Клетка

Основано на реальных событиях
Ибрагим Шаов Клетка
Повесть

История девушки с нашего двора, написанная с волнующей простотой и необыкновенной проницательностью – «симптомы» современной интеллектуальной прозы.
Повесть общается с читателем на языке ностальгии, доступной каждому щемящей тоски по детству и юности, по самому себе. Привычная тема женской преданности раскрывается перед нами не в будничной, почти банальной героизации, но совсем в других смыслах – «я не терплю, не мучаюсь, не плачу и не жду».

ISBN 978-5-907725-10-2
Автор обложки Д.Шаов
© Ибрагим Капланович Шаов, 2023



СОДЕРЖАНИЕ
ГЛАВА 1
Эмма ГЛАВА 2
Старая клетка.................................................8
ГЛАВА 3
Сварщик ГЛАВА 4
Беслан ГЛАВА 5
Родители .........................................................31
ГЛАВА 6
Удочерение .....................................................37
ГЛАВА 7
Дядя Юнус ......................................................45
ГЛАВА 8
Новый год .......................................................50
ГЛАВА 9
Пороки и прозвища .....................................57
ГЛАВА 10
Смерть ГЛАВА 11
Тетя Ася ГЛАВА 12
 
ГЛАВА 13
Анзаур ГЛАВА 14
Клетка ГЛАВА 15
Свадьба ГЛАВА 16
Мишка Глава 17
Художник ........................................................125
ГЛАВА 18
Яблочный пирог ...................................................132;



ГЛАВА 1
 
ЭММА
Возможно, завтра кто-то умрет, а может быть сегодня. Ароматный яблочный пирог, приготовленный для старого друга, мирно остывает на кухонном столе. Уже полночь, за которой неизбежно приближающееся утро ответит на два главных вопроса моей жизни. Кто я и чего стою? Нет леденящего страха, мучительных терзаний совести и бессмысленных душевных метаний. Слез тоже нет. В приговоренных к смерти преступниках мало остается человеческого. Я приняла для себя решение и дальше не изменять принципам.

Каждый из ныне живущих уверен, что он уникален, и рожден на этой планете для какой-то великой миссии. Но подавляющее большинство из нас – обычные люди, без талантов и умений. Моя персона принадлежит к такому большинству людей, но с одной маленькой особенностью – я не умею со слезами плакать при людях, даже самых близких. Сколько себя помню, с раннего детства, и по настоящие дни в нужный момент слезы просто отказываются идти из моих глаз. Хотя, в глубине души, в это самое время, все мое естество может безудержно рыдать. То есть мой организм морально готов к плачу, допустим, есть для этого подходящий повод, но эта готовность не доходит до кульминации и обрывается в ту секунду, когда слезы должны вырваться наружу. Но, по какой-то причине, этого не происходит и мой плач переходит во внутренний сухой рев, который внешне никак, кроме плотно сжатых губ, не проявляется. В такие моменты, мои глаза сродни глазам младенца, которые в первые дни жизни физиологически еще не способны вырабатывать слезы.
 
– Ты упадешь, Эмма, – обращается ко мне, пя-тилетней девочке, папа. – Осторожнее, будешь плакать.

– Не упаду! – кричу я в ответ и продолжаю ска-кать и крутиться на недавно спиленном дереве.

В тот же миг неустойчивое бревно опрокидывается и сучком рассекает мне ногу ниже колена, сильно, практически до мяса. Я молча смотрю, как мраморно-белая ткань медленно затягивается багровой кровью. В ушах звенит от страха и боли.

– Больно? – ледяным голосом спрашивает отец, не поднимаясь с уличной скамейки.

– Нет! – сквозь сжатые губы, со слегка влажны-ми глазами отвечает маленькая Эмма.

Тогда мне хотелось, чтобы он поскорее ушел, и я смогла бы вдоволь наплакаться от нестерпимой боли, но больше от обиды на его пророчество, которое сбылось вопреки моей детской самоуверенности. Рану зашили, но с того дня осталась привычка не плакать на людях и шрамик в виде трезубца.

Сегодня мне сорок три, и я успешный хирург-офтальмолог, который так и не научился плакать по-человечески.
 
Несмотря на высокий рост, светлые густые волосы, правильные черты лица и почти идеальную фигуру, главным предметом моей гордости всегда были и остаются по сей день, мои необычайно выразительные зеленые глаза, обрамленные длинными шелковистыми ресницами. В моих глазах есть нечто неуловимо-кошачье, не только в форме, но, и в структуре.

Мне всегда казалось, я вижу этот мир не так, как другие. Возможно, причиной этому является мое универсальное зрение. В детстве, когда темнело во дворе, я видела все почти так же, как днем. Узнать человека в темноте для меня не было сложной задачей. Я могла спокойно читать в сумерках журнальные или газетные шрифты, и это было для меня нормой. Сейчас мне, врачу – офтальмологу, уже известно, что только у двух процентов женщин в мире есть такая же редкая генетическая мутация, как у меня, благодаря которой в глазах имеется дополнительная колбочка сетчатки. Это позволяет различать сто миллионов цветов, что в десять раз выше, чем способность зрения обычного человека. И еще, я запоминаю цвет и форму глаз всех людей, с кем когда-либо была знакома. Природное любопытство и эволюционная способность моих глаз приспосабливаться к различным уровням освещённости привели меня в медицинский институт, а затем сделали офтальмохирургом.


ГЛАВА 2
 
СТАРАЯ КЛЕТКА
Но моя жизнь могла сложиться совершенно иначе. В наше время детей воспитывала не семья, а улица, любимая и безжалостная улица. Все в этой улице было странным. Даже вид у нее необычный – в форме квадрата, или, точнее, прямоугольника, мы называли ее просто – клетка. Сторонами и одновременно границами нашей клетки были девятиэтажные дома, расположенные друг напротив друга. Такая искусственная многоэтажная преграда ко всему прочему выполняла функцию внешнего забора, очерчивающего нашу суверенную территорию. Густо усыпанные одинаковыми окнами фасады домов безмолвно глядели в центр клетки, где располагалась асфальтированная игровая площадка с проросшей местами травой и погнутыми стальными футбольными воротами. Дальше шли крайне опасные, всегда грубо окрашенные, на вид совершенно убогие детские качели, сочлененные с примитивными спортивными турниками типичного советского образца. При катании качели издавали жуткий скрип, и, поэтому, ими редко, кто пользовался. Под турниками в сырую погоду всегда блестели лужи.

Небо над клеткой могло быть любого цвета: от прозрачно-голубого до грязно-черного. Константой была лишь его геометрическая форма – над клеткой всегда парило квадратно-прямоугольное небо. И, да, клеточное солнце встает и садится для тебя не из-за горизонта, оно показывается и исчезает, прячась за грубыми домами. Из-за этих искусственных городских гор в клетке темнело чуть раньше, светлело чуть позже – внутри всегда пульсировал свой, отличный от остального города, биоритм. За нашей клеткой шла следующая, за ней еще одна, и так до внешних пределов города. Ткань моего окраинного микрорайона была соткана из множества таких клеток. С высоты птичьего полета могло показаться, будто жилые квадраты и прямоугольники сшиты в идеально упорядоченное кирпично-бетонное шахматное одеяло.

Подъезды приклеточных домов-стражников, как единообразно отформатированные норы в человеческие муравейники, гостеприимно распахивали свои тогда еще бездомофонные двери для всех гостей и жителей клетки, независимо от возраста, пола и зависимостей. Зимой вечно открытые подъезды служили теплыми пристанищами для молодежи. Здесь назначались первые свидания, выпивалось первое спиртное, пробовались сигареты. И здесь же практиковались в бытовом вандализме – потолки были усеяны спичечными бабочками, пол устлан шелухой от семечек, на почтовых ящиках отрабатывались приемы взлома простых замков. Исписанные излияниями в любви и ненависти стены подъездов благоухали смесью запахов кислой капусты, табака и перегара. Призыв выйти «на подъезд» мог означать все и ничего одновременно – это могли быть признания в любви или драки, сплетни или простое убийство времени. Вечером подъезды проглатывали потоки уставших после работы жителей, и дальше, передавая эстафету лифтам, разносились ими по разным этажам густонаселенного человейника.

Венцом и сердцем клетки служила открытая для всех ветров беседка. Сваренная из грубого металла, накрытая серым шифером, она издали напоминала гигантскую кормушку для птиц. В беседке собирались лишь избранные, наиболее авторитетные жители клетки. Для дворовых пацанов сидеть на скамейках внутри беседки полагалось с ногами, «по-птичьи». Днем и ранним вечером беседка безраздельно принадлежала старшим жителям домов, они мирно играли в карты, домино или шахматы. После и до самого утра в ней гнездилась молодежь.

Пока мы были детьми, нам казалось, что за пределами нашей окраинной клетки находится страшный, агрессивный мир. За моим домом начинался микрорайон со пугающим и совсем незнакомым для ребенка названием «Шанхай». Это был район старых гаражей и частной застройки. Про него говорили, что он кишит наркоманами и цыганами, ворующими маленьких детей. Короче говоря, мы туда не совались. Страх сковывал ноги. Повзрослев, стало понятно, там живут такие же, как мы, люди, просто живут разобщенно, а мы существовали одной, не всегда дружной семьей.
За годы, прожитые в клетке, часто и поневоле приходилось всматриваться в статичный пейзаж противоположных домов. Нам было известно многое об их обитателях. У кого какой распорядок дня и кто с кем выясняет отношения. Где расположены гостиная, спальня или детская. Какие висят в этих комнатах люстры и какого цвета и фасона занавески. В какой квартире живут дружно, а где постоянно ссорятся. Мы были полностью вовлечены в жизни других семей и поэтому чувствовали предельное с ними сродство. Мы искренне сопереживали друг другу, испытывая, как модно сейчас говорить, взаимную эмпатию. Ночные глядения в окна друг друга – давно устоявшаяся традиция нашего общежития. В светлое время суток смотреть в окна было бессмысленно, а вот в темное – очень даже увлекательно. Подобно сменным диафильмам панорамой бежали перед детскими глазами цветные картинки из соседской жизни. Где-то ели, где-то плясали, гдето любили, а где-то дрались – все на виду. Свет в окнах ярко проявлял жизнь семей клетки, превращая частную жизнь в публичную.

Для того времени декорации нашей клетки были вполне заурядными: два дома были кирпичными, два – панельно-блочными. И те, и другие относились к типовым шедеврам поздней советской архитектуры. Более престижными считались дома из красного кирпича, предполагалось, что они теплее.

Я жила в панельном доме, на пятом этаже с мамой и папой, в трехкомнатной квартире. У нас была своя машина, дача и жили мы, по тем меркам, неплохо. Наш скромно обустроенный быт – это предел мечтаний простой советской семьи. Жители, или назовем их «граждане клетки», имели примерно одинаковый семейный доход и уровень жизни. Типовые дома делились на рабочие и дома, построенные для работников интеллектуальной сферы. Дома летчиков и врачей соседствовали с домами работников заводов и служащих мебельных фабрик. Из-за этого дети из разных семей образовывали разношерстные интернациональные компании, где, как правило, положительные дети из интеллигентных семей быстро попадали под дурное влияние детей из рабочих домов. И здесь срабатывал незыблемый закон улицы – если в компанию детей из, допустим, «дома врачей» попадал подросток из, условно, «рабочего дома», который к своим четырнадцати годам уже курил и выпивал, то через пару месяцев правильные дети культурных родителей тоже начинали выпивать, курить и ругаться матом. В обратную сторону этот закон не работал. Вниз приятнее и легче катиться, чем подниматься в гору – уличный закон тяготения пороков.
Будущее жителя клетки имело два варианта развития жизненного сценария. Первый, и самый распространенный – постепенно опуститься на социальное дно, со всеми вытекающими последствиями: алкоголь, наркотики, безработица, тюрьма. Второй, крайне редкий, – прорваться на верх социальной лестницы – скорее из боязни оказаться на дне, нежели из желания принести пользу обществу. В данном случае страх не сковывает, а мотивирует. Среднего варианта, разумной золотой середины придерживаться было практически невозможно. Без боя клетка не выпускала за свои пределы жителей, устанавливая внутри себя особый, наполненный зависимостями режим. Несмотря на то, что наша территория не была обнесена колючей проволокой и имела абстрактные, вполне себе преодолеваемые границы, просто так, без усилий вырваться за ее рубежи удавалось не каждому. У меня получилось совершить этот ментальный побег, другим повезло меньше. Чуть не забыла про третий сценарий развития событий – удачливо-настырным девушкам могло повезти – расчетливо выйти замуж и покинуть нашу упрямую клетку, следуя в возможно лучшие миры, за своими новоиспечёнными мужьями.;


ГЛАВА 3
 
СВАРЩИК

Я врач и мои операционные дни всегда проходят по устоявшемуся за долгие годы практики алгоритму.

– Рита, доброе утро, хорошо выглядишь, – за-бегая в клинику, скороговоркой приветствую нашего администратора с красивыми миндалевидными глазами.
– Доброе утро, Эмма Искандеровна. Сегодня по плану три операции.
– Хорошо.
– Вам снова прислали цветы. На этот раз крас-ные розы, – улыбаясь, сообщила сероглазая Рита.
– До этого были желтые мимозы, если я не ошибаюсь. Опять от неизвестного? Так он совсем разорится. Мне его уже жаль.
– Да. Уже третий месяц каждый операцион-ный день присылает разные букеты, – иронично заметила Рита.
– Хорошо хоть не преследует, как тот, что в па-лисаднике караулил.
– Да слава Богу, еле избавились, – перекрестив-шись, воскликнула Рита.
– Букет, как обычно, можешь оставить себе.
– Да мне неудобно, Эмма Искандеровна. Мо-жет хоть этот заберете? Уж больно красивый.
– Нет. Муж не поймет, не хочу его лишний раз будоражить, ему и так непросто. А ты не замужняя, пусть парни видят, каким ты пользуешься успехом.
– Ну, спасибо, – засмущавшись, поблагодари-ла меня слегка покрасневшая Рита.

После короткого диалога с администратором, я спешно переодеваюсь в рабочую одежду и мчусь в операционную, стараясь ни с кем из коллег не столкнуться в коридорах частной клиники. Давняя привычка избегать формальной болтовни и пустых сплетен делает свое дело. Благо, специфика моей узкой медицинской квалификации позволяет мне проводить операции один на один с пациентом, без ассистентов и помощников. Только я и глаза больного в наглухо зашторенной операционной, практически без освещения. Дверь лазерной операционной закрыта на замок на время всей операции. По протоколу она блокируется во избежание отвлечения пациента и хирурга от процесса. Только я и проблема человеческого глаза, без посторонних и свидетелей. И да, температура не выше двадцати пяти градусов по Цельсию, с влажностью не выше пятидесяти пяти процентов, в иных условиях лазер не работает. Такая вот капризная штука.

Сегодня молодому пациенту предстоит фокальная лазеркоагуляция – локальное воздействие луча лазера на сетчатку. Операция безболезненная, но пациенту она доставляет зрительный дискомфорт из-за ярких мигающих вспышек лазера. Поэтому по протоколу назначается эпибульбарная анестезия. Мне нравится общаться с пациентами перед хирургическим вмешательством. В такие тревожные моменты человек раскрывается перед врачом словно на пасторской исповеди. Когда-нибудь, на пенсии, я издам сборник таких предоперационных бесед.

– Доброе утро, Эльдар. Можно без отчества?
Кто вы по профессии?
– Здравствуйте, доктор. Я – сварщик.
– Какое сказочное имя у вас. С таким именем вы не можете быть просто сварщиком, вы художник по металлу, – попыталась пошутить я.
– Мне нравится такое сравнение. И работа моя мне тоже нравится. Но с глазами теперь проблемы.
– У нас похожие специальности, только ин-струменты разные. Мы, в некотором роде, коллеги-сварщики. Но для глаз ваша профессия одна из самых опасных. Искры и брызги расплавленного металла, раскаленные электроды, излучение сразу трех видов – все это чревато получением весьма серьезных травм, от ожогов до повреждений сетчатки. Надо неукоснительно соблюдать правила техники безопасности.
– Без маски не работаю, доктор. Я фанат своей работы. Трудно передать словами, какое испытываешь удовольствие, когда кладешь ровный шов и точно свариваешь нужные заготовки, создавая новую деталь, которая станет частью общего большого механизма. Не хочу думать, что придется менять профессию.
– Да. Мы давно научилось добывать железо и скреплять разнородные металлы, а вот однородных людей примирить друг с другом не можем. Воюем, спорим, ссоримся. Соседи живут, как кошка с собакой. Ну, начинаем, Эльдар.
Устанавливаю на роговицу контактную линзу Гольдмана с нанесенным раствором метилцеллюлозы. На периферии сетчатки, в районе двух тридцати, наношу сто сорок лазеркоагулятов. Для этого необходима твердая рука и неподвижный взгляд пациента. Четко держим фокус лазерного навигационного луча в определенной точке глазного дна – сетчатке.
 
Когда офтальмохирург проводит лазерное вмешательство на сетчатке, в зависимости от вспомогающей линзы, у него в голове схема глазного дна всегда в разной проекции – либо зеркально отраженное, либо перевернутое. Наша оптическая система тоже создает инвертированную на сто восемьдесят градусов проекцию. Проще говоря, люди видят этот мир вверх тормашками. И только с помощью мозга картинка переворачивается. Камера обскура в действии. Мой натренированный мозг за годы, проведенные в операционной, привык синхронизировать действия моих рук с любыми зрительными проекциями. Говорят, это помогает от старческой деменции. Кстати, надо непременно навестить тетю Асю, у которой тяжелая форма Альцгеймера. Мысли о необходимости проведать единственную тетю, из оставшихся в живых, приходят ко мне гораздо чаще, чем я это делаю на самом деле.
Линза Гольдмана удалена, конъюнктивальная полость промыта раствором антисептика. Пройдет двадцать – тридцать минут и можно приглашать следующего пациента.
И еще, между операциями следует выбрать время и позвонить моей домашней помощнице Наде.

– Надя, это я. Как он?
– Все в порядке. Я хотела его в сад вывезти, пока погода хорошая. Но ваш сосед с утра там что-то пилит, шумит невозможно. И собака выбежала за калитку, я на секунду открыла забрать почту, так пес и выскочил.
– Мишка? Ничего, найдется.
– Надеюсь, Эмма. Хороший пес. Любит Анза-ура.
– Послушай, ты не вывози его в сад. Опять Ан-тон начнет свои идиотские шуточки отпускать. Анзаур нервничает. Надо вместо сетки-рабицы глухой забор поставить летом.
– Как скажешь, Эмма, побудем дома. Окна от-крою, пусть дышит весенним воздухом.
– Он поел? Настроение как? Когда я уходила, он не улыбался.
– Все хорошо. И поел, и улыбается. Сейчас бу-дем переворачиваться.
– Мне кажется, он ночью был горячим. Измерь ему температуру, прошу тебя. Я опаздывала на работу и не успела.
– Да не горячий он. И не больной, Эмма. Рабо-тай спокойно.
– Ну что тебе трудно измерить?
– Ладно. Измерю. Если будет не в норме, по-звоню.

Опять соврет и не измерит. Ну что за женщина такая?! Надо пораньше домой вернуться, на нее нет надежды.

Мой дом теперь в другом месте, вне клетки. Но воспоминания часто возвращают меня в прошлое. И, что удивительно, казалось бы, мрачные «клеточные» условия жизни того времени сполна компенсировались веселым нравом ее обитателей. Парадокс, но сейчас в красивых современных домах, с правильной архитектурой встречаются скучные, совсем не веселые люди. А мы умели быть веселыми. Наше детство можно смело назвать настоящим, это было бескомпьютерное и бессмартфонное детство. Улица с легкостью заменяла модные сегодня гаджеты.
 
Спектр дворовых игр был разнообразен: от вполне себе безобидных «пряток» и «резинок», до хулиганских развлечений, связанных с нанесением значительного ущерба случайным прохожим. Помню, от нас с Яной, моей школьной подругой, досталось молодому географу, по прозвищу «Колумб», который в шикарном костюме, с букетом тюльпанов в руках, шел мимо нашего дома, скорое всего, на свидание. Он просто попал в зону обстрела моего окна. В шприц заряжалась адская смесь подсолнечного масла, чернил и мыльной воды. Кто попадал под такой «дружественный» шприцевой душ, еще долго обходил наши окна стороной. Отстирать вещи после такого обстрела не представлялось возможным. Поэтому лучше было не попадаться, могло влететь по-крупному.
 
Вместе с мальчишками с крыши регулярно запускались «капитошки» – наполненные водой резиновые шарики. Зона поражения «капитошек», благодаря значительному объему воды, тоже была значительной. Их изначально наполняли на полотенцах, иначе они растекались в объеме и их невозможно было перемещать. Раскачиваемая на полотенце, такая заряженная «бомбочка», получая нужную инерцию, стремительно летела вниз на головы ничего не подозревающих прохожих. Мы были недосягаемо высоко, такое безнаказанное хулиганство сильно веселит, и потому каждое удачное попадание отмечалось дружным смехом и улюлюканьем.

А еще, бесконечными летними вечерами разводили костры и запекали картофель. Тащили из дома все, что могли. Уличные столы наспех сервировались тем, что попало под руку, нарушая все известные гастрономические правила. Все хотели поделиться друг с другом чем-то своим, принесенным из дома. В традиционном дворовом меню были: помидоры, огурцы, зелень, сыр, свежий хлеб и королева вечера – запеченная на углях ароматная картошка, пахнущая костром и обильно обсыпанная крупной солью. Самая вкусная картошка в моей жизни. И конфеты, много конфет, зефира и халвы – ее всегда было в переизбытке, у нас в городе безостановочно работал халвичный завод. После перекуса, дружно усевшись вокруг тлеющих медно-золотых углей, мы рассказывали друг другу страшные истории, и, с каждой такой историей, наше кольцо вокруг костра становилось все плотнее и плотнее. Запах кострового дыма, оставленный в волосах и на наших одеждах, надолго заполнял пространства наших одинаковых квартир. Лучшее время, лучшие люди.

