружил отсутствие в палате Вениамина. Было непривычно проснуться в тишине самому, а не от его очередного бредового вопроса. Зашла медсестра с подносом стерильного, диетически выверенного завтрака.
– Лара, а где мой сосед? – поинтересовался я.
– Какой сосед? Вы с Глебычем вдвоем в палате лежали.
– Что за шутки, сестра? Вениамин, парень лет сорока, вон его кровать, до сих пор стоит незаправленная.
–  А-а-а-а, понятно. Видимо, вас посетил делирий, – улыбнулась она. – Так бывает после наркоза и седативных препаратов. Делирий – это такой вид помрачения сознания, с галлюцинациями и яркими зрительными иллюзиями. Очень хорошо, что ваш так называемый сосед исчез, – звонко засмеялась она, – значит, идете на поправку.
Делирий? А с кем я вел беседы? То есть Вениамин – это мое глубинное альтер-эго? Моя альтернативная версия? Значит, в его характере и поступках отражалась часть моего подсознания? Эта новость ошарашила меня. Человек всегда больше чем один. Я понимал, что в каждом из нас есть такой второй человек, меня не устроили уровень и качество мыслей этой второй, внутренней части меня.
После завтрака по моей просьбе меня отвезли к психологу. В этот раз на Хавве был красный платок.
–  Ассаляму алейкум, Хавва! – первым начал я. – Кейфа халюки?
– Алейкум салям, Адам! Вы знаете арабский? – удивилась Хавва.
– Знаю ли я арабский? Спросить, как дела, – это единственное, что я знаю по-арабски. Таким был условный знак ливанцам, приторговывавшим травой в университетских общагах. Нам слышалось слово «кайф», и оттого этот позывной легко запоминался и сразу ложился на язык.
Мы немного помолчали. Потом я сказал:
– Дайте мне пояснения по предопределению. Ночью умер Глебыч, а ведь все было хорошо, он шел на поправку. Разве такой финал напрашивался по божественному сценарию?
– Наверняка доктора вам говорили, что с точки зрения хирургического мастерства операция по пересадке сердца не такая сложная, как, допустим, на мозге. Главную угрозу для реципиента представляет его собственный иммунитет. Скорее всего, начался процесс отторжения донорского сердца, – как по пунктам разложила она.
– Это понятно, но я не об этом. Мой донор умер в соответствии с божественным предопределением в определенный час и день, погиб в автокатастрофе. Почему его сердце продолжает жить? И я должен был умереть по предопределению, но уже из-за износа и болезней своего сердца, но почему продолжаю жить? Объясните, как работает предопределение Бога. Каков алгоритм?
– Адам, вам, наверное, стоит обратиться в администрацию больницы с просьбой о предоставлении священника или имама. Вы не нуждаетесь в психологе, ваши вопросы относятся к религиозной составляющей жизни человека, – спокойно ответила психолог в красном хиджабе.
– Возможно, я так и поступлю. Но все же ответьте на мой последний вопрос! – умоляя, воскликнул я.
– Предопределение каждого живущего на земле существа скрыто от нас. Только Аллах знает, каков будет сценарий жизни и каким будет конец. Так лучше для нас.
– Ну а принципы и закономерности, из которых складывается божественное предопределение? Они тоже сокрыты? – не унимался я.
–  Важно не как и когда, а кем умрет человек. Это сложный вопрос, раскрытие которого требует больше времени, чем мы с вами располагаем.
– Это нечестно. Я нуждаюсь в ответах, – давил свою линию я.
– Мы еще будем встречаться и говорить об этом. Это только первые шаги к новой жизни, – после короткой паузы продолжила Хавва. – Вам особенно сложно на начальном этапе реабилитации, это заметно по вашим резким реакциям. Но необходима определенная степень серьезности для достижения положительного результата. Вы ответственно намерены изучать ислам и вступить в серьезную полемику с его идеями? Насколько понимаю, вы не агностик и не скептик и ваше отношение к исламу в целом позитивно. Во всяком случае, эта позиция исключает приписывание исламу злой силы.
– Все, на что я готов, так это к серьезному отношению в вопросах познания Бога.
– Я не буду делать вид, что владею глубокими религиозными знаниями, как это может неверно показаться на первый взгляд. Во многом убедительность моих доводов строится на личном опыте. Но повторюсь, религия – это область моих убеждений, а наши сеансы лежат в научной плоскости… Пора заканчивать, вы сильно нервничаете.
– К вам заходишь с одним вопросом, а выходишь с несколькими! – напоследок раздраженно выпалил я.
Стало очевидно, что все следующие наставления психолога сведутся к фрейдистским поискам ответов на вопросы родом из детских психотравм. Надо в следующий раз имама попросить.


