Манускрипт герцога Беррийского и замысел Святобора

   
Новожилов не понимал, как можно жить, не видя в своем дворе диких уток, которые садились к домашним курам, чтобы подкормиться зерновыми отходами. Почти всю жизнь провел он в лесу, если не считать студенческих лет, да еще доуниверситетской поры,  ведь родился он и вырос в городе. Хотя было это не очень давно — каких-нибудь тридцать лет назад, но он плохо представлял себе,  что можно на рассвете не видеть из окна своего дома, как бродят между деревьями лоси или справляют свадьбу зайцы.

  Если какому-нибудь городскому жителю Новожилов рассказывал о заячьей свадьбе, то нередко спрашивал, не думает ли он, что зайцы собираются на лужайке в кружок, хлопают в ладоши и кричат: «Горько!» И на всякий случай пояснял: «Заячья свадьба — когда за одной зайчихой бегут и на ходу дерутся друг с другом семь — десять самцов. Они  то собираются в клубок, и тут заячья шерсть летит клочьями, то вытягиваются цепочкой, и получается настоящий кросс. Зайчиха благосклонна к самому быстроногому».

    Случалось, после рассказа слушатель вздыхал и глубокомысленно интересовался: «А скажите, Василий Прохорович, вкусна ли зайчатинка?»

    Новожилов делал вид, что подобный оборот не смущает его. Да и чего смущаться, успокаивал он себя, чего ждать от обывателя? И уезжал в Сухой Ерик с твердым желанием больше не появляться в городе.

    Но дела вынуждали, и через несколько месяцев знакомые слушали, как он рассказывал про дикую свинью Машку, которую подобрал в младенческом возрасте, про то, какое это доброжелательное и жаждущее общения существо. Но на самом интересном месте, едва речь заходила о Машкиных золотисто-мохнатых ушах или хвосте, которым она, как собака, приветствовала людей, история повторялась. Кто-нибудь спрашивал: «Василий Прохорович, говорят, их лучше колоть на зиму?»

    И опять Новожилов не кипятился. Он с жалостью смотрел на практичного собеседника и отвечал: «Я как примитивный первобытный человек, что-то вроде неандертальца, может, делаю что не так, но колоть ее не собираюсь. У меня в мозгу уже и четырех извилин не насчитаешь. Из зоологии только знаю, что произошел от обезьяны».

    Собеседник, желающий щегольнуть осведомленностью, заявлял:

    — Теория Дарвина — пройденный этап. С происхождением человека давно ясно. Обезьяна - бред. А вот зарождение жизни на Земле?.. Стоит подумать... Существует гипотеза, будто она заброшена к нам из внеземных цивилизаций.

    — А я произошел от обезьяны! — настаивал Новожилов.— Но пусть будет по-вашему. Пусть вы заброшены к нам из внеземных цивилизаций!

    Довольный слушатель дивился разумности Новожилова: дремуч-дремуч, даром, что живет в глухомани —  в настоящей дичи, а обходительности не лишен.

    Заинтересованный, он спрашивал: есть ли у Новожилова оригинальные соображения относительно засорения окружающей среды.

    Еще бы у Новожилова не было соображений! Однако поведать их он желал человеку с юмором. И директор шел к своей бывшей учительнице Александре Михайловне, которой беседы с ним необходимы, как рыбе подо льдом кислород.

    От Александры Михайловны он услыхал слова, которые запомнил на всю жизнь: «Сколько бы ни приспосабливали люди Землю для своих нужд, законы им диктует Земля».

    В доме Александры Михайловны Новожилов впервые увидел книгу цветных фотографий животных. Его поразил снимок кукушки, подбрасывающей яйцо в чужое гнездо. Он долго смотрел на гладкий лист, запечатлевший одну из тайн природы, и гадал, сколько же провел в засидке фотограф, сколько следил за птицей? «Штучная работа,— думал он. — Мастак!» И ему захотелось сделать такой же снимок.