Шутили всегда, везде и каждый раз по-разному, но, как правило, беззлобно. Эх, как весело было связать веревкой ручки дверей соседских квартир, расположенных друг напротив друга, и одновременно, позвонив в квартиры, с хохотом наблюдать, кто из соседей победит в импровизированном состязании по перетягиванию каната. С Яной вообще было интересно, она всегда придумывала разные ролевые игры, естественно, ей отводилась главная роль, а мне второстепенная. Например, она – Шерлок Холмс, я – доктор Ватсон или она рабыня Изаура, а я Малвина. Еще Яна вела страшный журнал с жутким названием «Инквизиция», в который она заносила всех своих обидчиков. Самым отъявленным из них в почтовый ящик опускалась открытка со зловещим текстом, который я помню до сих пор:
«Мне нужен труп,
Я выбрал вас,
Приду в двенадцать, Фантомас».

Взрослые игры давно пришли на смену детским забавам, только игры эти совсем уже не смешные. Наконец-то, получилось проведать тетю Асю, которая после смерти дяди осталась совсем одна. Болезнь прогрессирует и, поэтому, начав беседу с ней, невозможно предугадать, каким образом она будет окончена.

– Привет, тетя Ася. Как самочувствие?
– Кто это? Ааа…это ты Эмма.
– Да, я. Кто же еще?
– Я ждала Юнуса, он вышел в магазин.
– Тетушка, дядя умер три года назад.
– Как умер?! Что ты такое говоришь, Эмма, – сквозь слезы, вопрошает уже практически обездвиженная тетя Ася. – Ты почему не в той ангоровой кружевной кофточке с фиолетовой вставкой на груди, которую мы с Юнусом привезли тебе из санатория?
– Она мне мала, тетя Ася! Мне было четырнад-цать.
– И платье вязаное с красными линиями, что мы из Москвы привозили, ты давно не носишь, – тетушка решила вспомнить все подарки, которые она мне сделала. – Хотя бы синюю водолазку на пуговицах носи.
– Хорошо, буду носить.
– А перстень с рубином и золотой браслет с серьгами, что я тебе на выпускной подарила, они в надежном месте спрятаны? – полушепотом спросила тетя.
– Не волнуйся, тетя Ася. Они в очень надежном месте, в сейфе за семью печатями.
– Это хорошо. Надо бы кислород добавить, ды-шать не могу полноценно после проклятого ковида. Добавь, пожалуйста.

Бедная Ася, словно злая собака, сидящая на привязи, теперь пристегнута к кислородному концентратору. А как было хорошо, когда все были молоды и здоровы. Жив был папа, мама, дядя, да и я была молодая и интересная. А ведь у нее не такие, как у нас с мамой, глаза. У нас насыщенно зеленые, против ее серо-коньячных, с чуть желтоватыми склерами и недлинными редкими ресницами. Вообще сестры мало похожи друг на друга. Мама была видной женщиной, а Ася по комплекции больше смахивает на субтильного подростка. Мама не любила пустой болтовни, а ее сестра говорила много, быстро, часто проглатывая окончания. Родные сестры родились абсолютно разными людьми как внешне, так и внутренне. Ася – лидер по натуре, а мама податливо-ведомая. Вместе они смотрелись как мать с дочерью.
Бездетная тетя и правда заботилась обо мне, как о своей дочери. Странно, спустя столько лет, я помню все, что они с дядей мне дарили. И то вязаное платье из Москвы с длинными рукавами, теплое, ярко-красного цвета с зигзагообразными полосками по низу, тоже помню. Это платье мне очень нравилось, я его долго носила, пока оно не стало коротким. Дарили не только вещи. Они привозили различные подарки, например, как-то раз мне подарили редкие елочные игрушки, малютка назывались, миниатюрные, стеклянные, на маленькую елочку. И среди них были из пластмассы разные цветные игрушки: фрукты, овощи – я ими до сих пор наряжаю елку. Тогда они еще привезли цветные мармеладки, которых нигде, кроме Москвы, не было. Я великодушно угощала ими ребят во дворе и чувствовала себя в этот момент королевой. Ну и монпансье. Всякие вкусности. Бесспорно, они любили меня и старались порадовать. Но я, почему-то, больше помню плохое. Плохое отношение, неосторожно брошенное обидное слово – как оказалось, эти вещи ребенок запоминает лучше, чем сотни хороших. Ангоровая кофта, про которую она сейчас вспомнила, была куплена не для меня, просто тете она не подошла, и, поэтому, она подарила ее мне. И бабушкину золотую цепочку с кулоном, давно обещанную на мое двадцатипятилетие, она отдала другой своей племяннице. Было очень обидно.


 
ГЛАВА 4
 
БЕСЛАН
Клетка без жителей — просто заасфальтированное безжизненное пространство. Главной достопримечательностью любого двора являлись люди, населявшие его. Чем колоритнее и известнее персонажи, тем выше авторитет и популярность клетки. Иногда, клетке могли присвоить имя самого «выдающегося» жителя, естественно, негласно. Как правило, ими являлись известные во всем городе криминальные авторитеты, реже – герои советского союза, или просто знаменитые на всю округу хулиганы.

В нашем дворе самой значимой персоной был Беслан, или просто Бесик, он же Бес. Чем он был знаменит? Спустя годы я поняла, ничем особенным наш Беслан не выделялся, кроме того, что был энергичным, темпераментным парнем крупной комплекции с развитой мускулатурой. И при этом Беслан постоянно находился, как было принято говорить, на районе. В любое время суток, выглянув в окно, можно было увидеть его слегка полноватую фигуру, облаченную в спортивный костюм красно-синей расцветки. Он вызывал доверие у людей, ему верили взрослые и любили дети, с которыми он с радостью возился. Дети любили его веселый нрав и доброе отношение, родители ценили надежность и уважение к старшим. С Бесланом всем разрешалось гулять допоздна. Второй стороной Беслана была его криминальная сущность – он занимался мелким рэкетом. Но эта сторона неформального лидера клетки реализовывалась исключительно за пределами нашего квартала. Внутри клетки Беслан был этаким самоназначенным вожаком львиного прайда. Заботился, чтобы не обижали слабых, охранял территорию от чужаков, выказывал уважение старшим и следил за исполнением уличных законов. Конечно, его любили и побаивались одновременно.

Тогда я думала, как мне несказанно повезло, потому что я не только жила с ним в одном доме, но и в одном подъезде, всего-навсего этажом выше. Наша первая встреча тет-а-тет случилась в лифте:
– Тебя как зовут, девочка? – низким, обволаки-вающим голосом поинтересовался Беслан.
– Эмма.
– Ты из этого подъезда?
– Да. Я живу на пятом этаже.
– Меня зовут Беслан. Я живу этажом ниже – значит мы с тобой соседи по подъезду. Теперь, после знакомства, как приличные люди, мы должны будем здороваться. Договорились? – с улыбкой спросил мой попутчик.
– Да.
С тех пор мы стали коротко приветствовать друг друга при встрече. Он – всегда с широкой улыбкой, а я – стесняясь и пряча взор. Мое стеснение быстро стало достоянием общественности. Завидев меня, возвращающуюся с одноклассницами из школы, друзья-товарищи Беслана беззлобно подтрунивали:
– Бес, встречай. Невеста твоя идет с подружка-ми.

Мне всего двенадцать, а ему уже двадцать три. Я жутко смущалась этих шуток, краснела и старалась побыстрее забежать в подъезд. Внутри подъезда смущение сменялось вполне осязаемым теплым чувством радости или даже, как мне казалось, влюбленности. Меня с детства приучили к мысли, что я невеста этого большого человека. Как показало будущее, особого выбора мне не оставили. Видимо, то же самое произошло и с ним. Через годы, когда я стала старшеклассницей, он сам, завидев меня, восклицал:
– Смотрите, моя невеста идет из школы. Моя невеста идет!

В это время он стал провожать меня до двери квартиры, только для этого необходимо было соблюсти ряд уличных формальностей. Я, зайдя в подъезд, ждала его несколько минут, а он по надуманному предлогу отвлекался от компании своих друзей, которые, не задавая лишних вопросов, понимали, куда он идет и зачем. Войдя в подъезд, он галантно вызывал всегда дурно пахнущий лифт с обожжёнными кнопками вызова и отвозил меня на пятый этаж, скоро прощался и возвращался к друзьям. Такие изысканные дворовые ухаживания продолжались до моего шестнадцатилетия. Потом состоялся разговор, который я, спустя почти тридцать лет, помню практически дословно. Вечером к подъездной лавочке, на которой разместились я и моя подружка детства Ира, подошел с таинственно-загадочным лицом он. Усевшись на лавку и перебросившись с нами парой дежурных фраз, Беслан
произнес:
– Ира, тебе домой не пора, а то поздно уже?!
Ира вскочила, фыркнула и с обиженным видом бросилась к своему подъезду. Она еще долго после того случая со мной не разговаривала.
– Эмма, я давно хотел с тобой поговорить, – на-чал неуверенно Беслан, постепенно перевоплощаясь в рыцаря печального образа, – ты знаешь, как я к тебе отношусь?
– Ну, знаю, – вспыхнув щеками, ответила я.
– Я с серьезными намерениями. Ты мне давно нравишься. И если я за друзей готов отдать руку, то за тебя обе. Ты понимаешь, о чем я говорю?

В переводе с уличного на язык человеческий это было метафорическим признанием в любви. Мы не сорили высокими фразами налево и направо – это не соответствовало принципам уличного этикета, все чувства оформлялись в образно-словесную форму. Кстати, с тех пор, и по сегодняшний день, я ни разу никому не призналась в любви обычным способом. Фраза «я тебя люблю» застревает в моем горле так же, как не идут слезы при плаче.

– Я хочу на тебе жениться. Дай мне завтра ответ.

Пунцово-красная я зашла в подъезд, даже в самые дальние уголки моего тела разлилась елейно-приторная теплота, голова, напротив, гудела, как чугунный колокол. К такому резкому повороту событий моя ошарашенная подростковая душа была явно не готова. Шутливая привычка быть невестой Беслана не смогла так стремительно перенастроить мои мысли на серьезный лад. Ночью плохо спалось, и утром я побыстрее выскочила из квартиры, чтобы отправиться в школу. Возле подъезда стоял он, начался второй акт Марлезонского балета. Наверняка новоиспеченный жених ждал не меня, но так совпало. Одет он был в соответствии с клеточной модой тех лет. Мой рыцарь без белого коня был в спортивном костюме делового темно-синего цвета и легендарных шлепках на босую ногу. Именно в этих шлепках, вместе со своим неразлучным другом Юриком, Беслан добровольцем съездил на войну в Абхазию, в них же он и вернулся.
 
– Что ты решила? – спросил Беслан бархатным баритоном.
– Что решила?! Я думала, ты пошутил вчера, – сожалею до сих пор о своем ответе.
На его почерневшем лице за секунду отобразилась вся известная физиологам палитра чувств.
Его даже передернуло.
– Ты что, сдурела? Такими вещами не шутят.
– Тетя сказала, я сначала должна поступить в институт, а замуж выйти не раньше восемнадцатилетия, – зачем-то приплела в свой ответ тетю я.
– Передай своей тете, к восемнадцати годам у нас уже будет трое детей! – безапелляционно поставил точку в разговоре Беслан.
Как можно за два года заиметь троих детей, осталось для меня загадкой, впрочем, точные науки не были его сильной стороной. Или, может, он мечтал о двойне, либо просто спешил жить.



ГЛАВА 5
 
РОДИТЕЛИ
У каждой семьи спрятаны свои скелеты в шкафу. У нас главной семейной тайной была история моего рождения. Но обо всем по порядку. Мой официальный день рождения выпадал на международный женский день восьмого марта. Когда я родилась, маме было уже сорок четыре года, а папе пятьдесят восемь. Я быстро осознала, мои родители не похожи на молодых мам и пап моих сверстников, они больше походили на дедушку с бабушкой, но это меня особо не беспокоило. Мысль о моем позднем рождении не часто, но время от времени приходила в мою детскую голову. Вразумительного ответа не находилось, и мысль исчезала так же внезапно, как и приходила. Для папы это был четвертый брак, для мамы первый. Других детей, кроме меня, родители не имели.
 
Жили мы дружно и, по советским меркам, вполне себе обеспечено. Папа был главным добытчиком в семье, очень энергичным человеком с ярко выраженной предпринимательской смекалкой. Он не обращал внимания на внешние проявления богатства, в квартире не было хорошего ремонта и дорогой мебели, его это не беспокоило, за то проблем с питанием мы не испытывали. Холодильник был полон: мясом, колбасой, рыбой. Дома всегда водились фрукты и прочие, трудно доставаемые деликатесы того полуголодного времени. Папа каждый раз умудрялся дополнительно что-то подзаработать. Он торговал рыбой, которую сам вялил, ездил на сбор яблок в пригородные сады и торговал ими, а когда пошли первые кооперативные предприятия, папа начал производить одним из первых в городе полиэтиленовые пакеты. Станок стоял у нас дома прямо на балконе. Я помогала ему пробивать эти пакеты разных форм, это хорошо отложилось в моей памяти. Папа, как все добрые люди, страдал склонностью к широким жестам и смелым поступкам. Он одаривал всех наших родственников цветными телевизорами, при этом дома мы смотрели черно-белый. Доброжелательный, но мог и даже любил постоять за себя. Черноглазый настолько, что не видно было зрачков. Сухой, высокий, с жилистыми мускулистыми руками. С белозубой улыбкой на смуглом лице. Таким я его запомнила. Лестничные марши папа преодолевал широкими двухступенчатыми шагами. Находясь рядом с ним, чувствовалась благородная мужская сила. Было в нем что-то и от Дон Кихота, киношного, с грузинским актером в главной роли.

Моя мама тоже была добра, но никогда не тискала и не ласкала меня. Не припоминаю, чтобы она проявляла по отношению ко мне «телячьи» нежности. Ее материнская доброта, носила, скорее, созерцательный характер. Плавная, практически бесшумная манера двигаться дополнялась размеренным, негромким голосом. В нашей семье вообще не принято было общаться на повышенных тонах. Не знаю, была ли между ними любовь, но, пока папа был жив, они относились друг к другу с уважением – такое нелепое слово лучше всего подходит для описания позднего брака, заключенного между двумя зрелыми людьми. Уважение и забота.
Единственной почвой для разногласий в нашей семье были регулярные визиты маминой сестры Аси и ее мужа Юнуса. Папу раздражала их хамская привычка вести себя в нашей квартире, как у себя дома. Тетя Ася бывала у нас почти каждый день, я не помню дня, когда бы они не маячили перед моими глазами. Тете еще предстоит сыграть в моей судьбе роковую роль, но об этом я узнаю чуть позже. Пока я воспринимала их в качестве своей второй семьи. Эта бездетная пара реализовывала свои родительские инстинкты исключительно на мне.

– Фатима, почему они так нагло себя ведут в нашем доме? – гневался папа. – Открывают холодильник и шарят по кастрюлям. Юнус пьет молоко прямо из бутылки! Ну что за бестактность?
– Искандер, я прошу тебя, не устраивай сцен. Это моя младшая сестра. Я ей заменила мать.
Далее конфликт не разгорался. Папа быстро отходил и все возвращалось в прежнее русло. Когда я шалила, папа начинал называть меня мужским именем Аскарбий. Он очень хотел иметь сына, и я в полной мере старалась этому соответствовать. В друзьях у меня числились одни пацаны, соответственно, игры были тоже мальчишечьи. Сейчас я ловлю себя на мысли, а ведь моя способность думать и принимать решения, свойственные мужчинам, родом из уличного детства. Может быть поэтому из всех медицинских специальностей, я выбрала мужскую специальность хирурга. На минуточку, слово «хирург» не имеет женского рода.
– Папа, почему ты не принес мороженое?
– Эмма, там не было сливочного, только фруктовое или молочное, – спокойно отвечал папа, не желавший покупать своей дочери мороженное не высшего сорта.
– Папа, мне все равно, принес бы любое другое! – капризничала Эмма и он подчинялся моим детским желаниям.

Каждое лето мы с родителями ездили на море. Сейчас я понимаю, почему в самое солнечное время дня у моря отдыхали только я и мама, а папа присоединялся к нам ближе к вечеру. Ответ был прост, папа наш семейный отдых совмещал с работой. Он просто торговал на местном рынке своей продукцией. То есть папа старался, чтобы его семья ни в чем не нуждалась и при этом не требовал взамен повышенного к себе внимания или особой благодарности.

Не помню, чтобы папа хотя бы раз поругал меня за шалости или плохое поведение. Он меня очень любил. Папа ушел из жизни после тяжелой болезни, когда мне было двенадцать. Умер дома. В тот день, в лифте, Беслан почти официально закрепил за мной статус опекаемой невесты.

– Эмма, твой папа умер, ничего не бойся, с этого дня я буду заботиться о тебе, ведь ты моя невеста, – как бы шутя, с улыбкой на широком лице сказал Беслан.

Сейчас я вспоминаю, он сказал именно «заботиться», прямо как папа заботился о маме. Уважал и заботился. А что там с любовью? Про любовь мы с ним тогда не говорили, мне было всего двенадцать лет. Но даже если бы я была старше, он все равно не признался бы в любви обычным способом. Разговоры о любви не соответствовали стандартам дворовой морали. Он мог просто сказать «я тебя люблю» и потом уже все остальное, но нет, любовь – статичное существительное, заменили на глагол действия – заботиться.

Беслан заботился не только обо мне. В его обязанности входило поддержание общего порядка внутри клетки. Основой такого порядка были неписанные правила полууголовного уличного нравственного кодекса, естественно, эти «законы» имели право трактовать только самые авторитетные жители клетки. Допустим, с одной стороны, кражи машин или того, что находилось в салоне, не считались аморальными проступками, единственное требование – не красть там, где живешь. С другой стороны, насилие над женщинами пресекалось самым жестким образом, независимо от того, в какой клетке разворачивались события. Разумеется, лидеры клетки всегда стояли несколько выше уличных правил, поскольку эти правила ими же устанавливались и контролировались.
 
Внутри нашей клетки насилия по отношению к девушкам не было. Беслан за этим строго следил. Был один случай, когда нашу девушку, встречавшуюся с парнем из другой клетки, пара ребят из другого микрорайона вывезла на машине на берег реки с известными намерениями. Что там было на самом деле, как далеко зашли эти парни, нам неизвестно. Только искали эту девушку всем кварталом, организатором и руководителем поисков был Беслан. Нашли ее под утро, на окраине города, у обочины дороги, избитую, в изорванном платье, но живую. Решено было не обращаться в милицию, а разобраться с ними по законам клетки. Как их наказали мне неизвестно, известно только, что одними назидательно-воспитательными беседами встреча не закончилась. Думаю, у нападавших на всю оставшуюся жизнь отпало желание вытворять нечто подобное с другими девушками.;


ГЛАВА 6
 
УДОЧЕРЕНИЕ
Начало того поворотного для моей судьбы дня не предвещало ничего дурного. Наоборот, весенняя акварель после серой зимы преобразила наш уютный город до неузнаваемости, наполняя его сочными яркими цветами и насыщенными запахами утренней апрельской свежести. Пение птиц и отсутствие бурного автомобильного движения только лишь дополняли эту идиллическую картину городского пейзажа. Идти пешком по утопающему в зелени городу, любуясь собой и окружающей природой – одно сплошное удовольствие. Особенно, когда тебе пятнадцать лет, ты юна и красива. В твоей жизни еще нет причин для тревог и разочарований. В общем, все прекрасно и будущая жизнь рисуется перед тобой только в радужных тонах.

В те времена все советские школьники, независимо от их желания, должны были регулярно проходить медосмотр, тем более, в конце девятого, выпускного класса. В поликлинику, да и вообще по врачам, со мной ходила тетя Ася, поскольку она работала медсестрой в больнице, многих знала и нас часто на прием к докторам проводили без очередей. Я редко болела, эти походы по врачам можно сосчитать на пальцах одной руки. В тот день тетя Ася была занята, а я, к тому времени, чувствовала себя достаточно самостоятельным подростком и потому уверенно отправилась в поликлинику одна. На осмотре в кабинете хирурга мне объявили, что у меня сколиоз позвоночника.
 
– Золотце, сходи, пожалуйста, сама в регистра-туру. Назови свою фамилию и попроси медицинскую карточку, – вежливо попросил врач в белом халате. – Я пока выпишу тебе направление на ЛФК и сделаю назначения.
Я покорно направилась к обшарпанной стойке регистратуры, назвала имя и фамилию, и получив карточку, отправилась снова в кабинет хирурга. На приеме был посетитель и я, усевшись на серую банкетку возле двери, от нечего делать, начала листать медкарточку. Почему на обложке моей карточки не моя фамилия? Не могу разобрать, плохой почерк, но это явно не моя фамилия, моя длинная, в ней десять букв, а эта короткая из пяти. Наверное, не моя карточка, подумала я, переворачивая страницу, надо отнести назад. На обороте обложки меня привлекла яркая синяя вклейка, на которой была уже моя фамилия, а над ней было отчетливо пропечатано «усыновлена» и дата на пару дней раньше моего дня рождения. Не может быть! Эта новость отозвалась в моей душе не криком, а оглушительной тишиной, мне показалось, я слышу участившееся биение сердца и шум своего дыхания. Никого нет поблизости и слезы, эти предательские слезы, сами хлынули из моих глаз. Этого не может быть. С кем угодно, только не со мной.

– Эмма, зайди. – позвала медсестра.
Пластилиновыми шагами, с кристально прозрачными глазами, я вошла в кабинет.
– Что с тобой? Тебе плохо? Не переживай так. Это обычный сколиоз, он часто бывает у подростков. Подключим ЛФК, я тебе витамины выписал, – начал успокаивать меня по-отечески врач.

Медсестра была посообразительнее, она аккуратно взяла медкарточку из моих рук, бегло взглянула на обложку, увидела вклейку на второй странице и явно не понимая, как она там оказалась, удивленно-испугано вытаращилась на меня своими черными, как уголь, глазами. По ее мимике стало понятно, что усыновлена именно я, и никто другой. Они еще продолжали говорить какие-то оправдательно-ободряющие слова, но что конкретно – вспомнить мне уже не удастся, я полностью ушла в себя, погрузилась в свои мысли. Их слова тонули во всепоглощающей тишине, отдаваясь в душе гулким, безразборчивым эхом, похоже, что так слабо слышащие люди воспринимают нашу речь.
 