ДРУГ. AMICUS

После психолога меня отвезли на лечебно-оздоровительные процедуры, и потом Лара выкатила меня в наш цветущий райский сад.
– К вам посетитель, – уходя, сообщила медсестра.
– Я никого не жду!
С пакетом в руках ко мне приближался крупный мужчина в полицейской форме. Судя по звездам на погонах – полковник. Его красные щеки и черные усы не предвещали какой бы то ни было угрозы, которая обычно сопровождает людей в форме. Кого это еще принесло?
– Салам, Адам! Не узнаешь студенческого друга? Восьмой блок, комната 409! Это же я, Алик! – радостно начал он. – Твоя мама сказала, что ты в больнице, и вот решил проведать. Я поблизости работаю, меня недавно в центральный аппарат перевели – дослуживать до пенсии.

Какой Алик? И что там у него в пакете, колу принес или не догадался? – вихрем пронеслось в моей голове.

– Я вот виноград, яблоки принес! – усаживаясь на скамейку рядом, произнес пока не узнанный мной усатый полковник.
– Крестный отец, ты, что ли? – откуда-то из моего подсознания пришла догадка. – Усы зачем надел, Алик?
– Ну а кто ж еще, е-мое! – радостно воскликнул полковник.
– Ты чего вырядился в милицейскую форму? – чуть с удивлением спросил я. – Чтобы проходную пройти?
– Так я после универа в наркоконтроль пошел – и вот дослужился до полковника! – чуть смущенно, но горделиво ответил Алик.
– А как же дон Корлеоне? Ты же читал с пометками Марио Пьюзо! – засмеялся я.
– Да то неосознанное детство, баловство! – жуя принесенное яблоко, ответил настоящий полковник.
– А Керуак, Берроуз и Гинзберг? Тоже баловство? – спросил я Алика.
– Ты всегда слишком глубоко смотрел на проблему наркотиков. Но так на эту проблему не смотрит ни тот, кто потребляет, ни тот, кто продает. Я вообще дальше «Криминального чтива» не заходил, – мрачно произнес мой друг.
– Хоть ты и полковник, мы оба знаем, что проблему наркотиков не решить простым преследованием потребителей и дилеров. Надо мыслить глубже.
– Оставь эту тему! Лучше ешь, Адам, а то ты меня знаешь, не умею я навещать больных, отношусь к породе людей, которые приносят фрукты и сами же их съедают, – постарался сменить неприятную тему Алик.
– Это у тебя приобретенные привычки государственника, – беззлобно пошутил я. – Что слышно об остальных? Видишь кого?
– У всех по-разному. Кто врачом стал, кто прокурором, в бизнес многие ушли, общаемся редко, у нас чат общий есть, поздравляем да соболезнуем. Многие уже в могиле, кто от наркоты, кто в авариях сгинул, а кто от естественных причин. Давай тебя добавлю, все обрадуются!
– Позже, Алик. Надо чтобы сердце прижилось.
– Да приживется все! Кто выжил в наших общагах, от такой мелочи не умрет! – высокопарно произнес он.
– Слушай, ты можешь мне в следующий раз кока-колу в стекле принести?
– Какой разговор! Да я сейчас принесу. И не только колу – может, еще чего покрепче захватить? В медицинских целях, так сказать!
– Медсестра скоро придет. Не забудь в следующий раз. Всем нашим привет передавай и не говори, что со мной.
–  Конечно! Ты, брат, поправляйся! – ободряюще воскликнул он.
– Дома давно был? – напоследок спросил я.
– Каждое лето. Всей семьей, с детьми, в отпуск, как положено! – по-солдатски доложил Алик.
– Время, ребята! Пора на ужин! – скомандовала Лара и, подхватив мою колесницу, укатила меня прочь от моего студенческого друга в новую, но уже такую привычную больничную реальность.

ДОКТОР. MEDICUS

Стоя у окна, доктор долго смотрел в сад.
– Коллеги, считаю, пациенту № 132 не стоит сегодня сообщать о смерти матери, – задумчиво произнес врач, обернувшись к консилиуму людей в белых халатах. – Он не окреп, боюсь, не выдержит. Скажем через пару дней. И непременно заранее подготовьте его к известию, поддержим его медикаментозно, надо будет сделать это максимально корректно.