    Лишь однажды настигло Новожилова похожее ощущение. За границей. Во Франции. Тогда уважаемого натуралиста, посланного перенимать опыт, знакомили с достопримечательностями. И вот под Парижем в замке музея Конде внимание месье директора обратили на миниатюры «Времена года»: выполнены братьями Лимбургами для «Великолепного часослова Жана Беррийского».

    Разве мог предположить Новожилов, что где-то в Средневековье найдет единомышленников, удивительных братьев художников, кто, как и он, исповедовал веру в Землю как во вселенский дом человечества?! Чем бы ни занимались люди на пожелтевших страницах старинного манускрипта: пахали землю или грелись у огня, жали хлеб или следовали на соколиную охоту — огромный мир был вокруг них,  над ними  господствовал небесный свод. Изображения солнечной колесницы; фигур зодиака, календарных и астрологических знаков были раскиданы по внутреннему полю декоративных арок,  среди туманностей, звезд и галактик, – это создавало глобальный масштаб, внушало мысль, что жизнь людей — часть единого целого, уходящего в бесконечность. Анатомическим образом человека в окружении системы планет и Луны заканчивался Часослов. Микрокосм, соединенный с макрокосмом.
Однако не только роскошь, изыск, аристократичность исполнения являл собой этот манускрипт под стеклом.  Знаковая отмеченность настоящего произведения искусства была в нем. Без самомнения, без эго. Тень  братьев Лимбургов,  не успевших закончить оформление, - они умерли во время эпидемии чумы – как бы витала над книгой,  ее историей, работой мастера-продолжателя  Жана Коломба, оставившего для последующих исполнителей пометки на полях и чистые страницы. Но шедевру не суждено было завершиться. И всё-таки… Вот уже  шестой век книга воплощает собой победу культуры над всеми раздорами и кошмарами, которые помешали ей сбыться в задуманном виде. Но так повелось: недоисполненное производит большее впечатление, чем исполненное. Вносит ноту трагизма.  Загадочность окружала книгу. Специальный свет поддерживал ореол нетленности, соотнося ее с Небом, Памятью и Судьбой,

        Стоя в музейном зале, Новожилов испытывал странное чувство зачарованности, хотя  понимал, что сам он погружен в совместное отсутствие отчужденных людей, замкнутых в дизайнерские пределы,  - так же  и  экспонат за стеклянной витриной от всех отделен. Но при этом Новожилову казалось, что время спокойной вечности,  запечатленное в книге,  отрицает свое особое положение и ждет часа, когда остановленное, каллиграфически выделанное на пергаменте и расцвеченное гуашью, акварелью и позолотой,  найдет себя в последующей жизни.  И, получив новое осмысление,   подвигнет какого-нибудь старателя претворить его столь же тщательно и подробно. Потребуется служение, может, и большее, чем прежнее: ведь речь пойдет о связи человека с  природой где? В Охотничьем Хозяйстве.   А что такое Охотничье Хозяйство? Это не заповедник, не заказник, не охранная территория, не зона покоя, не банк ДНК  – это место, где убивают. И в ТАКОМ МЕСТЕ   специалист  вопреки всему и вся  развел исчезнувшие виды,  вернул туда животных, занесенных в Красную книгу. Сделать подобное мало кому удавалось, лишь попытки, которые пресекались Сильными Мира сего. Или теми, кто мнил себя таковыми, Возможно, Новый Святобор-старатель  найдет свою форму в мистерии, где  многообразные живые существа планеты станут действовать  наравне с человеком, начнут диалог с заповеданном в манускрипте. И Новожилов представлял себе такой исполненный парадоксами штучный экземпляр – модус операнди, - с картинками жизни и поэтичными отступлениями, с портретами   птиц, зверей,  растений,  с пейзажами, натюрмортами.  Имеющий не только художественное, но и прикладное значение.  А главное -  с   человеком в центре при всей конкретности его бытования. С отношением к жизни и смерти, войне и крови, мере вещей и тайне... С удалением от повседневности на значительное расстояние, где развеиваются ее чары и притяжение, а словам возвращается первый словарный смысл, свободный от налипания попутного содержания.   

         

Продолжение следует