Не помню, как добралась до дома, помню только, как идя по дороге, могла смотреть только вперед. Все что встречалось по пути не имело цвета, запаха и радости. И правда, когда тебе грустно, ты замечаешь вокруг себя только грустных людей. Счастливые и веселые люди раздражают в такие моменты. Не замечая, что происходит слева или справа от меня, словно молодая лошадь, одетая в шоры, я шла как по светлому коридору, за боковыми границами которого была кромешная темнота. Теперь я знаю, так сужается поле зрения у больных глаукомой, но только не было у меня никакой болезни глаз, всего лишь один сколиоз. Спрятавшись от колючего внешнего мира, я просто нырнула в безопасный ярко освещенный тоннель и вынырнула из него уже дома.

Запершись в своей комнате, уткнувшись в подушку, я дала волю своим слезам. За что меня бросили? Что я могла такого сделать? Почему со мной так обошлись? По очереди прокручивались стандартные для такого случая вопросы в моей детской голове. Сразу вспомнились прошлые ссоры с родителями. Теперь понятно, почему мне тогда не купили ту красивую куклу. Была бы родная – купили бы, наверняка. И мама холодна со мной потому, что я приемная. Папа. Папа умер давно. В тот момент во мне не возникало желание искать своих биологических родителей, не было интереса. Меня съедала обида, и злость за то, что так со мной поступили. И еще жалость, бескрайняя липкая жалость к себе маленькой, новорожденной. Я вырасту, стану знаменитой, и мои настоящие родители пожалеют, что бросили меня на произвол судьбы. Только под утро с такими горькими разобранными мыслями я утонула в своей неразобранной кровати.

Меня разбудил телефонный звонок. Мама готовила завтрак на кухне и крикнув мне, попросила снять трубку.

– Алло, Эмма. Это тетя Ася. Мы можем с тобой вечерком выпить чаю у меня дома? – мягко поинтересовалась тетушка. – Маме про вчерашнее пока ничего не говори. Я тебе все объясню, ей нельзя нервничать.
– Хорошо, – вяло ответила я.
– Приходи часиков в семь, я как раз вернусь с работы, – закончила разговор тетя Ася.

Смутно помню, как прошел день. Есть и говорить не хотелось, не хотелось даже думать на эту тему. Вчерашняя новость застала меня врасплох, я растеряно бродила по квартире из комнаты в комнату, не отвечая на вопросы встревоженной матери. Вечером, не имея другого выбора, я отправилась к тете Асе на чаепитие. По дороге в голову приходили разные мысли. В глубине души хотелось, чтобы история с усыновлением оказалась неправдой. Всем детям иногда приходят мысли о том, что они не родные, особенно когда происходят конфликты с родителями. Отцы и дети. Чаще всего эти мысли оказываются детской фантазией. С другой стороны, это так интригующе необычно, быть удочеренной. У меня не было претензий к своим родителям, я ни в чем не испытывала нужды. В свои пятнадцать мне было понятно, если я действительно усыновлена этими людьми, то должна быть вдвойне им благодарна за заботу, любовь и хорошее отношение ко мне, не родной дочери.
По бледному лицу тети, открывшей мне дверь, стало понятно, что мое удочерение — это реальность. Тетушку заметно трусило, голос дрожал, и видно было, как она сильно нервничает. В тот момент ее зрачки были сильно сужены – явная реакция на стресс.

– Эмма, я боюсь этого разговора. Надеюсь, ты нас поймешь?! – неуверенно начала тетя Ася.
– Что за разговор? – с тающей надеждой в голо-се, переспросила я.
– Мне звонили из поликлиники. Сказали, ты увидела вклейку в медицинской карточке и расплакалась. Не знаю, как она там оказалась. Это подсудное дело. Ее никак там не могло быть. Преступное головотяпство.
– Так я что, не родная?
– Родная! Не говори так. Стала родной. Эмма, мы действительно тебя удочерили. – сквозь слезы выдавила она. – Мама была в положении. Когда пришел срок, она родила девочку, но были сложные роды, плод запутался в пуповине и погиб. У мамы открылось кровотечение, и врачи несколько дней боролись за ее жизнь. Мы с твоим папой решили взять девочку из «Дома малютки» и подложить маме. Она думает, ты родная дочь.
Ася выдохлась, окончательно разрыдалась и обняла меня. Сквозь слезы тетушка продолжила:
– Если ты захочешь, мы сегодня же пойдем к маме и все ей расскажем.
– Зачем я буду ей это рассказывать? Пятнадцать лет прошло, папа ей не сказал, ты ей не сказала, пусть так и останется. Известно, кто мои биологические родители? – я очень хладнокровно вела беседу, гораздо спокойнее и увереннее, чем тетя Ася.
– Кто конкретно – мы не знаем. Известно толь-ко, что они были совсем молоденькими. Не пьющие, не гулящие, из хороших семей. Ты их не вини, бывают разные обстоятельства в жизни. Мы им очень благодарны за то, что ты появилась в нашей семье. Любим тебя больше, чем родную.

На этом разговор о моем появлении на свет был окончен. Мы допили чай, безуспешно попробовали сменить тему, после чего я отправилась домой. Ну, удочерили и удочерили. В пятнадцать лет больше думалось о другом. В то время начинался мой роман с Бесланом. Тогда меня все устраивало и намерения искать своих биологических родителей не возникало.

Размышления велись, в основном, вокруг фигуры тети. Все-таки моя тетя уникально противоречивый человек. Сейчас я понимаю, роль тети в моей жизни сводилась не только к тому факту, что именно она, будучи медиком, смогла обставить эту историю таким образом, чтобы моя мама была не в курсе произошедшей подмены. Тетя и ее взаимоотношения с мамой, а потом уже и со мной имели множество подводных камней. Дело в том, что моя мама, как старшая сестра, вырастила тетю Асю, фактически, заменила ей мать. От того в моей тетушке всегда конкурировали и боролись друг с другом несколько чувств. С одной стороны, она любила нас с мамой, но в то же самое время ревновала меня к своей сестре, как старшие дети ревнуют младших, требуя к себе равного внимания и заботы. На этой почве у меня с ней возникали трения и споры. Мне не нравилось тотальное влияние, которое она оказывала на абсолютно ведомую, особенно после смерти отца, маму. В дополнение ко всему, тетя Ася вмешивала в наши семейные дела своего мужа, дядю Юнуса, который отличался крутым, вспыльчивым нравом. Он на полном основании решил, что после смерти папы ему автоматически досталась роль моего отца.
Хотя эту роль он стал примерять давно, когда папа еще был жив. Дядя любил заниматься со мной – делать уроки. Я была живым, подвижным ребенком. Труднее всего в начальных классах мне давалось чтение вслух, для которого требовалась усидчивость.


ГЛАВА 7
 
ДЯДЯ ЮНУС
– Чтение – это базовый предмет, Эмма! – при-крикивая на меня, повторял из раза в раз дядя. – Читай вслух
!
Читать я не хотела, у меня плохо получалось, за что мне регулярно доставалось от дяди. Не могу сказать, что это были болезненные удары, но было в них нечто унизительно обидное, ведь наказание приводил в исполнение не отец, а по сути, чужой человек, муж твоей тети, которого принято было называть дядей. Легкие подзатыльники, пощипывания и символические шлепки по губам – вот неполный перечень дядиного педагогического арсенала.
 
Однажды, я училась тогда в третьем классе, за плохое чтение я получила от дяди увесистую оплеуху. В расстроенных чувствах, после экзекуции, дядя вышел из моей комнаты. Я должна защитить себя, промелькнуло у меня в голове. На большом пальце левой руки, возле самого ногтя, как будто бы специально для этого случая, торчал небольшой заусенец. Я рванула его на себя и из небольшой ранки тоненькой струйкой потек ручеек алой крови. Ее было достаточно, чтобы измазать верхнюю губу чуть ниже носа, как бы указывая дяде на то, насколько он не расчетлив в своих шлепках и оплеухах. Обнаружив меня с «разбитыми» губами, дядя мигом выскочил обратно в гостиную, где находилась тетя Ася.

– Ася, у нее кровь пошла из носа, а может и из губы. – тревожным полу шепотом сообщил дядя.
– Я тебе сколько раз говорила, не бей ее по лицу. Бей по попе или спине, – тоже шепотом отвечала ему тетушка.

Через приоткрытую дверь я слышала этот разговор своими ушами. Мне не было страшно и не было обидно. Но почему моя мать, зная о методах воспитания дяди, никак за меня не заступалась? Был еще папа, но он всегда работал. Почему я не жаловалась ему на них? Даже третьеклассник знал, в клетке не приветствуется ябедничество. Если бы папа узнал, с дядей приключилась бы большая беда. За свою дочь папа готов был рвать и метать. И уж точно визиты этой семьи в наш дом прекратились бы мгновенно.

Просчитать, когда тебе влетит от назойливого дяди, было невозможно. Слишком громко рассмеялась, не вовремя спросила, схлопотала плохую отметку в школе или нашкодничала во дворе – повод для рукоприкладства найден, получите и распишитесь. Бывало, Юнус водил меня в парк на аттракционы.
 
– Эмма, иди рядом и смотри под ноги.
Идя вприпрыжку, маленькая Эмма спотыкается и тут же получает подзатыльник:
– Я сказал тебе смотреть под ноги.

В этом был весь он – дядя Юнус, который тратил на меня время, учил играть в шашки и нарды, покупал мне детские игрушки и делал со мной домашние задания, но при этом был крайне несдержан.
 
Всему когда-то приходит конец. Мне было девятнадцать лет, и в тот воскресный день я мирно спала в своей комнате. Около девяти утра пришел дядя. Открывшая дверь мама прямо с порога услышала резкий вопрос:
– А где Эмма?
– Спит еще.
– Как спит? Который час уже?
Дядя распахнул дверь и резко вошел ко мне в комнату.
– Ты что себе позволяешь? Не видишь, кото-рый час?
– Дядя Юнус, ты чего? Я у себя дома, сегодня выходной и вообще, выйди из моей комнаты, я не одета.
– Подъем! – сорвав одеяло, завопил приходя-щий в бешенство дядя.
Я резко вскочила, пытаясь прикрыть себя частью сорванного одеяла. И тут же, со всего размаха, получила тяжелую пощечину, отбросившую меня обратно на кровать. Дядя, чертыхаясь и бранясь, вернулся в гостиную к моей матери.
– Фатима, ты разбалуешь девочку. Потом сама же и поплатишься.
Пошатываясь, встав с кровати, я подошла к зеркалу. На лице отпечаталась ярко-красная отметина от дядиной пятерни. Врезал от души, как огрел раскаленной сковородой. Уж лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Я спокойно натянула джинсы, надела футболку, собрала волосы в пучок и вышла в гостиную.
– Юнус, ты кто такой, чтобы поднимать на меня руку? Мало того, что ты в детстве меня лупил почем зря, когда папа был жив, но я молчала, так ты и теперь решил продолжить? – не давая вставить слово, я продолжила. – Если хочешь знать, папа не хотел вас видеть в нашем доме. И я не хочу тоже. Чтобы духу твоего в нашем доме больше не было! И вообще, я проклинаю тебя! Да, будь ты проклят со своим воспитанием! Понял меня, дядя Юнус?

Мама встала между нами, пытаясь меня успокоить. Но из моего рта, как свинцовые пули, летели и летели оскорбления вперемешку с проклятиями. Вспоминая этот эпизод, мне сегодня, когда уже нет дяди в живых, его чуточку жаль. И уж точно не надо было его проклинать, еще не известно, какую роль сыграли в моей жизни эти проклятия, произнесенные в сердцах. Было в дяде и хорошее, и плохое, как в каждом из нас. Как говорится, человек не зол и не добр, он зол и добр одновременно. Возможно, они с тетей любили меня, как свою дочь и желали добра, просто их любовь была для меня слишком травматичной.
Вечером Беслан, увидев на моем лице синяк, пришел в ярость:

– Где он? Я убью его! Просто уничтожу!
– Не надо, Беслан! Я тебя очень прошу, не пач-кайся. Я ему все высказала. Больше он не посмеет поднять на меня руку, – успокаивала я его.
– Если такое повторится, я его убью! – с крас-ными от злости глазами произнес Беслан тоном, который явно свидетельствовал в пользу того, что это были не просто угрозы.
Когда Беслан немного успокоился, уже наедине, я у него спросила:
– Ты правда готов был убить за меня?
– Да!
– А вообще, за что ты мог бы убить человека, Бес?
– За принципы, – без раздумий ответил он.;


ГЛАВА 8
 
НОВЫЙ ГОД

Легкие наркотики стали для некоторых жителей клетки трамплином к употреблению тяжелых опиатов. С момента употребления опийного мака человек переставал принадлежать себе как духовно, так и физически – печать системного наркомана навсегда меняла облик таких людей. Как правило, век заядлого наркомана недолог, но очень насыщен различными криминальными событиями: кражами, приводами в милицию, драками и другими более тяжкими преступлениями. Советские люди не были осведомлены о тяжелых последствиях употребления мака или, появившегося позже, героина. В представлении обывателей, наркотики считались неотъемлемым атрибутом романтизированного фильмами образа преступной жизни, о тяжких последствиях мало, кто думал. Все ребята, которые вышли на путь мелких криминальных лидеров, в это время начинали свое знакомство с наркотиками. Слухи о том, что Беслан что-то такое употребляет, ходили давно, но я легкомысленно не придавала этому значения.
На второй год наших странных отношений, в мои семнадцать, выдался случай встретить Новый год вместе с Бесланом. Мама уехала в деревню к своей тетушке. Подготовка к встрече велась основательно. Каким-то чудесным образом, в свои семнадцать лет, я умудрилась слепить ему пельмени с бараниной. До сих пор ума не приложу, как я это сделала. Наготовила традиционные новогодние салаты, не помню, что это было, может сельдь под шубой, может оливье, или что-то еще. Точно помню, в качестве десерта было неуместное фруктовое желе темно-зеленого цвета с неопределенным вкусом. Зажгла свечи, поставила на стол шампанское, красиво сервировала стол приборами.

Но главное приготовление состояло не в этом. Главное – нужно было подготовиться самой. Всякое может произойти в этот вечер с выпившим, вполне себе зрелым мужчиной. Такие мысли хаотично блуждали в моей голове, пока я лепила пельмени. Если девушкам принято встречать Новый год в вечернем платье, то Эмма решила надеть на себя побольше вещей, на тот самый экстренный случай. Первым делом были выбраны плотные колготки, поверх них в ход пошли черные облегающие лосины с рельефным рисунком. Верх тоже был экипирован густо: майка, водолазка с длинным рукавом и перетянутое кожаным ремнем вязанное платье светло-молочного цвета. Если Беслан вздумает ко мне приставать, довести задуманное до конца будет совсем непросто. Наивные мысли семнадцатилетней девчонки, которой впервые предстояло новогоднее рандеву со своим возрастным, как мне казалось в тот момент, женихом.
Тот вечер не задался с самого начала. Пока я суетилась на кухне, накрывая на стол, Беслан, развалившись на диване в позе выбросившегося на берег кита, видимо, перед этим покурив травы и, скорее всего не только покурив, очень быстро задремал перед празднично украшенной елкой.
 
– Беслан! – громко позвала его я. – Бесик!
Он не реагировал, дыхание становилось неровным и сбивчивым.
– Бес! Ты что, не слышишь меня?
Я подбежала к нему, резко встряхнула, и этого оказалось достаточно, чтобы он постепенно начал приходить в себя.
– Ты видишь своего папу, Эмма? – глядя стеклянными глазами в сторону двери гостиной, спросил Беслан.
– Ты что меня пугаешь? Нет там никого.
– Ну как ты его не видишь? Вот он, стоит в дверном проеме. Здрасьте, дядя Искандер.
– Да хватит меня разыгрывать, уже не смешно. – попыталась я закончить этот спиритический сеанс встречи с моим покойным отцом.
Беслан встал, плавно подошел к зеркалу трюмо, притянул меня к себе и промолвил:
– Эмма, посмотри, как мы с тобой похожи. У нас будет красивая зеленоглазая девочка. Говорят, если муж с женой похожи друг на друга, у них получается счастливый, долгий брак.

Произнеся это, он приобнял меня и попытался поцеловать. Я постаралась ускользнуть из его крепких объятий, но силы были явно неравны. В тот момент я подумала, как я была глупа, наивно полагая, что многослойная одежда способна остановить крупного, нетрезвого мужчину. Он легко швырнул меня на диван и навалился сверху.
– Бес, не надо! Ты чего?!
Завязалась неравная борьба, он пытался снять с меня кофту. Я брыкалась ногами, царапалась и извивалась, но силы быстро меня покинули. Мы были в разных весовых категориях. Я по-настоящему испугалась и заплакала, как обычно, практически без слез.
– Ты не плачешь. Не притворяйся, – держа мои руки сказал Бес.
Он мизинцем дотронулся до уголка моего глаза и лизнув мокрый палец, победоносно заявил:
– Он даже не соленый.

Эту странную выходку на тест истинности плача я потом еще долго вспоминала. В тот момент, видимо, врождённый природный инстинкт самосохранения подсказал пойти мне на хитрость. Резко выдохнув, я мастерски по-театральному изобразила потерю сознания. Беслан опешил, он никак не ожидал такого поворота событий.
– Эмма, что с тобой? – припав ухом к моей груди, испуганным голосом спросил он.
На мгновение Беслан ослабил хватку, этого было достаточно, чтобы сбросить его с себя. Пока он изумленно глядел на меня своими большими круглыми глазами, я шмыгнула в ванную комнату и заперлась там.
– Эмма, открой дверь. Я сейчас ее выбью, – без злобы сказал Бесик через дверь.
– Не открою. Уходи. Ничего не выйдет.
– Я ухожу. Не хочешь, как хочешь, – изображая шаги, произнес Беслан.
Наступила тишина. Я долго прислушивалась, ушел или нет. Надо удостовериться, подумала я, если там никого нет, то и не стыдно поговорить самой с собой, а если он там, то лучше проверить.
– Ладно, я согласна, выхожу, – прозвучала моя заготовленная фраза.
– Ну выходи тогда, – выдержав короткую паузу, отозвался Беслан.
– Ага, значит, ты не ушел. Теперь точно не выйду! – торжествуя, воскликнула я.
– Ладно, правда ухожу. Не хочу никому навязываться.
Послышались удаляющиеся шаги Беслана и звук громко хлопнувшей двери. Еще посидев, через какое-то время я приоткрыла дверь ванной комнаты, выглянула и, убедившись, что никого нет поблизости, вышла в коридор и заперла входную дверь. Он действительно ушел, можно было перевести дух. Мой внешний вид оставлял желать лучшего. Следы борьбы были повсюду. Прическа, вернее то, что от нее осталось, выглядела так, словно я провела ночь на сеновале. На запястьях, как от плотно застегнутых наручников, остались красные круги, все тело ныло и болело, мне крепко досталось. Завтра будут синяки, подумала я, и в этот момент услышала бой кремлевских курантов, доносящийся из включенного телевизора.

На следующий день, встретив Беслана возле подъезда, он произнес немного извиняющимся тоном:
– Хорошо, что ты вчера сбежала. Неправильно это все. Бес попутал.
Больше мы к этой истории не возвращались, но осадок, как говорится остался. Возможно, пропало взаимное доверие, которое так необходимо для крепких отношений между мужчиной и женщиной. К тому же, это было абсолютно не романтично, хотя сама романтика в нашей клетке воспринималась как нечто слабое, присущее не нашей культуре, проявление. Мне, молодой девушке, все равно хотелось быть объектом красивых ухаживаний. Образ прекрасного сказочного принца, хочешь ты того или нет, рисовался в душе довольно отчетливо. Просто по неписаным законам улицы, этот образ успешно подавлялся и даже высмеивался. А оказаться объектом насмешек, живя в клетке, много хуже, чем быть избитым.

Короче говоря, с той ночи что-то надломилось в наших отношениях, хотя внешне этот надлом никак не проявился, и мы по-прежнему считали друг друга женихом и невестой. Дальнейшее общение сводилось к подъездному стоянию на межэтажных площадках, редких походах за вином и пустых разговоров в беседке. Для вызова Беслана в подъезд у меня был припасен кулек с грецкими орехами. Увидев его на улице, я не могла просто из окна позвать его, это было неприлично по нашим меркам. Брошенный на уличный асфальт орех служил условным знаком того, что я ожидаю его между этажами. Беслан, если был в компании друзей, придумывал предлог, например, сообщал им что пойдет выпьет воды, и поднимался ко мне. Свидание с обниманиями и легкими поцелуями длилось минут пятнадцать, после чего я возвращалась в квартиру, а он к друзьям.

Вообще, не говорить напрямую, используя эзопов язык, это еще одна традиция нашей клетки.
Беслану родители купили отдельную квартиру на пятом этаже в другой клетке неподалеку от нашей, и ему надо было поделиться со мной этой новостью. Стояла прекрасная весенняя погода, высунувшись из окна, я вела беседу с расположившемся под окном Бесланом. Беседа сводилась к общим фразам «как дела», «чем занимаешься» и «какие планы на вечер». Вдруг, к Беслану, с вытянутой рукой, приблизился его давний друг детства кареглазый Юрик, и громогласно, чтобы я могла услышать, произнес:

– Бес, поздравляю с покупкой квартиры!
– Спасибо, брат! – горделиво-смущаясь, пожал в ответ руку своему товарищу Беслан.
 
Так я узнала, что теперь мой избранник стал счастливым обладателем отдельной квартиры. Чтобы правильно донести до меня эту ценнейшую информацию, пришлось разыграть небольшой спектакль с привлечением дополнительного персонажа.


ГЛАВА 9
 
ПОРОКИ И ПРОЗВИЩА
Юрик был самым близким другом Беслана, и, именно поэтому, такую серьезную миссию решили доверить ему. Он был одним из немногих жителей клетки, не имевший никакого прозвища. Вообще, клички или прозвища — это отдельный вид уличного искусства. Получить обидное или смешное прозвище можно было, что называется, на ровном месте. Часть из них рождалась от наличия запоминающегося телесного изъяна. Если у тебя страбизм – значит, почти наверняка, тебя нарекут «косым» или «косоглазым». По такому же принципу рождались «хромые», «беспалые», «худые», «кабаны», «колобки», «рябые», «пушкины». Парня с длинным носом в нашей клетке звали просто «нос», другого, с не менее длинным, «грузинчик». Спортсменов нарекали в зависимости от видов спорта: «боксер» или «Тайсон», «каратист» или «Брюс Ли», «качок» или просто «Шварц». Были в каждом дворе «скрипачи» и «ботаники». Но самые веселые клички доставались тем, кто имел нелепую или смешную привычку. «Таквотом» звали парня, который через слово вставлял в свою речь фразу «так вот, понимаешь». «Почемук» – прозвище любителя задавать вопросы. В клетке водилось несколько «гусей», «клопов», «лосей» и прочих представителей фауны. Были сказочные персонажи – «леший», «баба яга», «кощей» и даже «кикимора».
 