ОДИНОЧЕСТВО. SOLITUDO

Один в палате, я словно Прометей с разрезанной грудью, страдания от одиночества порождали в сознании ложные идеалы бытия – они рухнули, но боль не прошла, еще больше усилилась, в дополнение сковывая ход моих мыслей страхом. Путаясь в невидимых нитях предопределения, хотелось ощущать от преодоления жизненных обстоятельств зримой легкости, но откуда взять силы на такие свершения? Психологией признается и настоятельно подчеркивается уникальность индивида, но его личные проблемы безжалостно методологически типизируются в шаблоны, с полной уверенностью в их чудодейственные, универсальные для всех результаты. Но я – не все.
В чем основания моего Я? Я, не имеющий подобного себе клона. В хитросплетениях причинно-следственных связей, когда так легко нарушается весь стройный ряд биографических событий, стоит алогичному случаю создать помеху, и мы получаем множественные интерпретации судьбы собственного Я.
Это только в вымышленном мире работает расхожая фраза «все будет хорошо», но, как оказалось, когда приближаешься к опасной черте в реальной жизни, которая сулит неминуемую катастрофу, сознание в последней надежде также цепляется за избитую фразу «happy end». Наше тело – это монстр желаний и тюрьма души. После того как сметены религия, нация и производное от них – совесть, единственной реальностью остается тело желаний – неуемная тяга к потреблению и наслаждению. Беспринципность нового времени отравила современность пренебрежением к нравственной нормативности, стерилизуя культуру и превращая возвышенное в музейный хлам.
Надо обратиться к Богу напрямую, без посредников и шарлатанов-психологов, ведь бабушка учила молитвам, я должен помнить. «Куль ху Аллаху ахад...» Не помню, как дальше, но дайте время, я вспомню. Очевидно, что Бог несовместим с машинами, научной медициной и всеобщим счастьем. Он выше всего этого. И он ответит на все мои вопросы, непременно ответит. Может быть, не сразу, а через время, надо смиренно проявить терпение.
С такими мыслями я пытался уснуть, ерзая на кровати.

А как же кола? Надо завтра пройти через проходную и реализовать свою ново-давнюю мечту о холодном шипящем напитке! Решено и будет исполнено. Я уже вполне набрался сил, чтобы пройти каких-то сто метров.


ФИНАЛ. FINARIUM

Утром, после завтрака, отказавшись от встречи с психологом, я был готов к достижению своей мечты, ради которой мне придется встать со своего инвалидного кресла и пройти около сотни шагов. Все мои мысли были устремлены в сторону сада.
– Лара, подкати меня поближе к забору, хочу посмотреть, как там на свободе! – шутливо попросил я медсестру.
Она покорно исполнила мое желание, пробормотала какую-то молитву и, мне показалось, уходя, незаметно перекрестила меня.
Жара, словно феном, обжигала горло, нестерпимо хотелось пить. Воспользовавшись удобным случаем для того, чтобы незаметно покинуть клинику, мое тело решительно двинулось навстречу мечте. Это желание преследовало меня с тех пор, как я оказался на больничной койке. Уже нет сил бороться с ним, давно пора перестать стесняться глупой мечты. Бренд «Кока-Колы» знают 98 процентов жителей Земли, а значит, жизнь и бренд неразличимы. По популярности лейбл колы спорит с Библией. Рекламные слоганы черного продукта звучат как назидания из «Песен Соломона».
Оставалось немного завернуть за угол, пройти двадцать метров по прямой, пересечь по диагонали проезжую часть, затем взойти на парапет тротуарной мостовой и оказаться в небольшом частном магазине. Каждый шаг отдавался болью в теле, но я шел навстречу своему желанию. Мое подсознание речитативом мотивировало меня слоганами всемирного реквием-коучинга. Ты сам выбираешь себя. Быть тебе бедным или богатым. Больным или здоровым. Счастливым или несчастным. Быть неудачливым или успешным. Все определяет твой выбор. Каждый день ты делаешь выбор. Перестань себя оправдывать. Будь эффективным, чтобы быть способным. Ставь себе предельные цели. Визуализируй свои мечты. У успеха есть образы. Не просто мечтай, а мечтай определенно. Умри здесь и сейчас, но не переставай желать, мечтать, дерзать!..
Мысли путались, но я привык к хаосу сознания. Я искал доброго совета, но не оказалось того, кто мне его даст. Мне не справиться с мыслями в одиночку, я не могу прекратить мыслить, но я могу начать действовать. Мои мысли всегда порождали и будут порождать во мне иллюзии. Человек и есть Время, а меня спасет миг! Пора перестать его ждать, чтобы стать другим. Настал момент для пробуждения! Здесь и сейчас твое сердце бьется, и я полон жизненной энергии. Не бойся сделать вызов Судьбе! Дыши... вдох и выдох... еще и еще. Живи...
Вдруг раздался знакомый рингтон: кто-то звонит.
– Мама? – удивился я, стоя посредине дороги. И сейчас же услышал громкий сигнал и визг тормозов.
Так вот каково мое предопределение… – последнее, что успело прийти в голову.