Глава 253. Шуберт. Тринадцатая соната

Франц Шуберт
Соната для фортепиано №13 ля-мажор
Святослав Рихтер (фортепиано)

MargarMast: Юрий, ну здесь тоже есть «поколачивание» в аккордах — но ведь это еще зависит от инструмента, а Рихтер, как известно, инструменты не выбирал. Есть такие, на которых просто невозможно взять глубокий звук forte и, тем более — fortissimo — настолько они жесткие.

Yuriyauskiev: Все же стук на фортепиано — нечто другое. Слышал когда-то в прелюдиях Рахманинова у Гилельса. Это было надуманно и неприятно. Зато публика была вне себя — очень громко и быстро. У Рихтера звук сильный, а не стучащий и деревянный. Но, в принципе, я согласен, что рояль жестковат. Сам чаще слушаю запись из Токио — 1-7 февраля 1979. Но какая здесь вторая часть! Правда, когда-то пианист Александр Пироженко утверждал, что музыка Шуберта не выдерживает такой нагрузки. Не раз отвечал на подобные обвинения. Недавно прочитал здесь, что нечего непрофессионалам лезть не в свое дело. Но и без этого заявления хотел процитировать пианиста Алексей Скавронского (статья в «Советской музыке», №9, 1978). Он пишет о впечатлениях от концертов 2 и 3 мая 1978 года с шубертовской программой — оба концерта были посвящены 90-летию Генриха Нейгауза.

«2 мая меня не покидало ощущение некоей заданности, искусственности многого, что звучало тогда. Что же служило источником такого ощущения? Постоянное противопоставление piano - fortissimo — без «середины». Трогательное, «ранимое» piano, целомудренное, как сам Шуберт,— в столкновении с суровым, жестоким forte. И так — во всех исполняемых сочинениях.
И действительно, после шубертиады 3 мая ощущение заданности куда-то ушло. Более того, когда я посмотрел после концерта в ноты, то увидел, что все эти нюансы там есть. Так написал Шуберт, и именно так его истолковал Рихтер... Поиск обернулся открытием истинного Шуберта!
В трактовке шубертовских произведений было отчетливо заметно желание Рихтера как бы замедлить время. Он обращался с ним с колоссальной свободой — и потому в каждом сочинении было свое время, то вдруг остановленное безмерно длящимся piano, то вдруг — словно повернутое вспять (при закономерном для Рихтера повторе экспозиции в сонатной форме)...
И вновь я задаю себе вопрос — какова же рихтеровская концепция Шуберта? Быть может — в духе древнегреческой трагедии: человек и рок? Однако такого рода «программность» вряд ли соответствует действительному пониманию Рихтером музыки первого романтика. В одном я убежден твердо: в том, что во времена иные не могло возникнуть контрастов такой силы, каких достиг пианист XX века — Святослав Рихтер! Не могло возникнуть такой трагической пронзительности при всей величайшей сдержанности и гармоничности высказывания (особенно в с-moll’ном Allegretto и е-moll’ной Сонате).
Да, искусство Рихтера всегда несет в себе заряд огромного духовного напряжения, восприятие которого требует адекватных усилий от слушателя. И такой способностью обладает далеко не всякий. Многие ждут от музыки прежде всего эмоционального воздействия, ищут в ней правду переживания, искреннее чувство (да и как не искать их в творчестве Шуберта!). Все это есть (и в огромной мере) в игре Рихтера, но отходит на второй план под натиском мощнейшего интеллектуального начала. Рихтеровская концепция обязательно включает в себя эмоциональный момент, но подчиняет его обобщающей мысли, создавая единый сплав, построение огромной художественной силы и значимости.
Постичь внутренние законы мышления Мастера подчас очень нелегко, да я и не задавался такой целью. Далеко не все (и не всегда) воспринимают единодушно всё в рихтеровском искусстве. Но он поднимает слушателя до своей духовной высоты, до масштабов своего музыкантского сознания. И его возвышающее воздействие испытывает каждый, кто соприкасается с ним. Вот, кажется, и нашлось более или менее точное (хотя и не полное) выражение характера воздействия искусства Рихтера. Оно возвышает»

musikus: Для меня, как и для Юрия, искусство Святослава Рихтера — одно из главных впечатлений, если угодно — событий жизни. Я много слушал его вживе, имею приличное количество записей (отстающее от собрания Юрия, но вполне достаточное для того, чтобы за полвека сопричастности к этому искусству понять что есть что, а это и есть самое главное). И я, как наверняка и многие почитатели такого явления, как Рихтер, чрезвычайно благодарен Юрию за те добавочные экскурсы в это великое искусство, в которое Юрий, как мы видим, всецело погружен. Но я понимаю и тех, кто хочет сказать, что музыка жива не Рихтером единым. Это тем более неоспоримо, что сам-то Святослав Теофилович знал и любил музыку и вообще искусство всеохватно, энциклопедически. Уверен, что для того, чтобы по-настоящему понимать музыку совершенно недостаточно хорошо знать, скажем, только фортепьянную литературу (а как Рихтер любил и знал оперу! Театр! Живопись! Художественную литературу! Кино!). Тем более недостаточно слушать лишь одного исполнителя, хотя бы и гения, заведомо отвергая остальных, относясь к ним предвзято... Не могу себе представить, чтобы сам маэстро с порога отвергал любые иные трактовки произведения, помимо собственных, иные манеры, кроме своей. Это было бы крайне странно для такого сверхтребовательного к себе музыканта, каким был Рихтер, да и просто для нормального человека. Не случайно есть целый ряд вещей, которые он избегал играть, не желая сопоставляться с успешными исполнителями, не желал играть то, в чем ему не удается сказать что-то свое, по-своему... Это то самое замечательное честолюбие, которое в нем отмечал Генрих Нейгауз, но это и понимание ограничений, которые существовали даже для него, для Рихтера (и не только в поздние годы), и которые он наверняка прекрасно понимал. На то он и был Рихтер.