Основная часть кличек была уменьшительно-ласкательной производной от имен и фамилий. Андрей – Дрон, Казбек – Казбич, Аскер – Кера, Артем – Тема, Денис – Ден, Сергей – Серый, Султан – Суля, Женя – Джон. Хохлов стал «хохлом», Чехлов – «чехом», Панов – «паном». Со своими родными именами оставались немногие, они просто ждали своего часа, либо были в большом авторитете. Девочки тоже не были исключениями, встречались клички и у них. Меня из-за высокого роста звали «антенна», «шпала» и самое обидное «дылда». Мою подругу Свету прозвали «лошадью». Это было при мне. Надо сказать, что у Светы была массивная нижняя челюсть и крупные белые зубы.
 
– Света, ты мне напоминаешь одну известную французскую актрису. Не могу вспомнить какую, но очень известную, – начал издалека хохмач и весельчак Юрик.
– Какую? Интересно знать, – горделиво полю-бопытствовала Света.
– Да вот, не могу вспомнить, – обращаясь к ре-бятам, продолжил Юрик. – Может кто поможет? Недавно еще фильм шел, с Аленом Делоном в главной роли.
– Ну вспоминай, Юрик, – предвкушая славу, торопила его Света.
– А, вот, вспомнил. Лошадь Д`Артаньяна! – под громкий хохот собравшихся закончил издевательство Юрик.

Света расплакалась и убежала домой. Это была грубоватая шутка в стиле клеточного юмора. Но с тех пор, даже мы, за глаза, стали называть ее «лошадью».
В основном, клички гуляли между ребятами, среди девочек все-таки принято было называть друг друга по именам. Дать кличку самому себе было невозможно. Нельзя вдруг высокопарно объявить себя «князем» или «королем». Каждый получал то прозвище, которое он заслужил, проживая жизнь по законам клетки. Большинство этих кличек остаются с людьми до конца их жизни. Вот идет навстречу респектабельный мужчина с окладистой бородой, известный во всем городе адвокат, Андрей Андреевич, но для тебя он навсегда останется «Соломой», ведь он из клетки и фамилия у него Соломин. Пока ты встречаешь этих ребят из своего детства, ты понимаешь, что живешь еще вместе со своим поколением. Чем старше становишься, тем реже они встречаются на твоем пути, уходит твоя эпоха, кончается отведенное тебе время. Твое детское окружение — это декорации твоей жизни. Вместе пришли в этот мир, примерно в одно время и уйдем из него.

В нашей клетке жили люди с разными зависимостями. Большинство страдало алкоголизмом. Причем, все алкозависимые пили по-разному. Ктото пил напропалую, каждый день, уходя в недельный или месячный запой, кто-то был тихим бытовым алкоголиком, исправно ходящим на работу. Пьянство в нашей клетке не считалось чем-то экстраординарным, пили практически все, страдали зависимостью многие, среди этих многих было немало женщин.

Помню, жарким летом шел советский фильм «Мираж», об ограблении инкассаторской машины. В нем снимались модные, похожие на западных, прибалтийские актеры. В одной из финальных сцен участники банды грабителей, мужчина и женщина, уходя от преследования, взбираются на скалу, и чтобы не попасть в руки полиции, сбрасываются, держась за руки, вниз, в ущелье. В нашем дворе, по мотивам этого фильма, на фоне выпитого алкоголя, произошел трагический случай. Мама моего друга детства, по сути, растившая одна троих малолетних детей, выбросилась с балкона восьмого этажа, сразу во время финальных титров этого советского трехсерийного фильма. Кем она представила себя в этот момент – останется загадкой, а может быть, ей просто надоело одной тянуть семью и фильм лишь подсказал ей возможный вариант самоубийства. Никто не знает, что ее побудило сделать этот последний шаг в бездну, но то, что она накануне пила несколько дней, знали все. «Белка» – говорили взрослые, а я никак не могла понять, как связаны между собой безобидный лесной зверек и это ужасное событие. В тот день мы играли во дворе, мне было лет десять-одиннадцать, когда, услышав глухой удар чего-то мягкого о землю, мы всей сворой побежали в сторону подъездного палисадника. Там, в кустах, сломав несколько веток сирени, в неестественной позе лежала мама моего детского друга. Страшно не было, было любопытно. Дети не боятся смерти, не чувствуют ее запах. Вскоре приехала милиция, и нас отогнали на приличное расстояние. С тех пор я не видела детей этой бедной женщины, поговаривали, их определили в детский дом, после которого они ступили на криминальный путь и, через время, сгинули в безвестных лагерях нашей необъятной страны.

Даже мы, будучи молодыми подростками, баловались вином. С Бесланом у нас была традиция, время от времени, если выдавалась хорошая погода, вечером, когда стемнеет, мы отправлялись в единственный в районе ночной ларек со странным названием «Каприз», покупали вино с не менее кричащим названием «Коварство и любовь», возвращались в беседку, и пили из принесенных из дома бокалов это жуткое на вкус вино с приторно-сладкими, шоколадно-клубничными конфетами. По уличным меркам это был верхний предел романтики.

Вторым пороком нашего двора были наркотики. В те времена все, кто умел курить сигареты, курил и траву, повсюду произраставшую у нас в регионе. С потреблением травы связаны многие легенды и смешные истории. Какие из них были на самом деле, а какие стали результатом народного творчества, разобрать уже невозможно. Одну и ту же историю могли рассказывать в разных клетках, убеждая слушателей в том, что это случилось именно в их клетке, с кем-то из близких друзей. Вот одна из таких историй. Из травы, если она была плохого качества, варили так называемое молоко. Траву просто опускали в молоко и варили, неспешно помешивая. Однажды, двое парней, как утверждалось в нашей клетке, сварив такое молоко, поставили его остужаться в холодильник, как вдруг с работы вернулся отец хозяина квартиры и, по привычке открыв холодильник, выпил залпом это самое чудодейственное молочко, приняв его за коровье. Друзья не стали дожидаться реакции отца на выпитое и быстро ретировались на улицу. Вечером, по возвращении домой, сын этого неосторожного отца застал следующую, вполне себе сюрреалистическую картину. Мать в слезах сообщила сыну, что их отец сошел с ума и ему срочно требуется медицинская помощь. Пройдя в гостиную, сын застал отца в плавках, ластах, и маске, «плавающим» по ковру. По телевизору в этот момент шла трансляция культовой программы тех лет – «Подводная Одиссея команды Кусто». Скорее всего, это выдуманная история, которая, тем не менее, наглядно показывала степень и масштаб употребления наркотиков в нашем квартале.;


ГЛАВА 10
 
СМЕРТЬ
Возвращаясь к нашему с Бесланом роману, не могу не вспомнить еще один запоминающийся эпизод наших любовных отношений. На первом курсе института на меня обратил внимание один парень. Он мне не нравился совсем, у него были невыразительные, обычные глаза. Но его внимание подняло мою самооценку до невиданных высот. И я решила, что чего-то стою, и потому могу себе позволить быть с Бесланом несколько холоднее. Все-таки тот новогодний вечер острым ножом врезался в мою память. Посеянное недоверие медленно подтачивало наши отношения. К тому же предсвадебные ухаживания Беслана значительно затянулись, мне нужна была внятная перспектива насчет совместного будущего. В последнее время разговоры о скорой свадьбе совсем сошли на нет. В общем, я перестала выходить с ним на связь. Старалась его избегать, не подходила к домашнему телефону и, уж тем более, настал конец нашим традиционным стояниям между этажами.
Беслан, почуяв неладное, начал засылать ко мне посланников – ребят из нашей клетки. Я всем отказывала и не соглашалась на предложение выйти к подъезду, пока мой жених не прислал моего соседа по лестничной площадке.

– Эмма, я прошу тебя, выйди к нему, – каню-чил длинный худощавый Анзор, парень чуть младше меня, с темными безресничными глазами. – Житья никому в клетке не дает.
– Я не выйду к нему, – через приоткрытую дверь отвечала я.
– Если не выйдешь, нам всем крышка. Мне вле-тит от него. Я твой сосед, выйди, пожалуйста, мне из-за тебя неохота получать, – не унимался Анзор, усиливая свою речь причудливой жалостливой игрой бровями.
– Ладно, передай, я сейчас спущусь, – смило-стивилась я.
Возле подъезда, стоял как это ни странно, с виду совсем не злой Беслан. Все-таки было в нем природное благородство. Внутри он был мягким и добрым человеком. Это я сейчас только поняла. Образ молодого дерзкого рэкетира был всего лишь необходимостью, которая помогала выжить в клетке. Внутреннему миру этого человека с большим сердцем этот экранный образ не соответствовал.
– Эмма, я понимаю, что затянул со свадьбой. Ты молодая девушка и тебе нужна конкретика. Я в следующем месяце выхожу на работу. Хватит ерундой заниматься, – уверенно произнес Беслан. – Моей зарплаты нам хватит. Через три месяца, в начале лета сыграем свадьбу.

Он действовал на меня гипнотически, не зря я его избегала. Его глубокие зеленые глаза, с длинными завитыми наверх ресницами довершали этот магический обряд беспрекословного подчинения. Моего повторного согласия на свадьбу уже никто не спрашивал. Все было решено без меня и за меня. Оставалось только готовиться и ждать. Но нашим планам не суждено было сбыться.

В тот вечер я сидела в гостях у соседки по лестничной площадке Жанны, у нее были редкие гетерохромные глаза, один был карий, второй голубой. Ее слегка вытянутое лицо окаймляла странная для молодого возраста прическа каре, за которую Жанну прозвали «Гоголь». Помню, мы смотрели видеомагнитофон и пили чай с конфетами «пьяная вишня». В дверь позвонили, на пороге стояла мама, она была в темном платье и черном платке.
– Эмма, мне надо вниз на третий этаж спу-ститься. У тебя есть ключи от квартиры? – сухо спросила мама и, не дожидаясь ответа, спешно ушла в сторону лестничного марша.
– Жанна, чего это она вниз пошла? Точно с Бес-ланом что-то случилось, – с тревогой обратилась я к подруге.
Мы вышли на площадку, этажом ниже были слышны голоса мужчин вперемешку с негромким, подвывающим женским плачем. Внутри все похолодело.
– Эмма, может дяде Юре стало плохо, он же сердечник, – попробовала успокоить меня Жанна.
– Это Бесик, я чувствую.

В этот момент из распахнувшихся дверей лифта вышла с растрепанными волосами, плачущая всем телом Амалия, наша общая с Жанной подружка, жившая в соседнем подъезде. Увидев меня, Амалия бросилась мне на шею и стала безудержно рыдать. Боковым зрением я увидела, как Жанна тихо скрылась за своей дверью, а я, с плачущей Амалией на плечах, зашла к себе. Все дальнейшее происходило как во сне. Я автоматически надела черную юбку, натянула вязанную кофту грязно-лилового цвета и взяла в руки темный платок, который чаще служил мне шарфиком.
– Пойдем вниз, Амалия.
 
Внизу, в шершавом воздухе уже чувствовался спертый запах горя и предстоящих похорон. Наши похороны так устроены, что у каждого определена своя роль. Женщинам положено негромко оплакивать умершего, мужчины занимаются приготовлениями и принимают соболезнования. Все по-своему вовлечены в траурный процесс скорого погребения. Коллективная боль утраты спаивает всех пришедших в единый скорбящий монолит. Все задумано так, чтобы ты не мог остаться наедине с тягостными мыслями. Скорбеть в одиночестве тебе просто не дадут.

Мой мужественный Беслан умер в своей новой квартире. Официальная причина смерти – сердечный приступ. Реальная причина, без лишних слов, была и так всем понятна. Когда мы спустились, его только принесли, укутанного в красивую темно-бордовую ткань. Тело уложили в гостиной на модный в те времена чешский ковер с лаконичным узором. Положив руку на тело сына, рядом опустилась разом постаревшая мать. Опять эта удушающая звенящая тишина, как в тот день, когда я узнала, что не родная. Я обязательно должна с ним попрощаться, не как соседка, а как близкий человек и несостоявшаяся жена. Тогда мне уже было все равно, как отнесутся к этому окружавшие нас люди, ведь в нашу любовную историю посвящены были далеко не все, а только самые близкие друзья. Я присела на корточки возле Беслана, протянула дрожащую руку к его открытому для прощания лицу, и провела по щеке три или четыре раза. Слез не было, слишком много для слез посторонних людей. Какой он красивый и безмятежный был в тот момент. Только глаза закрыты, а так хотелось в последний раз заглянуть в эти чистые зеленые глаза.
 
Кто-то из близких поднял меня за плечи и увел в другую комнату. Ноги не держали, пришло глубокое осознание конечности жизни. Я окончательно повзрослела. Когда умер папа, было конечно печально, но все же будущая жизнь представлялась в светлых тонах. Все-таки папа умер, будучи пожилым человеком. Скончался от продолжительной старческой болезни, не нарушая естественный цикл жизни и смерти. Беслан умер молодым, не в свое время, намного раньше отведенного ему срока. Как жить дальше?

На следующее утро его похоронили. Так тривиально закончилась короткая, убыточная жизнь Беслана. Шел дождь, и наше квадратное клеточное небо безжалостно давило на нас своим свинцово-траурным цветом. Тонкими струйками, кривыми черными ручейками со всех углов клетки стекался народ, медленно заполняя нашу междомовую чашу. Людей было много, и складывалось ощущение, будто в тот пасмурный день пришли все жители города, которые были в состоянии ходить. Выразить свои глубокие соболезнования пришли даже мои тетя и дядя, которых я не видела с того самого инцидента с пощечиной. Эпицентром похорон служил мой подъезд, перед входом в который, на специальных носилках, лежало завернутое в белый саван тело Беслана. Большинство прибывающих мужчин были в головных уборах темного цвета, поэтому сверху казалось, будто дворовое пространство густо засеяли сотнями плотно растущих грибов с черными шляпками. Формальных пространных тирад перед телом покойного не было. Авторитет Беслана был самодостаточен и не нуждался в дополнительных хвалебных речах. Осиротевшая клетка провожала своего неформального лидера в благородной тишине, смоченной слезами раннего весеннего дождя.

Все эти несколько дней после похорон я была с его матерью. Уже позже она призналась моей маме, как благодарна за то, что я находилась рядом в тот тяжелый для всех нас момент. Как если бы я являлась его законной женой. Только он был мертв, а я жива, или, точнее, полужива. Первые две недели не было сна и полностью пропал аппетит. Я могла есть только жареные семечки и селедку – очень странное в обычное время сочетание продуктов. Мама не лезла ко мне в душу, не обременяла меня расспросами и нравоучениями. Просто приносила на прикроватную тумбочку селедку с крупно нарезанным луком, гладила меня по голове и молча уходила. Видя мое состояние, даже те, кто был не в курсе нашего с Бесланом романа, догадались в те злополучные дни, что мы состояли с ним в романтических отношениях. Правда, выводы все сделали разные.

– Эмма, тебе лучше не носить платок по Бесла-ну, – увещевала меня тетя Ася.
– Почему это?
– Если будешь носить платок, то все подумают, что ты его слишком близко подпустила. А тебе еще выходить замуж, – рассуждала тетя, дав волю своей буйной фантазии.
– Мне вообще плевать, кто там что подумает. Я хочу быть честна перед ним, перед его памятью и перед собой, – твердо отвечала я.

Беслан ушел, но остался со мной на всю жизнь. Во снах. Эти сны поначалу долго преследовали и мучили меня. То мы говорили с ним, то пели и танцевали, заливаясь звонким смехом, иногда спорили, но никогда не ругались. В моих болезненных сновидениях того времени, он чаще всего встречал меня в подъезде и молча провожал до лифта, как это делал когда-то. В потустороннем мире грёз человек по-настоящему свободен, он может быть кем угодно и с кем угодно. Только когда в моей жизни появился Анзаур, сны изменились. Теперь, во сне ко мне приходило известие, что Беслан жив, и он ждет меня в нашем условленном месте, между этажами. Но что мне делать? Я теперь в отношениях с Анзауром, но и Беслан мне не чужой. Выбегая из квартиры на медленных сонных ногах, вижу его расплывчатую фигуру в узнаваемом спортивном костюме, но он, как будто бы удаляется от меня, плавно ускользая вниз по лестнице. Я бегу за ним по ступеням и не могу догнать, кричу ему, а он не останавливается и не оборачивается. Спустя многие годы эти мучительные для моего сознания сновидения стали постепенно отпускать меня. Сейчас он снится мне не чаще двух раз в год, а возможно и реже.;


ГЛАВА 11
 
ТЕТЯ АСЯ
– Тетя Ася, как самочувствие?
– Кто это? А, Эмма, это ты?
– Я, я. Вот принесла тебе поесть. Смотри, все в контейнерах, можешь прямо в кровати перекусить, не вставая. Только разогреть надо. Сейчас я плиту включу.
Я вышла на кухню, зажгла газовую плиту, из комнаты доносилось тетино ворчание, видимо, она открывала контейнеры с едой.
– Надо посмотреть, что эта сучка мне принес-ла, – ага, вот и тетина благодарность подоспела.
– Ася, я все слышу, – возвращаясь в комнату, мягко сообщила я.
– Что ты слышишь? Как там твой отец?
– Папа умер больше пятнадцати лет назад.
– Чтоб он там сгнил под землей.
– Кто?
– Отец твой! Я его ненавижу! Всю жизнь нам с сестрой испоганил.
– Что он тебе сделал плохого? Наоборот, ваша семья от него кроме добра ничего не видела.
– И тебя он не любил никогда, не защищай его. Купит тебе стакан семечек или мишку мармеладного, а ты и рада.
– Да как это не любил? Везде водил меня, на море отдыхали, подарки, вещи покупал. Слова грубого от него не слышала. Я все помню. Любил меня папа.
– Это мы тебя любили с Юнусом, будь он про-клят твой отец! Надеюсь, его давно черви сожрали. А сестра моя почему не приходит ко мне? Только ты и ходишь.
– Почему только я? Руслан, твой племянник, тоже тебя навещает. И вообще, много вопросов сегодня, ешь, пока не остыло.
– Я поем, а ты пока собак выгони из квартиры, совсем обнаглели, лезут прямо в кровать. Только палку возьми, а то так их не прогонишь. И дверь потом закрой.

Какие собаки?! Бедная тетушка, болезнь, по-видимому, стремительно развивается. У них с мамой она проходит по похожему сценарию. В последнее время Ася начала испытывать проблемы с долговременной памятью, на которую до этого не жаловалась. За расстройством памяти последуют речевые нарушения, словарный запас заметно оскудеет, с ней трудно будет поддерживать общение. Скоро она не сможет выполнять простейшие повседневные манипуляции. Забудет, как пользоваться столовыми приборами, не сможет сама одеваться и поддерживать личную гигиену. Уже сейчас надо решать, кто за ней будет присматривать. Да, нас опять ждут тяжелые времена. Болезнь усугубляет ее и без того непростой характер. Много в тете желчи, но надо проявлять терпение. Как врач, я понимаю, она уже не может себя контролировать. Пока с трудом, но получается не обращать внимание на ее брюзжание. Я-то знаю, что все мои приемные родственники, и по маминой, и по папиной стороне, относились ко мне, как к родной. Это тетино поведение взрастило во мне чувство подозрительности, сделав это чувство неотъемлемой чертой моего полумужского характера. Маниакальная подозрительность в какой-то момент стала мешать мне жить, пришлось обращаться к психологу. Меня это совсем не радовало, но самостоятельно обуздать это примитивное чувство, сопряженное с внутренними детскими страхами, я была не в силах.
 
Главным подозреваемым, естественно, оказалась моя тетя Ася. На что способен человек, который с легкостью провернул мое удочерение, скрыв правду от родной сестры? На многое, если не на все. Зачем тете ключи от нашей квартиры? У нас же нет ключей от их квартиры. И почему наши личные документы и фотографии тоже хранятся у нее? Кое-как мне удалось убедить маму забрать ключи у тети, и только спустя годы, преодолевая сопротивление, мы смогли забрать свой архив вместе с фотографиями.

Это был болезненный период для тетушки, она начала понимать, что Эмма выросла, и наш семейный круг – это только я и мама. Хоть они с мамой близкие и родные, но контролировать нашу семью у тети получалось все меньше и меньше. Я думаю, пока папа был жив, он сильно переживал, чтобы тайна моего рождения не открылась маме. И поэтому на многие вещи закрывал глаза, да и сам он не сидел на месте, а все время работал, у папы просто не хватало времени и сил на выяснение отношений.
Только с моим взрослением мама начала ко мне больше прислушиваться, и у меня стало по-настоящему получаться ограничивать влияние и бесконтрольную свободу тети в нашем доме, обретенную их семьей после смерти папы. Естественно, тетушку это не устраивало, и в эти моменты между нами стали вспыхивать конфликты. Это была открытая конкурентная война за мамино расположение, которая, вскоре, дошла до своей эмоциональной кульминации. После очередного выяснения отношений с тетей, оставшись наедине с мамой, я открыто заявила, что не доверяю Асе. Мама поначалу очень негодовала. Я помню, как она говорила:

– Эмма, что за глупости? Она к тебе как к род-ной дочери относится. Если меня не станет, она тебе как мать, все что у нее есть – это твое. Она ради тебя готова на все.
– Мама, я ей не верю. Если тебя не будет, я останусь на улице.
– Да что ты такое говоришь. Как тебе не стыд-но?!
Эти разговоры ее нервировали. В конце концов, она не выдержала и поделилась своими переживаниями с нашей соседкой тетей Симой. А та, сразу, без колебаний и глубоких раздумий предложила маме вместе отправиться к нотариусу и составить завещание. Сима хотела переписать все имущество на своего сына, а мама, соответственно, на меня.
– Вот, Эмма, завещание. Все, что мы с отцом нажили, после моей смерти перейдет к тебе, – протягивая документ, сообщила мне мама.
– Я в этом ничего не понимаю, мама. Я просто хочу, чтобы мы жили своей семьей. Сами принимали решения, без участия тети.
– Спрячь завещание и не говори о нем Асе.
– Да я-то не скажу. Ты сама смотри не проболтайся.

Естественно, мама не смогла долго молчать. И, в результате, они сильно поругались с тетей. От тети досталось всем и даже безобидной соседке Симе. Но постепенно Ася смирилась со своей новой ролью и все вернулось на круги своя. Она по-прежнему гостила у нас практически каждый день, мы вместе собирались на кухне и мило проводили время за чаем, обсуждая новости. А вот мама заметно сдала, она все чаще болела, ее мучило высокое давление, сахар, бессонница. В это же время мы стали замечать за ней странности. Вначале она перестала узнавать нашу квартиру. Ложилась спать, через десять минут вставала и, со словами «я домой», рвалась выйти из квартиры. В итоге, оставшись одна, она вышла из квартиры и потерялась. Пришлось искать ее всей клеткой. Хорошо, что она не успела далеко уйти. Но это был тревожный звонок. Я только окончила медицинский институт, нашла работу и стало понятно, одна я не смогу одновременно работать и ухаживать за мамой. Ее нельзя было оставлять одну в квартире. Нанять сиделку на мамину пенсию и мою скудную зарплату начинающего врача было невозможно. Тетя вызвалась временно подержать маму и перевезла ее к себе. С этого момента тетушка отыграла утерянные позиции и вновь установила над нами с мамой утраченный ранее контроль. Первое время она не пускала меня к себе, мотивируя это тем, что мама должна привыкнуть к новому месту и, поэтому, ее не стоит лишний раз беспокоить своими посещениями. Получалось только поговорить по телефону.

– Алло, тетя Ася, привет. Дай маме трубку.
– А кто это? – слышу мамин голос.
– Эмма, – отвечает тетя.
– Ой, значит я еще кому-то нужна?! – радостно восклицает мама.
– Да кому ты нужна, кроме меня? На вот, пого-вори со своей вечно занятой дочерью.

Пожалуй, это самый сложный отрезок моей жизни. В рабочие дни я пропадала в больнице, дежурила и ассистировала на операциях. В выходные, если позволяла тетя, оставалась с мамой, буквально ложилась в ее кровать, и украдкой плакала от того, что мама, превращаясь в ребенка, постепенно переставала меня, свою дочь, узнавать. А в понедельник с утра снова на работу, и в выходные с полными сумками продуктов обратно к тете, и так в течение года.

В одну из пятниц, рано утром, раздался звонок, на проводе была тетя.
– Эмма, ты завтра приедешь?
– Да, конечно. А что, маме хуже?
– Нет, но мама откладывала белую ткань, возьми ее с собой. Ну просто возьми, мало ли что, пусть тут лежит.
– Ну ладно, – помню, как внутри все напряглось от нехорошего предчувствия.
С тяжелым сердцем пошла принять душ. Плевать на работу, надо сегодня же поехать к маме. Я уже оделась, собралась. Опять звонит Ася.
– Эмма, папиным родственникам позвони, скажи им.
– Что случилось?
– Мама умерла сегодня.

С этого дня я круглая сирота, хотя с мамой я мысленно попрощалась намного раньше, с тех пор, как она перестала меня узнавать. Может быть поэтому ее неизбежная кончина воспринималась мной как нечто закономерно-будничное. Наступило долгожданное облегчение, теперь мама в лучшем мире, она не страдает и не испытывает боли. Иногда приходится желать смерти тем, кого мы любим. Кем была для меня эта женщина? Знала ли она с самого начала, что я не родная дочь? И даже, если бы и знала или догадывалась, то как это может повлиять на мою любовь к ней? Подлинное одиночество настигает нас только после смерти родителей. Мы все по-разному справляемся с этим испытанием. Я погрузилась в свои мысли, устранилась от бытовых забот, связанных с похоронами и постаралась поменьше контактировать с людьми, которые, следуя нашей традиции, навязчивым плотным потоком стекались к нам в дом выразить свои соболезнования.
 
– Где будем хоронить, Эмма? – поинтересовалась у меня тетя.
– Рядом с папой. Там же место оставили!
– Ну, рядом с папой ты ляжешь. Мы ее похороним рядом с нашей мамой.
– Делай, что считаешь нужным. У меня нет сил на споры. Можешь считать, что ты победила, – вяло ответила я.

Это были мои третьи похороны. Папа, Беслан и теперь мама. Все похороны похожи друг на друга. На маминых похоронах руководила тетя Ася, чему я не сильно сопротивлялась. Хотелось побыть наедине с собой, разобраться со своими мыслями. Очнулась я только когда эфенди начал читать заупокойную молитву перед телом матери. Я его сразу узнала, это бывший житель нашей клетки, звали его Тимур, по прозвищу «Винни». Такую кличку он получил за невысокий рост и характерную пышную фигуру. У него были глубоко посаженные круглые глаза, накрытые смешным домиком из густых бровей, из-за чего он еще сильнее смахивал на всем известного мультяшного героя. Теперь понятно, куда он пропал несколько лет назад. Надо же, он уже мулла, а был дворовым хулиганом. Примерно на середине молитвы у Тимура предательски зазвонил телефон, который, видимо, лежал далеко во внутреннем кармане пиджака, зазвучала узнаваемая мелодия Нино Рота из «Крестного отца». Хорошо, хоть не «Кукурача», промелькнуло у меня в голове. Отключить звук рингтона у Винни получилось не сразу. Так мы маму и похоронили, под звуки молитвы и саундтрека из культового фильма про гангстеров. Привычки, приобретенные в клетке, отпускают человека не сразу или, скорее всего, не отпускают его никогда.

После похорон Ася отсчитала мне несколько купюр – все, что, по ее словам, осталось от того, что принесли люди. Я добавила свои деньги и купила серебряный комплект с черным жемчугом. Так он у меня и лежит, носить его пока не получается.

И все же болит душа за Асю, если бы не Анзаур, несмотря ни на что, я бы, конечно, досмотрела свою вредную тетю. Но их двоих я эмоционально не вытяну. Надо будет переговорить с Русланом, моим двоюродным братом, может он согласится забрать ее к себе. Он помладше, да и квартира тетина пусть ему отойдет. Я буду помогать, у меня врожденный синдром гиперопеки. С тем же Русланом был случай, когда нас летом, на месяц, отправили вместе в деревню, пока родители были заняты традиционным для тех лет сельским хозяйством: они выращивали помидоры и затем реализовывали их по всей стране. Гостили мы у двоюродной сестры мамы, тети Зои. Она, скорее всего, не сильно была рада нам с Русланом, у нее к тому времени у самой было трое малолетних детей. И тут мы, еще двое. В принципе, она хороший человек, ничего плохого мне в жизни не сделала. Но я все равно не могу через себя переступить. Однажды я увидела, как она шлепнула маленького Руслана по мягкому месту, он то ли баловался, то ли капризничал и не хотел есть кашу, я уже не припоминаю повод. Шлепнула не сильно, чисто символически. Но это так сильно запало мне в душу, я до сих пор не могу с ней поддерживать нормальные родственные отношения. За мной приехали родители чуть раньше, чем за Русланом. Так я наотрез отказалась с ними ехать, сказала, уеду только вместе с ним, когда приедут его забирать. Так и ходила за ним хвостом весь месяц, опекала, как квочка опекает своих цыплят. Тогда мне самой было, от силы, лет десять. Надо с ним, с Русланом, переговорить. Он все равно тетю навещает, пускай заберет ее к себе, если надо будет, я помогу деньгами, не бросать же ее. В свое время она предлагала маму отдать в дом престарелых, да и дядя Юнус, работая в охране психиатрического диспансера, таскал, наверняка, психотропные препараты, которыми они ее пичкали, уж очень спокойная мама была в последние месяцы жизни. Но, вероятно, во мне говорит моя чрезмерно-маниакальная подозрительность. Надо снова пройти курс психологической терапии. Давно я не была у своего психолога.;


ГЛАВА 12
 
СНАЙПЕР

Сегодня операционный день, надо успеть вернуться в клинику. Это частная клиника моей университетской подруги. Она молодец. Всегда была лидером, староста группы, прирожденный руководитель. Здание клиники выглядит, как космический корабль будущего. Три разноуровневых этажа, как палубы космолета, выстроены в стиле ломаной, нелинейной архитектуры. Внутри большая площадь остекления создает иллюзию природной чистоты – прозрачности, которая так необходима для хрусталика человеческого глаза. Именно макет хрусталика, выполненный из органического стекла, установлен на крыше клиники. Ночью вращающийся хрусталик эффектно подсвечивается, блики, которые он отбрасывает, видны из любой точки нашего малоэтажного города.

– Рита, привет. Ты сегодня хорошо выглядишь, впрочем, как всегда. Что у нас по плану?
– Доброе утро, Эмма Искандеровна. Сегодня по плану только одна операция. Лазерная дисцизия вторичной катаракты.
– Хорошо. Обожаю этот вид операций. Быстро и пациент сразу чувствует на себе послеоперационный эффект. А что это за приятный аромат в клинике?
– Это же брендовый «Button», самый дорогой и модный запах на сегодня, Бэла Руслановна привезла из Милана, сказала, это запах денег.
– Так она уже вернулась? Везде успевает моя подруга. Молодец.
– И по традиции, Вам снова прислали цветы. На этот раз оранжевые лилии, – с широкой улыбкой на веснушчатом лице, сообщила мне Рита.
– В прошлый раз были красные розы, если я не ошибаюсь, а до этого – желтые мимозы. О чем это говорит, Рита?
– Не знаю, Эмма Искандеровна.
– О том, что наш тайный поклонник, скорее всего, тоже офтальмолог.
– Почему?
– Да потому, что каждый офтальмолог знает, глаз человека благодаря колбочкам на сетчатке воспринимает только базовые цвета, а все остальные – это уже результат светового восприятия нашего мозга и их смешения. Есть последовательность, но это долго объяснять.
– Тогда будем ждать, какого цвета будет следу-ющий букет. Но отправитель может быть и художником?
– Возможно, но цветы присылают только в опе-рационные дни. С меня подарок, если ты окажешься права.

Мы дружно рассмеялись, и я поспешила готовиться к операции. Сегодняшний пациент уже попадал в мои руки. Но его настигла вторичная катаракта. Это патологическое состояние связанно с помутнением и уплотнением капсулы хрусталика, приводящее к повторному, постепенному ухудшению зрения. Вторичная катаракта может образоваться через несколько лет или, как в нашем случае, месяцев после операции по ее первичному удалению. Так бывает.
– Ну что, Сергей Сергеевич. Как настроение?
Готовы к операции?
– Так точно! – привычно по-военному отвеча-ет пожилой полковник в отставке. – Как ваши дела, Эмма Ихтиандровна?
– Искандеровна. Все замечательно. Операция быстрая и безболезненная.
– Доктор, делайте. Я полностью доверяю вашим рукам. По рукам можно определить человека. – Я думала по глазам.
– Нет, глаз может врать. Руки не обманут. У вас руки ладные, ровные, без узлов. Вам можно было стать пианисткой или художницей.
– Но я стала хирургом, оперирующим глаза. Давайте приступим, Сергей Сергеевич.
– Доченька, ты уж постарайся. Я снайпером был по воинской специальности, хочу снайпером и помереть. Кому нужен полуслепой дед-фронтовик в наше время?
– Вы что же, на войне были?
– В горячих точках, войну я застал ребенком.
– А убивать приходилось, Сергей Сергеевич?
Человека.
– Стрелять во врага, глядя на него через оптический прицел, приходилось. Но враг – это не человек. Враг – это противник, готовый убить тебя первым. Кровавые мальчики мне во сне не приходят, если вы об этом, сны не мучают. Я солдат, но совесть моя чиста. И потому я готов встретить смерть, глядя ей прямо в глаза, мне не страшно.
– Вам рано об этом думать. Нужен позитивный настрой. Надо еще внуков понянчить. Я начинаю.
– Начинайте, доктор.

Для удаления помутнения с капсулы используют YAG-лазер. Его луч имеет форму конуса. Поэтому он идет широким пучком и представляет собой поток света, свободно проходящий через все прозрачные структуры глаза. Но в определенной точке на капсуле луч фокусируют. Здесь начинается его энергетическое воздействие. Оно представляет собой подобие микровзрыва. Его размер – около нескольких тысячных миллиметра. Такое воздействие лазерным лучом позволяет удалять помутнение со стенок внутриглазной капсулы, не делая хирургических разрезов. При этом пациент не испытывает неприятных ощущений. Вся процедура длится около 5 минут и проходит в обычных амбулаторных условиях. Суть процедуры – рассечение лазерными лучами в замутненной части задней капсулы хрусталика нового отверстия, благодаря чему световые лучи могут беспрепятственно проникать через оптическую систему глаза и попадать на сетчатку. Так мы, офтальмологи, быстро и безболезненно восстанавливаем зрение своим пациентам, за что эта операция в кулуарах нашей клиники зовется самой благодарной.

Жаль, что таким лазером нельзя пройтись по темным закоулкам человеческой души. Было бы неплохо, регулярно, с его помощью чистить внутренние нравственные помутнения и моральные изъяны, накопившиеся в течение жизни у каждого из нас от череды взаимных предательств и разочарований. И сделать это, непременно, быстро, без болезненных ощущений, лучше под местной анестезией. Наверное, не было бы отбоя от желающих пройти такую процедуру. Все хотят спать спокойно. Людей с чистой совестью, подобных этому пожилому солдату, в наше время уже не встретишь. Совесть стала таким же обычным товаром, как и все остальное. Ее можно продать, выключить на время, договориться, в конце концов. Совесть — это помеха к обретению счастливой жизни по современным стандартам морали и нравственности. Поэтому в наши дни совесть объявлена врагом человека номер один. Мы все ведем борьбу за свободу от совести. Она мешает жить в удовольствие, мешает наслаждениям и побуждает к ответственности за тех, кого мы приручили. Но нынешний человек уже разучился в полной мере нести ответственность за себя, не говоря уже о заботе о ближнем.


ГЛАВА 13
 
АНЗАУР

Наконец-то суббота, и это значит, банный день для Анзаура. Надя помогает только в будние дни. Выходные мы проводим вдвоем с мужем. В последнее время он стал лениться, совсем не хочет делать физические упражнения. Тоже самое с занятиями по речи, завел себе привычку просто кивать и мотать головой.

– Анзаур, так дело не пойдет. Ты же знаешь, я от тебя не отстану. И не надо делать такое лицо. Нам надо встать на ноги. Ничего не хочу слышать.
Давай начнем с массажа, ты же его любишь.

Перед лечебной гимнастикой полезно разогреть кожный покров и мышцы, массаж помогает повысить приток крови к застоявшимся органам. Уже после можно приступать к гимнастике. Упражнения подобраны так, чтобы разгонять кровь в парализованных частях тела, они предотвращают застой крови и помогают восстановить мышечную память. В день отводится минимум два часа на восстановительную программу, час утром и час вечером, но мы ленимся. Помимо занятий гимнастикой, необходимы прогулки на свежем воздухе.

– Давай начнем с рук, – после массажа командую я. – Я тоже буду заниматься. Ты же видишь, я в спортивном костюме. Тянем правую руку к левому уху, затем левую руку к правому уху. Давай, давай. Вот, молодец.

Я давно заметила, во время занятий надо с ним болтать без умолку, так чтобы у него не было возможности переключится на что-то другое. Помимо команд, я рассказываю ему о том, как прошла моя рабочая неделя. С кем я встречалась, кого оперировала. Необходимо вести с ним полноценный диалог, с единственной поправкой – он в диалоге почти не участвует. Но я-то вижу, что он все понимает, и главное, он знает, что я это знаю.

– Скрести руки и тяни теперь их к противоположным ушам. Молодец. Видишь, я тоже села на велотренажер. Не отлыниваю.
Он быстро устает и видно, как упражнения его изматывают, но я настаиваю на активности, не позволяю ему смириться со своей судьбой. Нужно бороться, Анзаур.
– Немного передохни. И перейдем к упражнениям на ноги. Представляешь, вчера Янка звонила. Два часа проболтали. Ну, помнишь ее? Из нашей клетки, соседка, можно сказать. Отец ее был главным редактором нашей газеты. Он умер в пятьдесят четыре года, давно еще. Обидно, что в юбилейном выпуске газеты, упомянули всех, кто стоял у ее истоков, а его забыли. Как быстро мы забываем друг друга. Я ей говорю, так и мои пациенты, за редким исключением, такие же неблагодарные. До операции и после, один и тот же человек ведет себя по-разному. Так, ну что там? Отдохнул? Давай махи ногами хотя бы сделаем, и я пойду варить кофе. А потом в сад выйдем, погода сегодня чудесная. Посидим немного и пойдем купаться.

Я тоже ленюсь, подхожу формально к лечебной гимнастике. То, что я громко называю махами, на самом деле выглядит как еле заметное движение ног с минимальной амплитудой. Но ведь сегодня выходной, так хочется посидеть в саду, погреться на весеннем солнышке, послушать пение птиц и просто пожить обычной жизнью. Только бы соседа по огороду не встретить. Надо же было построить дом по соседству с этим неприятным типом. Когда узнала, кто сосед, хотела забросить стройку, но дом начинал Анзаур, его надо было закончить во что бы то ни стало. Сосед еще та сволочь, нормальному человеку не дадут прозвище Негатив. Такой большой город, а сосед достался одноклеточный, да еще и с замаранной репутацией. Все бы ничего, да только рот у Негатива совсем не закрывается. И вылетают из него исключительно лингвистические грязь и помои.
– Зурик, возьми миску с цветными пуговица-ми, пока я буду варить кофе, перекладывай их в эту баночку. По одной, без обмана. Ты музыкант, тебе нужно восстанавливать моторику рук.

На самом деле, мне не до кофе, необходимо удостовериться, есть ли в саду тот, кто может испортить настроение мне и Анзауру. Пройдя через залитую солнечным светом столовую, распахиваю наши огромные французские двери. Какая прелесть, так пахнет теплом и свежестью. Мы раньше любили в такую погоду выбираться в лес или к реке. Анзауру это было необходимо для творческого вдохновения.
 
Пока я занималась незатейливыми приготовлениями к пикнику, он уходил в глубину леса. Уединившись, побродив какое-то время в одиночестве, Анзаур возвращался в хорошем расположении духа, мурлыкая себе под нос новую мелодию. Вроде это было совсем недавно, буквально на прошлой неделе, но минуло уже десять лет с той поры, и сегодняшние воспоминания о былой, счастливой жизни все больше походят на рваные фрагменты мутных сновидений, которые ты, утром, пытаешься вспомнить и уложить в последовательную цепь прожитых событий.
– Привет, Эмма.
Вот досада. Меньше всего хотелось встретить в саду этого приземистого человека. Его же не было, откуда он появился? Напугал меня своим окриком. До чего неприятный писклявый голос у него, да и характер не лучше.
– Здравствуй, Антон.
– С зимы не виделись. Куда пропала?
– Работы много, а так все по-старому.
– Видишь, весна пришла. Все растения оживают. А ты чего?
– Чего, я?
– Ну, растения, говорю, оживают.
– Это я слышала.
– Твое растение как себя чувствует? Выноси растение к растениям поближе. Среди своих ему приятнее будет, – захихикал заклятый друг.
– Ты, наверное, всю зиму думал над этой глупой шуткой? У тебя умственная эрозия или весенний авитаминоз сказывается?
– Не обижайся. Мы же свои люди. С одного двора. Почти как родственники.
– Антон, Анзаур встанет, и ты ляжешь. Тебе повезло, что между нами сетка.
– Мог бы встать, давно бы встал. Мне тебя, дуру, жалко. Всю жизнь на него потратила, – опасливо отскочив от забора, оскалившись как хорек, прошипел старый клеточный недруг.
– Это не твое дело. Я летом забор глухой поставлю, имей ввиду. Чтобы твою белобрысую рожу не видеть.
– Не имеешь права. Между соседями, по пожарной безопасности, должен быть установлен прозрачный забор не выше полутора метров. Я не дам.
– Можешь в суд подать.
– И подам, не сомневайся. У тебя еще собака вредная. Как только увидит меня в саду лает. Это тоже напишу.
– У нее аллергия на таких, как ты. Негатив, про-клятый!
– Не называй меня так. Один дурак в детстве ляпнул и прицепилось на всю жизнь. Я – Антон! Для некоторых, Антон Евгеньевич! – брызгая слюной, возопил Негатив.
– Да тебе похуже надо было прозвище приду-мать. Ты же тогда нам всю картошку в костре подавил, пока мы домой бегали?
– Не я это! Хоть вы меня никогда в свою компанию не пускали. Но это сделал не я.
– Ты. По глазам твоим бесцветным вижу, что ты.
– Так, все, разговор окончен...
– Тишина на Ивановском кладбище, скоро полночь куранты пробьют. И покойнички в беленьких тапочках на прогулку сегодня пойдут! – затянула я мрачным голосом детскую страшилку.
– Заткнись! Ненавижу эту дурацкую песенку! – переходя на визг, испуганно воскликнул сосед.
– Ты приходи на могилу, приходи в мой дом. Приходи с тобою посидим вдвоем. Приходи в могилу, приходи в мой дом – червячков копченых пожуем вдвоем, – я еще помню припев, оказывается.
– Ты допекла меня, больная! Я сам между нами забор поставлю, двухметровый. Чтобы не только не видеть, но и не слышать тебя, дылда! – заканчивая на бегу фразу, скрылся из вида сосед, спотыкаясь о собственные ноги.

Негативом его прозвали по двум причинам. Первая, этот клеточный недруг – альбинос, но не крайней формы. Отсутствие меланина сделало его волосы, брови и даже ресницы пастельно-белыми. В наше время негативом называлась отснятая пленка в фотоаппарате. При неаккуратном извлечении, ее можно было засветить, в результате чего вместо картинки получалось белое пятно. Так он стал Негативом. Вторая причина состояла в том, что рецепт его диетической души был собран из самых дешевых ингредиентов, главными из которых были злоба, зависть и стяжательство. От него не исходило ничего полезно – хорошего. Он был изгоем в клетке, мы не любили его. Негатив был прирожденным спекулянтом. Умудрялся еще в начальной школе продавать своим друзьям-одноклассникам дефицитные в то время жвачки, позже начал приторговывать джинсами и кроссовками. Не брезговал ничем. По слухам, теперь он ростовщик, безжалостно ссуживает деньги под высокие проценты.

– Давай, давай. Иди в дом. Я тебе как врач говорю, с твоим заболеванием на солнце поменьше бывать надо. Тебя еще ждут проблемы со зрением. Сто раз подумай, подавать на меня в суд или нет! – вдогонку уходящему Негативу победно крикнула я.
Вот, дрянь, вывел меня из себя, черный человек с бледной кожей и стерильной совестью. Опять лишнего наговорила. Настроение испортил, теперь надо искупать Анзаура, в сад не пойдем, включу старый фильм, вместе посмотрим.
– Нечего в саду делать, Зурик. Ветер там. Можно застудиться. Давай лучше искупаемся и комедию посмотрим. Ты не скучай, я пока позову Алика.
Купать должен близкий человек, которому Анзаур доверяет. При наличии родных сестры и брата, единственным близким для него человеком остаюсь только я. В рабочие дни помощница Надя протирает его специальными несмываемыми лосьонами и пенками. Пользоваться ими легко и удобно, смывать не нужно. Даже для волос периодически можно использовать сухой шампунь. Сначала нужно расчесать волосы, затем опрыскать, начиная с корней. Немного помассировать и тщательно вычесать шампунь, вместе с которым удаляется грязь.

Но несмываемые средства не заменят воду. Поэтому раз в неделю я зову нашего соседа Алика с тем, чтобы он помог мне. Одной уже трудно справиться с весом Анзаура. Раньше таскала его в одиночку, теперь мучают постоянные боли в спине, приобретенные грыжи дают о себе знать. Но, вначале, надо с ним договориться.
– Ну что, пойдем купаться? Ты готов? Будешь слушаться?

Если все в порядке с настроем, то можно приступать к мытью. Если нет, то лучше отложить гигиенические процедуры до более подходящего времени.
Самой тоже надо подготовиться. Необходимо удобно одеться. Одежда не должна стеснять движений и не должна быть излишне свободной. Лучше всего подходит спортивный костюм, обувь с нескользящей подошвой и задниками – она безопасна. Длинные волосы следует убрать в хвост или пучок. Все украшения и часы снять.
Вдвоем мы заносим Анзаура в ванную комнату, усаживаем на специальный стульчик, потом Алик выходит, и мы начинаем процесс мытья. Все это время мой верный сосед ждет в гостиной, где смотрит телевизор или пьет кофе.
 
Каждая часть тела моется по отдельности, тщательно протираются все места губкой с моющим средством. Начинаем с шеи и далее опускаемся вниз, до ступней. Голову моем в самом конце процедуры. Уже помытую часть тела нужно аккуратно промокнуть и накрыть полотенцем, затем переходить к другой. С водой, мне кажется, уходит болезнь Анзаура. Я ее смываю, тщательно тру мочалкой его тело, представляя себе болезнь как нечто грязное, случайно прилипшее к моему мужу. Иногда я пою и Анзаур поет тоже, по-своему, как может. Мы не получим приз за лучший дуэт года, но мы нуждаемся в этом пении – так и поем под аккомпанемент воды – я без слуха, а он без голоса.
 
Махровых полотенец лучше иметь несколько, чтобы сразу укрыть ими вымытые участки тела, иначе можно простудиться. После окончания мытья надо обернуться теплым пледом или одеялом. Волосы, как правило, я досушиваю феном.
Окончив банные процедуры, зову Алика, и мы относим Анзаура обратно на кровать. Хорошо, что Алик в прошлом тяжелоатлет, ему поднимать пятидесятикилограммового Анзаура не в тягость.
 
– Спасибо, Алик. Уже сколько лет ты меня выручаешь.
– Да какой разговор, Эмма. Мы же соседи. Я Анзаура люблю. Это богоугодное дело – помогать больному человеку.
– Может еще чаю или кофе? Давай вместе посидим, муж будет рад.
– Честно, времени в обрез совсем. В другой раз.
Домашние ждут, хотим на природу выбраться.
– Я тут поругалась с Антоном. Совсем обнаглел, не следит за языком. Ну и я, тоже, не лучше, наговорила ему гадости.
– Опять он чудит? Тяжелый человек. Одинокий. Может собачку ему подарим или кошечку?
Подобреет.
– Ты что! Он в клетке был известным живодером. Давай не будем бедных животных обрекать на мучения. Это наш крест, нам этот крест и нести. Я займусь его перевоспитанием.

По нашим сомневающимся лицам было понятно – шансов, что клеточный недруг исправится и превратится в добропорядочного соседа, крайне мало.
– Ну, я пошел. Если что надо, обращайся.
– Спасибо, Алик. Дай я тебя обниму.

Провожая Алика до калитки, я подумала, как хорошо, что он есть. С годами вера в Бога сделала его только лучше, более цельным, что ли. Немногословный, сильный, готовый всегда прийти на помощь. Настоящий друг, настоящий мужчина. Как повезло его милой жене и чудесным деткам, да и мне, чего греха таить, тоже повезло. Один сосед портит настроение, другой его поднимает – квартально-соседская гармония в действии.;


ГЛАВА 14
 
КЛЕТКА

Дом, в котором мы сейчас живем, начал строить еще здоровый Анзаур. Завершала строительство уже я. Все в этом доме замечательно: просторные комнаты, непривычно высокие потолки, летняя терраса, свой сад и многое другое. Но я все равно люблю возвращаться в родительскую квартиру, в нашу родную клетку. Рука не поднимается сдать ее квартирантам, и уж тем более, продать. Это мое место силы, место, где прошло мое детство, дом, в котором были прожиты самые беззаботные годы моей жизни. Здесь жили и умирали близкие мне люди. Сейчас в нашей трешке все так же, как тогда при родителях, я сознательно не меняю давно устаревший интерьер. Эта квартира, как капсула времени, умело погружает меня в воспоминания моих детства и юности. По привычке, плотно зашторив окна, я бесцельно брожу из комнаты в комнату, проводя в каждой из них какое-то время. Я чувствую нашу квартиру глазами и прикосновениями.

Темно-коричневая лакированная мебель, традиционная для той клеточной эпохи, окунает меня в приятные видения. Трельяж в прихожей мне всегда казался живым существом, если подойти к нему совсем близко он схватит меня своими зеркальными створками. В гостиной притаилась румынская стенка со встроенным, купленным еще папой, черно-белым телевизором. У подножья мебельной композиции, состоящей из нескольких пеналов, комода и бельевого шкафа, распластался палас густого кофейного цвета. Возле стены напротив расположился, словно подросток, худосочный серый диван-книжка с невысокой спинкой, рядом с которым ярким пятном примостилась его подруга – оранжево-желтое кресло-кровать. На нем любил спать мой брат Руслан, когда гостил у нас. Я устраивалась рядом на папин диван, и мы болтали с ним до утра о всякой чепухе. За дверью родительской спальни меня встречают две одинаковые кровати. Мама и папа спали раздельно, видимо, стеснялись меня или так было принято у их поколения. Но я пользовалась этим и поочередно спала то с мамой, то с папой. Но с мамой чаще, потому что над папиной кроватью висит до сих пор темно-синий ковер с геометрическим узором, в котором мне читалось изображение невиданного существа со странными рожками. Он пугал меня в детстве, но сейчас я его почему-то не вижу. В свою детскую комнату я почти не захожу, с ней у меня связаны неприятные воспоминания. Трельяж, старомодные комоды и серванты, трюмо, потолочные антресоли – классические символы интерьера моего детства, их импортные помпезные названия должны были придавать им дополнительный буржуазный лоск. На поверку сервант оказывался обычным шкафом с посудой, а антресоль не что иное, как простая полка с дверцей. Мебели, как и людям, тоже свойственно казаться чем-то большим, чем она есть на самом деле.

Оказывается, наши окна выходят в обе стороны дома, два окна смотрят внутрь клетки, и два – в город. Но в детстве я любила выглядывать только в клеточные окна, главный интерес вызывали события, разворачивающиеся внутри клетки. Повзрослев, мне стали больше нравится другие окна, те, что смотрят поверх гаражей в сторону Кавказского хребта. Раньше не замечала, что в ясную погоду отчетливо видны сливочные очертания наших гор. Складывается ощущение, что они совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, стоит распахнуть окно и получится ухватиться обеими руками за снежные верхушки. А что дальше? Ухватившись, попробовать подтянуть их к себе, или вместе с домом приблизиться к подножию вершин? Какой приятный обман зрения, но наши горы гораздо дальше и гораздо выше моего пятого этажа, достать до них не получится. Нам всем, порой, хотя бы в мечтах так хочется обманываться. Родители, Беслан, тетя, Анзаур – я осознано позволяла себе быть обманутой ими, через обман мной обреталась иллюзия банального человеческого счастья.

Мой дом – моя клетка. За пределами моей законсервированной квартиры давно не чувствуется дух настоящей клетки. Вместе с домофонами куда-то улетучился такой знакомый подъездный запах, нет тех скрипучих качелей, футбольного асфальтового поля, бесследно исчезла наша любимая беседка. Теперь все выглядит по-современному красиво, в соответствии со стандартами безопасного прорезиненного двора. Только эти красочные каучуковые дворы уже не наполняются задорным смехом самостоятельно играющих детей. Сегодня дети гуляют на коротком поводке, контролируемые своими родителями. Нет в клетке надежного пастуха, кому можно доверить детей. И ночью ты просыпаешься не от гвалта праздно веселящейся молодежи, а от звуков изредка срабатывающих автомобильных сигнализаций. Ночные дворы принадлежат уже не людям, а плотно заставленным машинам.
 
Ушел дух коллективного общежития, теперь каждый живет замкнутыми интересами своей семьи. Жители клетки узнают соседей не по лицам, а по маркам и номерам личных авто. Исчезли всезнающие приподъездные бабушки, и больше никто не ходит в гости друг к другу, взрослые дружат телефонами, дети – компьютерными играми. Мы выстроили вокруг себя фальшивый, оцифрованный мир. Никто не зовет друзей, крича, стоя под окнами, это уже бессмысленно, есть мобильные телефоны, да и современные стеклопакеты слишком хорошо блокируют внешние звуки. Дружить в старом стиле, традиционно, через пластиковые окна не получается. Изменилось почти все, за исключением невзрачных фасадов, квадратного неба над головой и солнца, которое все так же отбрасывает тень, прячась и появляясь за домами в строго отведенное клеточное время.

Порой еще встречаются старые жители клетки. Например, сегодня возле подъезда я встретила давнего знакомого Николая, по прозвищу «Ковбой», который, не растерявшись, тут же попросил взаймы несколько рублей. «Ковбоем» его нарекли не за умение стрелять с двух рук, а за умение пить двумя руками одновременно. Его организм проявляет удивительную живучесть в неравной борьбе со всем, что можно пить. Коля пьет всем лицом, можно сказать, всем телом и душой. Его морщинистая, одутловато – красная физиономия явно свидетельствует в пользу того, что сосед не просто злоупотребляет спиртными напитками, а скорее пьет не просыхая, сделав выпивку главным делом своей жизни. А ведь не так давно, в детстве, он пел в церковном хоре и носил гордое христианско-библейское имя Никодим. Но такие раритетные персонажи из прошлой жизни встречаются в клетке все реже и реже. Население нашего квартала сменилось почти полностью.
 
Но все-таки еще остались люди, наши, настоящие клеточные люди, которые до сих пор живут в тех же квартирах. Спустившись этажом ниже, звоню в знакомую с детства дверь под номером «27». Ее отворяет моя боевая подруга детства Ира.
– К вам можно? – весело интересуюсь я.
– Нужно, – бросаясь мне на шею отвечает Ира.
– Заходи, Эмма, как я рада. Располагайся.
– Ты одна? Пойдем на кухню.
– Одна, всех выпроводила, хотела отдохнуть в тишине.
– Тогда ставь кофе. Я вот пирожные захватила с собой.
– Болгарские? Где ты их достала? – радостно воскликнула Ира.
– Места знать надо. Еще остались магазины, которые могут нас порадовать сладкими воспоминаниями из детства.
– Как там Анзаур?
– Получше, Ира. Только Негатив достает его своими плоскими шуточками. Не знаю, что с ним делать. Почти на воздух не выходим из-за него.
– Негатив наш, родненький. Антоша. Сто лет его не видела. Такой же белый?
– Еще белее стал, плюс облысел почти.
– Последний раз я его видела лет пять назад.
Он сделал вид, что не узнал меня.
– Тебе повезло. Он пышет ядом. Не пойму, от-куда в нем столько злости.
– От нас, Эмма. Мы же его сделали таким.
– Вот это новость.
– Мы, мы. Не помнишь, как мы его гнобили? А началось все просто с того, что он был альбиносом. Мы выбрали его на роль изгоя. А так он был обычным мальчиком. Мы измывались над его внешностью. Глумливая насмешка злой природы, бесцветный Антоша, Швед, Альбинос, Негатив. Как мы только не дразнили его.
– Не помню такого.
– А я помню. И он ожесточился. Стал защищаться всеми доступными средствами. Так что терпи, моя дорогая подруга. Он может оказаться неплохим человеком.
– Слабо верится. Но ты прямо открыла мне, офтальмологу, глаза.
– Даже брошенный в суп сухарь размякает. Будь к нему добрее, и, возможно, он изменится.

Проведя примерно час в гостях у подруги, я спешу обратно в свой новый дом. Анзаура нельзя надолго оставлять без своего присутствия. Такие знакомые маршруты, я знаю здесь каждый бордюр, каждую кочку. И магазин наш на месте, только переодетый в современный алюминиевый фасад. Знакомство с Анзауром случилось примерно через два года после смерти Беслана, когда мне исполнился двадцать один год. Летом, будучи студенткой, я как раз подрабатывала в этом придомовом продуктовом магазинчике с курортным названием «Волна». В один прекрасный день порог нашей «Волны» переступил широколобый мужчина среднего роста и, как выяснилось позже, среднего возраста. На тот момент Анзауру было сорок два года. Но запомнился он мне по другой причине. Купив хлеб, Анзаур несколько бесцеремонно спросил:

– Девушка, простите, вы – цыганка?
– Я? Я не цыганка.
– Так вы наша получается? – Конечно, – рассмеялась я.
– А я подумал, что вы – цыганка. У вас смуглая кожа и очень красивые глаза. Меня зовут Анзаур. А вас?
– Эмма.
– Эмма? Какое мелодичное имя. Очень прият-но, – забрав хлеб, Анзаур вышел из магазина, тихо напевая какую-то мелодию.
– Что за странный тип? – с возмущенным интересом обратилась я к своей напарнице, тете Люде.
– Так это известный в городе певец и композитор Анзаур, а вот фамилию не вспомню. Он недавно поселился в соседней клетке.
– Никогда не слышала о нем. Тетя Люда, я что, похожа на цыганку?
– Все люди похожи друг на друга. Он так видит. Творческий человек. Они все с приветом.
– Тоже мне композитор. Имя странное у него, Анзаур. Почти как Шарль Азнавур. Слышишь, тетя Люда, у нас теперь свой Шарль есть в клетке.

С того памятного дня утекло много воды. Наш роман развивался стремительно. За это время мы вместе прошли непростой путь преодолений и испытаний. В эти годы, вступая в пору кризиса среднего возраста, Анзаур испытал на себе все прелести самопознания: предательство близких, разочарование в друзьях, недовольство работой. Общечеловеческий кризис наложился на кризис творческий, помноженный на материальные трудности. Мой избранник не имел своего жилья, его угнетали безденежье и безработица. Но мы пережили это, я была рядом, подбадривала, верила в его талант и надеялась, что вскоре черная полоса сменится светлой. Так и случилось. Творческие успехи, финансовая стабильность и последовавшие за этим грандиозные планы на будущее – планы, которым, как тогда с Бесланом, не суждено было сбыться.

Накануне тех драматических событий мне снился сон, в котором Анзаур с перевязанной головой играл на белом рояле в пустом зрительном зале. И по мере того, как он усиливал свою игру, приближаясь к кульминации, его повязка все сильнее и сильнее пропитывалась кровью. Я старалась отгонять от себя дурные мысли. Сны, если на них не концентрировать внимание, быстро забываются. Вспомнился этот сон уже позже, когда все произошло.

Девять лет назад, по инициативе Анзаура, мы решили начать жизнь с чистого листа. По его мнению, начинать ее следовало с похода по врачам. Он захотел пройти полное обследование, после него такой же забег по врачам ожидал меня. По итогам обследования, сдачи кучи анализов, пациент оказался полностью здоров. Вечером Анзаур поделился со мной своими ближайшими планами.

– Эмма, мы на пороге новой жизни. Ты пойми, я же не могу бесконечно прыгать по сцене. Возраст уже не тот, максимум еще пару лет. В нашем доме сделаем студию, я планирую больше писать, делать аранжировки, записывать артистов. Во мне столько энергии, много идей, много интересных проектов в голове крутится.
– Да я только рада. Мы же уже начали строительство. Только не слишком большой ли это дом для нас двоих?
– А с чего ты решила, что нас всегда будет двое?
– Ты серьезно? Мы никогда не говорили о детях. И вообще, ты ни разу не сказал, что любишь меня, мы даже не женаты.
– Эмма, я ведь дал тебе в свое время ключи от квартиры, от своего личного пространства, куда ни у кого не было доступа, кроме тебя и меня. Это значит намного больше пустой фразы «я тебя люблю». Я тебе доверяю, как себе. Это больше, чем любовь.
– Это что, предложение руки и сердца? – за-жмурившись от счастья, удивилась я.
– Это приглашение быть со мной до конца жизни. Но, вначале, ты должна углубленно пройти медобследование. Зачатие детей – это очень ответственное дело, – округлив глаза, засмеялся Анзаур.
– Да, мой генерал, – шутливо вскинув руку в воинском приветствии отчеканила я.

Вот это да! Мы официально поженимся, и я стану матерью! Вечером, обнявшись, мы смотрели какой-то старый советский фильм. Анзаур жаловался на боли в шее, мы думали, его продуло в театре, в котором уже отключили отопление. Утром, по совету друзей, он решил впервые в жизни сходить на сеанс мануальной терапии к известному в городе специалисту. Накануне большого творческого вечера Анзаур хотел быть в форме. Первый сеанс принес небольшое облегчение, но боль перешла с шеи на голову. На втором сеансе, на следующий день, мануальный терапевт заметил, что глаза Анзаура стали косить. Естественно, сеанс был отменен, Анзауру рекомендовали срочно обратиться в больницу. От скорой помощи он отказался, сел в свою машину, закрыл ладонью один глаз, и так добрался до больницы. Я помню его слова, он позвонил и сообщил спокойным тоном:
– Эмма, меня готовят к операции. Не волнуйся.
Я уже здесь, в больнице.
– Какой операции? – закричала я.
– На голову. Не паникуй. Приезжать не надо. Сиди в квартире. Операция не сложная. Я тебе наберу.

Через двадцать минут я была уже возле дверей операционной, в окружении немногочисленных родственников Анзаура. Через час вышел доктор с печальными глазами и сообщил, что операция прошла успешно, но первое время с ним должен будет кто-то находиться.

– Я буду с ним ночевать, – без колебаний вызвалась я.
– Ночевать? Речь идет о дневном пребывании. У нас нет условий. Где вы будете спать ночью? – поинтересовался врач.
– Вы мне выделите уголок, мне будет достаточно любого места. Хоть стул, хоть что. Я ночью буду с ним.
– Хорошо. Мы сделали небольшие фрезерные отверстия и через них откачали лишнюю кровь, мозг не пострадал, – в двух словах объяснил доктор. – Только постарайтесь записать на телефон первые минуты после пробуждения, спросите какое число, имя и где он находится. Утром посмотрим, что с его памятью.
Ближе к десяти часам утра Анзаур пришел в сознание. Поздоровался со мной, узнал, значит, сделала я радостный вывод.
– Я записываю тебя. Какой сегодня день недели?
– Пятница. Ты что думаешь, я потерял память? – улыбаясь, спросил он.
– Не думаю. Просто выполняю задание врача. А как тебя зовут?
– Иоганн Себастьян Бах. Для меня главное не память, а слух. Спой мне.
– На счет слуха не знаю, но чувство юмора на месте. Кстати, Бах был глухим. А где ты находишься?
– Да хватит, Эмма, в больнице я, – тягучим от медикаментов голосом возмутился Анзаур. – И Бах был слепым, это Бетховен был глухим.
– Да, ты в больнице. Но нам сказали, максимум на неделю. Скоро домой поедем.
– Что-то я сильно в этом сомневаюсь.
– И не сомневайся. Все будет хорошо. Вот увидишь. Можем поспорить на коробку «Птичьего молока».
– «Птичье молоко» я тебе и так куплю. Сейчас все зеленеет на улице. Жаль, что не увижу этого.
– Да что за разговоры? Увидишь, еще все лето впереди.
– Ты не понимаешь. В апреле все оживает по-сле зимней спячки, а я этого не увижу, летом это не то, – обречено подметил Анзаур – Ты не слышишь, там в углу что-то шипит?
– Ничего там не шипит. Тебе кажется.

Потом была вторая операция, за ней третья и четвертая, уже с трепанациями черепной коробки. В общей сложности в коме Анзаур провел пятьдесят четыре дня. Никто из врачей не давал никаких положительных прогнозов. Отчаяние, усталость, ощущение безысходности и страх – постоянные спутники этих черных дней. Кома в переводе с древнегреческого означает глубокий сон. Почти два месяца сна. Я спала в больничном фойе недалеко от реанимации, страшно было представить, что будет, если в момент пробуждения я не окажусь рядом. Он может подумать, будто я бросила его, отказалась от борьбы за его жизнь. Не поверила в то, что он очнется, предала. Как не поверили родственники, друзья, врачи. Каждый из них сошел с дистанции в разное время. Кто-то раньше, кто-то позже. Никого не виню и не осуждаю, всем благодарна за помощь, но больше за то, что не лезут к нам со своими советами, не мешают жить так, как мы хотим. Я осталась. Если бы предала – значит, не любила. Специальной подготовки к принятию такого решения не было. Мы никогда не знаем и не планируем свое поведение на случай подобных событий. Обычно планы на будущее рисуются в более светлых тонах. Я выхаживала маму, была рядом с папой, когда он уходил в мир иной. Мысль о том, что можно поступить иначе в моей клеточной голове не возникала. Предложения поступить по-другому поступали. Начиная от отключения от аппарата ИВЛ до определения Анзаура в хоспис. И не будь меня рядом, что-то из вышеперечисленного с ним случилось бы, непременно. Никто не хочет брать на себя больше, чем может вынести. Я счастлива, что он жив.

Еще месяц, уже в общей палате, невзирая на принятые у нас традиции, я спала с ним вплотную, придвинув свою кровать к его. Моя соседка по палате, лежавшая, как и я, со своим послеоперационным мужем, женщина пожилого возраста и таких же пожилых взглядов, стеснялась поступить так же. Ей было неловко ночью беспокоить медсестер с просьбами лишний раз измерить мужу температуру. Я же, наоборот, не давала им спать по ночам и вызывала по любому поводу. В итоге наш сосед, с высокой температурой, вызванной упущенной больничной пневмонией, оказался вначале в реанимации, а затем на погосте. Жаль его, но я такую ошибку не совершу. Со мной Анзаур будет в безопасности. Я его язык, глаза и уши, а также ноги и частично руки.
Все остальное у мужа работает, как часы.


ГЛАВА 15
 
СВАДЬБА

Мы поженились после всех операций, когда Анзаур был уже частично парализован. Многие не верили в то, что я сделаю это, но у меня получилось. Для этого пришлось изрядно постараться. Пожалуй, я единственная в городе девушка, которая вышла замуж таким необычным способом. В качестве гостей на нашей торжественной церемонии бракосочетания присутствовали исключительно официальные лица: представители ЗАГСа всех возможных и не возможных уровней, заведующая поликлиникой, нотариус, врач – психиатр, моя близкая подруга Элла, двоюродный брат Руслан, я и Анзаур. Анзаур был в красивой белоснежной рубашке с празднично высоким воротом. На мне было светлое ситцевое платье в белый горошек. Фата и прочие свадебные атрибуты в образе невесты не присутствовали. Дородная служащая-регистратор ЗАГСа с высоким начесом обесцвеченных волос и агрессивно-вызывающим макияжем на плотно оштукатуренном лице, не к месту пафосно, затянула свою, давно заготовленную на все случаи жизни, пламенную речь:

– Добрый день, дорогие гости! Сегодня ответственный момент для молодоженов, ведь каждый из них решил взять ответственность за своего избранника. Поэтому хочу, чтобы они подтвердили это намерение согласием. Прошу ответить невесту.
– Я согласна.
– Прошу ответить жениха.
Анзаур кивает головой. Нотариус, миловидная женщина средних лет, еще раз переспрашивает жениха:
– Вы отдаете себе отчет в происходящем?
Жених опять кивает головой.
– Вы согласны вступить в брак с Эммой Искандеровной, по собственной воле и без принуждения? Анзаур вновь одобрительно кивает.
– Так как регистрация брака фиксируется официальным документом, прошу молодоженов поставить свои подписи в нем для подтверждения решения.

За Анзаура ставит подпись моя подруга Элла, ее нотариально определили рукоприказчиком жениха. За себя расписываюсь я.

– Прошу супругов обменяться кольцами.
Я торжественно надеваю серебряные кольца.
– Теперь каждый из вас стал частью целого. Достопочтенные супруги, этот особенный день запомнится вам навсегда. Сегодня вы создали семью. Теперь вы — муж и жена, основатели новой ячейки общества и продолжатели своей династии. Ваш корабль под названием семья отправляется в долгое плавание. Все приглашенные надеются, что оно будет долгим и счастливым. Так пусть каждый из них лично поздравит пару с новым статусом!

Присутствующие ответили на это смелое предложение гробовой тишиной. Каждый из официальных лиц до конца не верил в реальность происходящего. На их лицах читалось искреннее недоумение. Врач – психиатр, в роговых очках, переводя взгляд с лежачего жениха на стоячую невесту, смотрел на разворачивающееся действо глазами полными желания провести освидетельствование на вменяемость и невесте тоже. Элла нагнулась к моему уху и прошептала:

– Поздравляю, подруга!

Собственно, так мы и поженились. После того, как наш дом покинули последние официальные представители государства, мой брат Руслан завел в комнату худощавого эфенди в каракулевой папахе, приехавшего из-за рубежа и потому почти не говорившего по-русски. Нам предстояло заключить религиозный брак. В этот раз обошлось без торжественных речей про семейный корабль, отчаливший от берегов под названием любовь. Эфенди прочитал недлинную молитву на арабском языке, спросил согласие у жениха и невесты и провозгласил нас мужем и женой. После, обращаясь к Руслану, он жестами попросил официальный бланк с печатью духовного управления мусульман, на котором нам полагалось поставить подписи. Пошарив по карманам пиджака, Руслан растеряно объявил, что бланк благополучно забыт в мечети. Виновато пожав узкими плечами, раскланявшись папахой, эфенди покинул нашу комнату в сопровождении Руслана. Мы открыли шампанское и выпили с подругой по бокалу.

– Зурик, теперь мы официально муж и жена. Поздравляю! Значит, гулять по девкам нельзя. Подними указательный палец в знак того, что, когда встанешь, будешь хранить мне верность.
Анзаур лениво поднимает указательный палец, затем средний и большой, и, улыбаясь во весь рот, скручивает из них смачную фигу.
Я жена, и он мой муж. Я люблю его за то, кем он был, кто он есть сейчас и кем будет завтра. И даже если он захочет умереть, пока я рядом, у него это вряд ли получится.
– Слышишь, Зурик? Я говорю, нам надо пре-кращать лениться и начинать заниматься как положено. По плану, до конца года ты должен встать на ноги.
 
Анзаур радостно кивает, он все понимает, только не хочет говорить. Я всегда уважала людей, которые больше молчат, чем говорят. Беспрерывная болтовня сбивает с размышлений, не дает нам сосредоточится, в постоянно говорящей голове серьезные, глубокие мысли не рождаются, в них для этого много помех и недостаточно времени. Но в нашем случае, Анзаур должен говорить. Я скучаю по нашим разговорам. Восемь лет в нашем диалоге участвую только я. И, хотя речи Анзаура не слышно, его глаза говорят мне о многом. В них я читаю все, что хотела бы услышать. И стихи Евтушенко про верное женское плечо, которые он мне читал когда-то. И мелодии, которые он сочинил. И даже признания в любви, которых никогда не было.

Изредка нас навещают друзья и знакомые Анзаура. Круг посетителей крайне узок. И с годами он становится еще уже. Самые близкие люди, те, кого принято называть семьей, не приходят к нам уже несколько лет, ссылаясь на то, что их чувствительные интеллигентные сердца не могут видеть Анзаура в таком плачевном состоянии. Что испытывает при этом сердце мужа – никого не волнует. А ведь он помнит и ждет каждого из них. Но они просто решили, что он не может адекватно оценивать происходящее вокруг него. Тогда для кого стараться выглядеть лучше, чем они есть на самом деле? Как они заблуждаются. Но это лучше оставить на их интеллигентной совести.
 
Всех редких посетителей Анзаура можно разделить на три группы. Первые – приходят для самоуспокоения. Их связывает с больным прошлая жизнь – дружба или совместная работа. Они предпочитают жить в согласии со своей душой, поэтому периодически навещают его, как бы выполняя товарищеский долг. Им важно, чтобы об этих благородных посещениях тяжело больного друга знали окружающие, поэтому их пребывание в нашем доме можно поделить на две непропорциональные части. В первой – малой части, они дежурно спрашивают о здоровье больного, а во второй – обзванивают общих знакомых и патетично сообщают им, что в данный момент они находятся у Анзаура. Своеобразная отметка в журнале посещений сделана, теперь можно еще пару месяцев или лет не заглядывать к нам.

Вторые приходят из любопытства. Им интересно посмотреть на бывшую знаменитость, которая попала в трудную жизненную ситуацию. За такими посетителями надо внимательно присматривать. Они могут сделать фото и потом выложить его в сеть. Одну такую псевдожурналистку я выгнала пару лет назад. Стоило мне выйти на кухню, как она тут же принялась делать фотографии обездвиженного мужа.
Третья категория – это просители. Хотя, казалось бы, чего можно просить у человека в таком положении? Оказывается, многое – музыку, песни, стихи. Все, на что он имеет авторское право. Просят, разумеется, меня, как законного представителя Анзаура. Такое случается крайне редко, поскольку большинство его бывших коллег по музыкальному цеху не спрашивают даже формального разрешения на использование его произведений. Переиначивают, заменяют слова, делают новые аранжировки. Поступают с его богатым и самобытным музыкальным наследием, как им вздумается. Вероломно и непорядочно. Но я держу эти мысли при себе. Меня к этому приучил Анзаур, от которого я ни разу за все время, что мы вместе, не услышала про кого-то дурного слова. Он всегда говорил, надо быть выше этой мелкой муравьиной суеты, быть самодостаточным человеком, заниматься любимым делом, тогда у тебя не останется времени на сплетни и пересуды. Когда он выздоровеет, его постигнет разочарование, ведь очнется Анзаур в совершенно другое время. Время денег, дешевой славы, бесчестия и раболепства. Музыканты окончательно превратились в обслуживающий персонал богатых людей. Артистов, которые занимаются чистым творчеством теперь меньшинство, все давно уже поют перед пошло жующей публикой. В наше время бездарей считают гениями, а гениев – бездарями.
Один верный друг в каждый день рождения Анзаура дарит ему артистические рубашки строгого кроя. Немногословно посидев с товарищем, он уходит, оставляя после себя надежду на то, что муж встанет и эти рубашки ему пригодятся на сцене. Иногда лучше делать простые вещи, чем громко говорить и жарко спорить.

Удивительно, но, время от времени, нас навещают незнакомые люди. Это поклонники его творчества. Они отдают дань уважения Анзауру, как композитору и автору песен и делают это искренне и бескорыстно. Порой эти душевные встречи происходят на грани эмоционального срыва. Бывали случаи, когда посетители становились на колени перед лежащим на кровати Зуриком, плакали и целовали ему руки. Объясняя это тем, что с музыкой маэстро связаны воспоминания о значительных событиях их жизни. Чей-то погибший в автокатастрофе сын слушал в последний свой день песни Анзаура, кто-то под его музыку сделал предложение жене или отмечал рождение долгожданного ребенка. Многие люди и по сей день слушают его песни и не могут помыслить свою жизнь без любимых мелодий. Его произведения надолго переживут нас всех, я в этом уверена.

Сравнивая творческое окружение Анзаура, которое смело можно причислить к слою культурной элиты нашего общества, и свое, клеточно-пролетарское, я прихожу к выводу, что культура глубоко не проникла в сердца большей части так называемой элиты, она не стала для них главным нравственным ориентиром, непоколебимым стержнем их душ. Люди, работающие в сфере культуры, не пропитаны ею, они сами не соответствуют ее высоким стандартам. Высокообразованные, широко известные деятели культуры, науки, спорта предают и продают своих близких намного легче и изощрённее, чем простые люди, которые, не имея широкого культурного слоя, руководствуются понятными принципами улицы: не предавай, не бросай, не обманывай и не поступай подло. Культура в переводе с латинского означает возделанная плугом земля. Значительная часть нашей элиты – это не вспаханное поле, поросшее сорняками. Люди, ряженные в культуру, не являются ее носителями, не служат ей. Они живут по принципу – культура для них, а не они для культуры.;



ГЛАВА 16
 
МИШКА
Мои ночные размышления прервал телефонный звонок.
– Алло, Эмма. Это Антон. Сосед.
– Негатив!? – автоматически вырвалось у меня.
– Да, если тебе так угодно.
– Чего надо?
– Собака твоя на месте, или как?
– Ушла три дня назад и не вернулась. Искали по всем кварталам. А что?
– Посмотри влево от моего забора, примерно через пять-шесть домов, там стройка идет, во дворе канализационный колодец в три кольца. Оттуда вой идет нестерпимый несколько ночей. Спать не дает. Проверь, может твоя псина.
– Несколько ночей? Ну и гад ты, Антон.
Я позвонила Алику, мы схватили фонарики и лестницу и побежали к колодцу. Посветив вниз, мы увидели сильно измученного мокрого пса, всего облипшего цементом и грязью. Рядом с собакой, на дне, валялись брошенные куски хлеба.
– Мишка! Мишка!

Собака заскулила в ответ, сил подняться у нее уже не было. Алик опустил лестницу и мигом спустился вниз. Я светила фонариком. В темноте колодца было непонятно, наш ли это пес.

– Эмма, это Мишка, – сообщил снизу Алик. – Он весь в цементе, не знаю сколько дней и ночей пришлось ему здесь провести. Бедняга. Скорее всего упал, здесь люка то нет. Ты свети, я возьму его на руки, будем поднимать.
Подняв животное наверх, все сомнения отпали сразу. Это была наша с мужем собака. Когда Анзаур слег, Мишка был еще пушистым щенком немецкой овчарки. Он ждал возвращения Анзаура из больницы, все дни лежа на его домашних тапочках. Они любили друг друга, оба все понимали, но не могли говорить. Мы отнесли его домой, завернули в теплое одеяло, он явно переохладился и сильно изголодался. Мишка тихо скулил и жаловался на свою собачью жизнь. А под утро стих, испустил последний вздох и мирно ушел в собачий потусторонний мир. От Анзаура смерть Мишки мы, конечно, скрыли. Собаки преданы людям, но не преданы другим собакам. Люди не преданы никому. Прости нас, Мишка. Решено было закопать верного друга в нашем саду возле красной черешни. Алик вызвался помочь выкопать могилу. Едва начав копать, мы услышали из-за забора узнаваемый писклявый голос Антона:
– Сдох ваш Мишка, что ли? Ну наконец-то.
Хоть спокойно поживем без его лая.
– Эмма, не обращай на него внимание, – про-должая копать, спокойно сказал Алик.
– Ну и гад же ты, Негатив. Ты же в первую ночь слышал вой Мишки. И специально не сказал никому.
– Откуда я знал, что это твоя собака?
– Какая разница, чья это собака. Любую надо спасать.
– Я что, прирожденный спасатель? Я не люблю собак и кошек. Зачем мне вмешиваться в естественный природный отбор? Был бы умным псом, не попал бы в колодец. Раз попал, значит судьба у него такая, собачья. Я кормил его даже. Хлеб бросал.
– Ты не кормил его, сволочь, ты хлеб ему бросал по ночам, чтобы он не выл и не мешал тебе спать.
– Но бросал же.
– Оставь его, Эмма. Каждый получит по заслугам, всему свое время.
– Это что, угрозы, Алик?
– Нет, Антон. Это божественные законы миро-здания.
– Да мне плевать на эти ваши законы. Я атеист. В Бога не верю. Они на меня не действуют.
– Закон на то и закон, что действует на всех, даже на тех, кто с ним не согласен или даже не признает.
– Если ты проболтаешься Анзауру, я тебя убью, Антон. Пусть думает, что он потерялся и скоро вернется.
– Да что ж я, не человек что ли. Конечно не скажу.

Утром понедельника, после выходных, густо насыщенных дурными событиями, я поспешила на работу. Каждый раз, почти каждый день, выходя к остановке общественного транспорта, я встречаю эту женщину. Свою биологическую мать. Спутать ее невозможно. Мы как две капли воды похожи. Бывает, что на остановке кроме нас никого больше нет.
 
Так мы и стоим спиной друг к другу на разных углах тротуара, в тишине, каждая из нас, думая о чем-то своем. Так совпало, что моя биологическая мать живет рядом и мы ходим одними маршрутами в одни магазины и пользуемся одной автобусной остановкой. Я не испытываю к ней никаких чувств, она словно чужой человек, просто очень похожий внешне. Я знаю о ней все еще с тех пор, как занялась поисками своих биологических родителей. Следы отца отыскались довольно быстро, правда, к тому времени он уже умер. У него было несколько браков и много детей. Он был веселый разудалый малый. Любил выпить и покутить. Его сестры и дети, когда все выяснилось, были мне рады, встретили, как родную и сегодня мы общаемся между собой, как сестры и братья. С матерью вышло все сложнее. Она, узнав о моем существовании, занервничала. Поначалу мы должны были встретится, но на встречу она не пришла. На нее заявилась ее младшая сестра, которая бесцеремонно объявила, чтобы мы все катились к чертям и ни на что не претендовали. Не смогла моя биологическая мать посмотреть мне в глаза тогда. И сейчас, при встрече, она опять отводит взгляд, делая вид, что не замечает меня. Ей стыдно и страшно. Стыдно за свой поступок, совершенный в молодости, и страшно, что об этом поступке узнают ее сегодняшние дети. Ее не беспокоят мои чувства. Что чувствует брошенный ребенок, который видит того, кто его бросил в детстве? Я испытываю к ней жалость. Что она может мне сказать? Прости меня. А простить кого? Чужого человека. У меня была мама, был папа – других мне не надо. Я всем довольна. Мне было в подростковом возрасте просто любопытно узнать, кто мои биологические родители. Никого никогда не бросать – единственное качество, которым одарила меня моя биологическая мать, потому как я не хочу быть похожей на нее ни при каких условиях. И я простила ее, давно, но она об этом не знает и поэтому прячет взор. Пускай не знает и пускай прячет, если прячет глаза, значит, еще осталось немного совести. Я давно могу позволить себе личный автомобиль, но не делаю этого специально, чтобы каждый день ходить на эту остановку. Это моя цена.

– Доброе утро, Эмма Искандеровна, – слегка озабоченно поприветствовала меня администратор клиники.
– Доброе утро, Рита. Ты снова неотразима.
– Эмма Искандеровна, Вас ожидает посетитель с букетом. Вон тот галантный мужчина в сером костюме.
– Так это же Адам, врач-офтальмолог из городской клинической больницы. Мой однокашник по институту. Я ж говорила – офтальмолог, – подмигнув Рите, весело сказала я.
Улыбающийся Адам выглядел примерно так, как выглядят приговоренные к казни преступники. Я давно его не видела. Слышала, что у него все в порядке: семья, дети, работа. Что его привело ко мне?
– Привет, Адам. Сколько лет, сколько зим.
– Привет, Эмма, – смущаясь и краснея, ответил мой давний знакомый.
– Цветы мне или кому? – постаралась разрядить обстановку я.
– Тебе, тебе, конечно тебе. Вот, – протягивая букет белых роз, выдавил из себя Адам.
– По какому случаю? Это ты мне присылал по операционным дням цветы? Зачем так тратился? И, вообще, мы же оба в браке.
– Ты не слышала про мою историю?
– Нет.
– Гуляла она, три года.
– Адюльтер?
– Больше подходит другое слово, неприличное.
– Как так? У вас же трое детей!
– Меня винит во всем. Говорит, чувствовала себя одинокой. Ее съедали обиды, и я мало зарабатывал.
– Ну развелась бы. Или к психологу. Да тысячи вариантов можно было найти. Никогда бы на нее не подумала. Всегда такая надменная, гордо несла себя, еле здоровалась. Она мне с института не нравилась. Не обижайся, Адам, не искренняя она, замкнутая. Не понятно, что у нее на уме.
– Нет там особого ума, она Гоголя от Гегеля не отличала. Одна внешность, а внутри пустота. Бог ей судья. Я не на нее жаловаться пришел. Ты мне всегда нравилась.
– Так, стоп, я замужем. Можешь не продолжать.
– Да, я знаю. Но мы же с тобой медики. Он не встанет, там не будет улучшений. Я буду помогать.
– Адам, я делаю скидку на то, что у тебя стресс, и ты явно не в себе! Но дальше эту мысль не развивай.
– Ну как ты ему, лежачему, хранишь верность столько лет? Как? А меня, полноценного, предали, – со слезами на глазах, сиплым голосом прошептал Адам.
– Без обид, но тебя, значит, не любили. Просто жили и детей рожали. В нашей среде, в той, в которой я росла, было неприемлемо предавать близких и родных людей. За это, обычно, убивали. Это принципы.
– Принципы?! Я нарушил один из таких принципов, когда женился на ней. Но она не оценила.
– Тебе себя винить не в чем. Ты-то любил, не предавал, ты нормальный человек. Просто ошибся в выборе спутницы жизни.
– Я и убить не способен.
– Не надо никого убивать. Выбрось это из голо-вы. Ты, вот что... Не раскисай. Возьми отпуск и поезжай в теплые страны. Пройдет время, и ты начнешь видеть других прекрасных женщин вокруг себя. Тех, которые полюбят и оценят. И ее прости, не держи зла. У вас дети. Пусть каждый идет своим путем.
– Да я уже прошел курс психотерапии. Мне чуть легче. Вот, видишь же, к тебе пришел свататься, – грустно улыбнулся Адам.
– Молодец. Только цель не ту выбрал. Я замужем за Анзауром. Люблю его и буду с ним до конца.
– Эмма, сейчас таких женщин, как ты, уже не выпускают. Я преклоняюсь перед твоей верностью. Если бы только Анзаур мог это оценить. Я ему завидую белой завистью.
– Он ценит, поверь мне.
– Эмма Искандеровна, пациент ждет в операционной, – окликнула меня Рита.
– Ну все, Адам, мне надо бежать. Рада была повидаться. И выглядишь ты очень даже неплохо, не так, как обычно выглядят мужья, которых предали.
Все будет хорошо.
– Спасибо, Эмма. Цветы возьми себе, не передаривай этой девочке. Я от чистого сердца.
– Хорошо, Адам. Даже домой отнесу, – убегая по направлению к операционной, крикнула я.;



ЧАСТЬ 17
 
ХУДОЖНИК

Сегодня моему первому пациенту показана лазерная операция. Диагноз — первичная открытоугольная глаукома, которая уже не поддается компенсации с помощью лекарственной терапии. Повреждения глаза в следствие глаукомы необратимы. Это значит, что, если не лечить глаукому, прогрессирующее заболевание со временем приведет пациента к полной потере зрения.

– Я художник, – подал голос мужчина в твидовом пиджаке.
– Прекрасно. Творческая профессия. Вам нужны глаза не только, чтобы смотреть, но, и чтобы рисовать. – формально ответила я, закрепляя его подбородок.
– Художник, но это не значит, что я занимаюсь изобразительным искусством. Не значит это и то, что я творческая единица. Мне нужны глаза не чтобы смотреть, а чтобы видеть. Я мыслю глазами. И даже без них у меня не будет конфликта с внешним миром и нужды приспосабливаться к нему тоже не будет. Он мне безразличен. Я просто его художественно интерпретирую.
– Замечательно сказано.
– Доктор, скажите, только честно, сколько оста-лось у меня времени до полной потери зрения?
– Этого вам никто не скажет. Но не драматизируйте, все не так плохо.
– Вы думаете, я боюсь слепоты? Видеть мир в красках – это не привилегия, а тяжелая ноша. Философы мыслят мир, поэты воспевают, богословы оценивают, а художники противопоставляют ему себя. Я – антитеза этому звериному миру. И поэтому я устал. Еще пара картин и я с удовольствием отдохну в полной темноте. Для меня черный – это цвет покоя.
– Я вам объясню, что с вашими глазами. Сетчатка глаза воспринимает свет, идущий от источника или отраженный от предметов. Эта информация поступает в отдел головного мозга, отвечающий за передачу сенсорных и двигательных данных от органов чувств. Зрительный нерв обеспечивает передачу нервных импульсов, идущих от сетчатки к зрительному центру головного мозга. Повышенное внутриглазное давление приводит к потере зрения в пораженном глазу и ведёт к слепоте, и, если его не лечить, здесь страдает зрительный нерв. Лечение способно лишь на время приостановить или замедлить потерю зрения. Но в днях или годах это время не измерить. Все индивидуально.
– Спасибо за честность. Я чувствую, что скоро мой зрительный экран потухнет навсегда.
– Почти у всех есть какие-то проблемы с глазами, если это вас утешит. У меня тоже глаза с изъяном, если вы наблюдательный художник, должны были заметить. Мои глаза всегда сухие. Я на постоянной основе пользуюсь специальными каплями для увлажнения глаз. В моих глазах нет слез.
– Возможно, вы выплакали их в детстве, на всю жизнь вперед.
– Так и было. Первые свои дни я провела в «Доме малютки». И, скорее всего, все эти дни плакала. Ну, что, милый художник, приступим к операции?
– Михаил Александрович. Меня так зовут.
– Я знаю, Михаил Александрович. Начинаем.

Манипуляция выполняется под местной анестезией. На глаз устанавливается специальная гониолинза. Я работаю по методике линейной трабекулопластики – ожоги от аргонового лазера наносятся на зону шлеммова канала в один ряд. Для моего пациента это временное решение. Пятно аргонового лазера направляется на трабекулярную сеть, чтобы стимулировать увеличение окон сетки и увеличить отток внутриглазной жидкости, тем самым уменьшить давление на зрительный нерв. Как правило, половина угла обрабатывается за один раз. У пациента есть шанс, время, небольшая отсрочка.
 
Как живет слепой человек? На какие органы чувств он опирается в темноте? Что ведет его и что вдохновляет на дальнейшее существование? Обывательски мы привыкли думать, что слепой человек – это инвалид, обреченный влачить жалкое существование. Но, на самом деле, жизнь слепых людей, каким бы невероятным это ни казалось, полна ярких впечатлений. Их обостренные чувства обоняния, осязания, слуха заменяют им функции органов зрения. Человек приспосабливается ко всему, и если он хочет жить – то способен на многое. Главное – найти в себе желание жить, жить, несмотря на проблемы со здоровьем. Только надо знать – во имя чего следует жить дальше.

Ко мне каждый день обращаются самые разные пациенты, и среди них нередко встречаются те, у которых почти полностью отсутствует зрение. Так или иначе, они ослепли – одни от травм, другие родились с пороком, кого-то к слепоте привела болезнь. Но многолетнее наблюдение за пациентами привело меня к удивительному выводу – практически всех этих людей объединяет одно – жажда жизни. Жажда жизни несмотря на страшные диагнозы, на ограничение возможностей, на зависимую от других беспомощность. Порой мы сами себя обрекаем на медленное угасание – жалеем себя, ропщем на судьбу, миримся со своим положением, только не понимаем этого или не хотим себе в этом признаться. Внутри нас есть сила, неиссякаемая сила, данная человеку свыше. Если мы находим смысл жить дальше, то находятся и силы бороться, даже в полной темноте. Поэтому Анзаур жив еще, он видит в этом смысл, он знает, ради чего или кого он борется. И я хочу думать, что он счастлив со мной, несмотря на свое физическое состояние.

После операции, по пути заскочив за продуктами, я заехала навестить тетю Асю. В последнее время она почти не отвечает на телефонные звонки. Руслан обещал установить камеру наблюдения внутри квартиры. Но сделать это надо незаметно, а не то Ася начнет шуметь, она стала всех подозревать в недобром к себе отношении. Сказываются побочные последствия ее основного заболевания.

– Тетя Ася, это я.
– Фатима? Сестра моя?
– Да какая Фатима. Это я, говорю, Эмма.
– Что ты мне принесла?
– Как обычно, все, что ты любишь.
– Фатима, ты прости меня за все, – тетя действительно перестает узнавать людей.
– За что простить? – стало даже интересно поиграть в эту игру.
– Не стоило мне тогда говорить тебе, что Эмма не родная дочь. Ты так расстроилась, рыдала несколько дней, в больницу попала. Прости, если сможешь.
– Так мама знала? – вскочив, воскликнула я.
– Что знала? Не приставай ко мне, Эмма, – вспомнила мое имя тетя.
– Ты ей сказала? Зачем? Это в тот день, когда ей плохо стало, мы скорую вызывали? Давление, аритмия.
– Не понимаю, о чем речь? Иди разогрей еду. Я голодаю из-за вас. И воздуха мне не хватает. Воды в фильтре нет совсем. Задохнуться можно, пока вас дождешься.
– Тетя Ася, – я открутила крышку водяного фильтра кислородного концентратора. – Сейчас налью воды и принесу.

Выйдя на кухню, сильно захотелось закурить и выпить чашечку кофе, или чего покрепче. Только я не курила и не пила спиртного. Вот же гадина, она, оказывается, сказала маме. И мама знала, но не призналась мне. Вот чем было вызвано быстрое ухудшение ее здоровья. Да, тетя Ася, подло с твоей стороны. Загнала в могилу старшую сестру раньше времени. Надо разжечь плиту и сварить кофе. А может просто открыть газ и пойти домой? Освободить тетушку от лишних мучений и себя заодно. Провести ей эвтаназию по-родственному. Беслан готов был убить за принципы, только он не сказал тогда, за какие именно. Каждый сам определяет для себя эти принципы и проводит красную черту, переступив которую нужно убивать. Перешла Ася эту красную черту или нет? Достоевщиной попахивает. Тварь ли я дрожащая или право имею? Надавала советов Адаму, а сама чего? Меня будет мучить совесть, но с ней всегда можно договориться, подбросив ей куски черствого хлеба, какие Негатив бросал воющей собаке. Нет уж, не стану мараться, Ася теперь не принадлежит себе. Я – врач и на такое не способна. Нас учили до последнего помогать больным. Но я не ее лечащий врач и она не мой офтальмологический пациент. Это моя добрая злая тетушка, сестра моей матери. Еще пару глотков кофе и можно будет не успеть установить фильтр в аппарат. Меня даже не смогут ни в чем обвинить. Умерла от естественных причин. Только я буду знать, что умерла она от своей злобы и зависти, но, правда, при моем активном бездействии. Она умрет, но мучиться буду я. Такой радости я ей не доставлю.
 
– Эмма, ты несешь воду? Мне дышать тяжело. Куда ты запропастилась? – гневно донеслось из спальни.
– Иду, – можно просто фильтр принести попозже, обойтись без газа, подумала я.
– Зачем ты это сделала? – устанавливая в посадочное место водяной накопитель, спросила я.
– Затем, что твой отец меня любил всю жизнь, а не ее. И я его любила. Она даже родить ему не смогла.
– Так ты в сознании. Специально разыграла эту комедию с потерей памяти, чтобы донести до меня? Хватит грузить меня этими лирическими баснями в стиле мыльных опер. Скажи честно, зачем ты ей выложила правду?
– Ошиблась я! На эмоциях, не сдержалась. Прости меня, Эмма. Я не могу умереть с этим. Ты должна меня простить, я хочу уйти спокойно.
– Так ты знаешь, что твоего драгоценного мужа Юнуса родная сестра сдала в дом инвалидов, где он умер никому не нужный, в пролежнях и собственных экскрементах? Ты просто не хотела его держать из-за прогрессирующей болезни Паркинсона?
– Какого мужа? У меня никогда не было мужа.
Я всю жизнь одна прожила.
– Понятно. Да, мы все, похоже, тебя недооценивали, тетя Ася. Я прощаю тебя. Слышишь? Прощаю за все, что ты причинила мне и моим близким.
– Спасибо, Эмма! И не забудь выгнать собак, когда будешь уходить.


ГЛАВА 18
 
ЯБЛОЧНЫЙ ПИРОГ

В такси, по дороге домой, позвонила Надя, голос на том конце провода не предвещал ничего хорошего. Плохие новости застают нас всегда в неудачных местах и в самое неудачное время.

– Эмма, я не знаю, что с Анзауром. Мы вышли в сад, все было хорошо. Потом этот Антон вышел к забору. Он был мил и весел, как никогда.
– И что? Что с Анзауром?
– Я отошла буквально на минуточку, честное слово, чайник поставить. Вернулась, он без сознания. Антона нет. Не знаю, что он ему наговорил.
– Про Мишку сказал, гад! Я еду, по пути вызову скорую. Следи за дыханием, смотри, чтобы язык не завалился!

Анзаура поместили в реанимационное отделение городской клинической больницы с подозрением на кровоизлияние в мозг. Меня к нему не пускают. Возможно, понадобится операция. Он там, за стальными дверями, в больничной клетке, впервые один за последние годы. Я не могу взять его за руку, почувствовать его дыхание, сказать ему ободряющие слова. Он остался наедине со своею болезнью. Теперь его тело – это его тюрьма, его клетка. Обездвиженный и безмолвный, он заточен в собственном теле долгие девять лет. В такие часы остается только молиться, независимо от того, атеист ты или верующий. И я молюсь. Молюсь, чтобы он не перестал бороться. Слепые хотят жить, безрукие и безногие, все хотят жить. Лишь бы он захотел жить, лишь бы он не сказал, как тот художник, я устал и хочу покоя. Врачи не дают никаких прогнозов. Меня отправили ночевать домой.
Что он ему сказал? И сказал ли? Если не сказал, то почему сбежал и не позвал Надю? Проклятый Негатив, сделал-таки свое грязное дело. Преступил черту. Все-таки наша квадратная клетка делает из жителей неправильных квадратно-прямоугольных людей с тупоугольными сердцами. Антон такой, его сознание деформировано средой обитания. Мы тоже в этом поучаствовали, как говорит Ира. Но ведь и я такая, как он. Я клеточная на человеческом уровне, клетки моего организма отформатированы бетонной клеткой. И даже живя вне клетки, следуя клеточной инерции, мы порождаем таких же неправильных людей. Я должна ответить? Защитить своего живого мужа, либо отомстить за умершего. Или простить? Что сильнее? Заклятый друг из клетки, он правила знает. И я их знаю. Но я уже не клеточный житель, я врач-офтальмолог. У меня нет Беслана, который мог убить за принципы. Но видно мертвый Беслан и после смерти не отпускает меня. Мама, Мишка, теперь Анзаур. Кто следующий?

Всех прощать? Мне надо отвлечься, все будет хорошо. Лучше испечь любимый яблочный пирог мужа. Он его обожает.
Начнем с очистки яблок, кожура и семена для пирога не пригодятся. Прямо как с человеком, главное в людях не красивая кожура, а начинка, хотя какие в тебе семена тоже важно. Режем тонкими пластинками, складываем в чашу, слегка сбрызгивая соком лимона, чтобы не сильно потемнели. Антона, видимо, давно ничем таким не сбрызгивали, оттого потемнела его душонка. Сверху белый, а внутри грязь. Нескольких яблок будет достаточно. Затем, добавляя немного сахара, взбиваем три куриных яйца до легкой пены. Мы все привыкли есть со специями, подсаливаем и подслащиваем. Натуральные вкусы уже давно нас не устраивают. Теперь добавим молоко, сто миллилитров, муку и разрыхлитель. Брошу еще пол чайной ложки корицы, Анзауру нравится ее привкус. Осталось все равномерно смешать и поместить в смазанную маслом форму. Но в этот раз я добавлю еще один ингредиент – крысиный яд, принесенный Надей накануне, который обычно не входит в классический рецепт яблочного пирога. Но это будет особенный пирог – им я угощу своего дорогого соседа и давнего дружка по клетке Антона, по прозвищу Негатив. Он ратовал за естественный отбор, Мишка был глуп, по его словам, раз угодил в колодец. Проверим его теорию на нем самом. Я не знаю, сколько нужно яда чтобы убить человека, возможно, эта доза вызовет у него только жидкий стул. Если сдохнет, то будет первым известным мне человеком, кто умер от крысиного яда. Да и вообще, сосед этот не человек, он враг, так что мне безразлична его судьба. Поверх уложенной в форму массы кладу несколько кусочков сливочного масла и посыпаю сверху сахаром, это придаст пирогу золотистый оттенок и украсит его хрустящей корочкой. Запекаю в духовке при ста восьмидесяти градусах, пятьдесят – шестьдесят минут и, вуаля! Какое красивое произведение искусства с небольшим сюрпризом внутри. Жаль, что некому оценить мои кулинарные способности.
Утром, прихватив поднос с остывшим пирогом, я вышла в сад. Негатива не было видно, но я чувствовала, что он за мной наблюдает. Надо постараться изобразить счастливое лицо.

– Антон! Соседушка! Где ты? Иди сюда, разговор есть.
Через мгновение из-за дальнего угла дома показалась его красная физиономия, а затем и весь он. Вид у него был растерянный.
– Привет, Эмма, – тихим виноватым голосом поприветствовал меня сосед.
– Привет, Антон. А чего такой грустный?
– Что там с Анзауром? Я слышал, по скорой забрали.
– Кровоизлияние у него. Врачи не дают ему ни-каких шансов.
– Да ты что! Жаль, – искусственно посочувствовал Негатив.
– Жаль, чего? Или кого? – весело спросила я.
– Эмма, я тебя не совсем понимаю. Откуда та-кая радость?
– А ты знаешь, мне полегчало. Столько лет я боролась за него. Да и он измучился.
– Полегчало? – недоверчиво переспросил мой клетчатый недруг.
– Да! Представь себе. Я перед ним свой долг вы-полнила и даже перевыполнила. Его родные бросили, друзья забыли, а я столько лет за ним ухаживала. Теперь могу для себя пожить.
– А я тебе всегда говорил. Ты красивая женщина. Столько лет угробила на него. Даже мне ты нравилась, и нравишься до сих пор.
– Антон, ты не в моем вкусе, – хитро улыбнувшись, ответила я.
– Ну, вкус, это дело такое. Завтра может все измениться.
– Все может быть. Слушай, Антон, я Анзауру пирог испекла, он любил яблочный. Ночью пекла. А утром врачи сказали, что до вечера он не дотянет. Мне сейчас не до поедания пирогов будет. Давай, я тебя угощу? В знак начала моей новой жизни. Мы двое остались, надо дружно жить.
– Пирог? Мне? Да, мне же сладкое нельзя. У меня сахар.
– Ну как хочешь. Там и сахара почти нет, яблочки сладкие были. Красивый пирог вышел. Жаль, оценить некому.
– Ну, если только кусочек.
– Я тебе весь отдам, а там сам решай, кусочек или два. Понравится, буду тебе на каждые выходные печь. Вечерами вместе чаевничать станем.
– Эмма, а ты в него отраву не бросила? – при-щурив один глаз, недоверчиво спросил Негатив.
– Конечно бросила. Крысиный яд. Вообще-то, я врач, моя миссия спасать людей, а не травить.
– Да я пошутил. Ты на такое не способна.
– Вот именно. На, вот. Ешь, на здоровье, но только в меру, – вручая через забор яблочный пирог, произнесла я.
 
Весь оставшийся день я провела в больнице. В этот раз одна. Без друзей и родственников. В прошлый раз Анзаур пролежал пятьдесят четыре дня в коме. Но тогда он был здоровым мужчиной в расцвете сил. Что будет в этот раз? Неизвестность высасывает последние остатки эмоциональных и физических сил. Но мы так устроены, чтобы найти себя подлинного, надо вначале опустошиться до дна, а затем вновь наполниться. Опять молюсь, еле шевеля пересохшими губами, не придерживаясь каких-либо религиозных канонов. По-своему, как чувствую. Скорее всего неправильно, но зато искренне и с надеждой на лучшее.
 
Мне бесчисленное количество раз задавали один и тот же вопрос: «Как я храню верность тяжелобольному мужу столько лет?» Сама себе я его не задавала ни разу. Ты молодая, можешь построить жизнь с кем-то еще, с кем-то другим, за кем не надо будет так усердно ухаживать, ведь ты тоже нуждаешься, как любая женщина, в любви и заботе. Зачем тебе инвалид, на что ты себя обрекаешь? Он ведь даже поговорить не может. Ты живешь в постоянном монологе, все равно, что одна. А дети? Полноценная семья во главе со здоровым мужем-отцом, еще не поздно изменить свою жизнь. Такими разговорами они пытаются сделать меня подобной себе. Я как бельмо в глазу будоражу их эгоистичную сущность. Мой выбор делает меня немножечко виноватой перед ними. Заведи любовника, сделай передышку, Анзаур все равно не узнает об измене. Ты же не бросаешь его, а значит – не предаешь. Так поступило бы большинство – неоспоримый аргумент в любом споре. Будь как все, не выделяйся, особенно в лучшую сторону, это раздражает. А клятвы? Да кто же тебя спросит за них, кто осудит? Сегодня в моде полигамность.

Есть те, кто с липкой жалостью в голосе желают мне терпения. Это самое раздражающее пожелание из всех возможных. Если вам в подобной ситуации необходимо только терпение, то я смотрю на вас с искренней жалостью. Терпение имеет свойство кончаться. Я не терплю, не мучаюсь, не плачу и не жду. Моя жизнь состоит из других эмоций, которые не зависят от того, поправится мой муж или нет. Мне не в тягость за ним ухаживать, купать его, делать упражнения и молчать с ним заодно. И пусть моя модель семьи выглядит не так, как у большинства, синдромом отложенной жизни я не страдаю. У меня есть право на счастье и, кажется, мы с Анзауром по-настоящему счастливы.
 
Ночью, уже дома, тревожный сон, придавив мое тело к кровати, овладел моим подсознанием. На пике эмоционального напряжения такие сны бывают вещими. В определенный час, лязгнув железными затворами, окно тюремной кормушки отворяется и нам подают завтрак, обед или ужин. Да, я снова в клетке. Только в этот раз в клетке настоящей, а не абстрактной. И небо снова привычно квадратное. Только теперь голубое небо перетянуто черными стальными жгутами. К тюрьме тоже можно привыкнуть, моих воспоминаний хватит на несколько пожизненных сроков. Но если я в клетке, то с кем Анзаур? Кто заботится о нем? Может он еще в коме? Скорее всего, так и есть. Что ему снится в коме? Видит ли он меня рядом? Должен видеть или, по крайней мере, чувствовать. Я всегда рядом. Если он умрет, смогу ли я стать другой? Какой другой? Осталось ли у меня время на другую жизнь? Или мое время вышло? Мне трудно подвести черту под прошлой жизнью, ловлю себя на мысли, что я никогда не мечтала о чем-то конкретном, осязаемом. Похоже, счастье – не мой жизненный навигатор. Во мне живут одни воспоминания, то есть я живу, подпитываясь прошлым. Где мое будущее? Думаю, все самое главное в моей жизни произошло. Ворочаясь в кровати, я тону в зыбучих песках беспамятства. Живу в мираже, как в клетке, где, как оказалось, всем на всех наплевать. Унылая однообразная жизнь, которую никогда не сжевать, как жевательную резинку. Странно, но в этом повсеместном произволе чувств все еще хочется быть уникальным, не ходить строем и найти силы для сопротивления общеустановленному. Получается, для того, чтобы обрести себя, надо пройти через испытания. Другого способа проверить себя на прочность не существует. Только при этом надо не быть фальшивой ни изнутри, ни снаружи. Чтобы подняться к чистому и высокому, следует вначале впасть в ненависть, грязь и кровь. Мы выходим из чрева матери через боль в крови и грязи – этот путь смолистым сургучом навсегда оставляет след в наших душах. Остается ринутся навстречу себе, отворить нараспашку свое безмолвное «я» и высвободить на свободу боль утрат и невысказанность чувств. Сегодня яблочным пирогом я постучалась в свое, возможно, несчастное будущее.
Мой тягостный сон прервал утренний телефонный звонок. Позвонили из больницы и сухим казенным голосом сообщили, что подозрение на кровоизлияние не подтвердилось. Анзаур пришел в себя и даже начал самостоятельно дышать. Мои молитвы были услышаны и не прошли даром. Надо собраться и поехать в больницу. Выходя из дома, наспех одевшись, не причесавшись и без макияжа, буквально сразу, за калиткой, я столкнулась с молодым человеком в полицейской форме.
– Эмма Искандеровна?
– Да, это я! А в чем дело? Я сильно тороплюсь.
– Позвольте представиться, лейтенант Гаргер! Мы делаем подомовой обход. У меня к вам несколько вопросов. Этой ночью при странных обстоятельствах скончался ваш сосед, Антон Евгеньевич Булавинов!
– Да вы что?!
«Переел все-таки, пожадничал, идиот», – промелькнуло в моей голове.
– А причина смерти?
– Он успел позвонить в скорую помощь, жаловался на отравление. Медики застали весьма неприглядную картину. Предварительно, умер, захлебнувшись в собственных рвотных массах.
– Какая ужасная смерть! – думая в этот момент об Анзауре, произнесла я.
– Если позволите, я должен задать вам несколько вопросов, – открывая блокнот, начал опрос лейтенант. – Вы любите печь пироги, Эмма Искандеровна?