Мой самый лучший день

Мой самый лучший день.
Утро началось с рева. Естественно моего. Бабушка, одевая меня, на этот раз превзошла себя.
Помимо колготок (девичьих), еще на них натянули шорты, ноги засунули в сандалии, на майку свитер, и все это украшал белый берет, который я при первой возможности снимал, комкал и пытался спрятать в укромном месте в коридоре или в сарае.
     Получив легкий шлепок, я со слезами вылетал в соседнюю комнату (дедову), где дедушка, только что  правивший опасную бритву на кожаном ремне  уже намыливал помазок.
Мне нравилось смотреть как он бреется. Нанеся на лицо и шею густую, белую, мыльную пену, он резкими, порывистыми движениями бритвы, игравшей зловещими отблесками, снимал пену вместе со щетиной, вытирал бритву о полотенце.
    Закончив бриться дед, макнув полотенце в миску с кипятком, охнув, на несколько секунд прижимал еще парившее полотеце к лицу. Иногда меня спрашивал,- бриться будешь?
     -Не-а.
    -Ну и правильно, еще надоест. Готов? Тогда пойдем.
Сегодня был особенный день. Бабушка, порывшись в шкафу, доставала  портрет своего сына Виктора, бережно протирала рушником. И плакала. Горько. Навзрыд. С портрета строго смотрел  парнишка в военной форме  и с короткой стрижкой. Я старался быстрее выбежать из дома, чтобы не слышать бабушкины причитания. Дед, что-то процедив сквозь зубы, и махнув рукой, тоже уходил.
 На этот раз мы вышли вместе. Дедушка был в гимнастерке, смешных штанах со странным названием галифе и черных, начищенных до блеска сапогах. Не гармошкой, как носили многие мужики у нас в деревне, а прямых ” бутылочками ”. И сапоги дед чистил так же как брился, резкими движениями, с какой-то злостью, то ли на сапоги, то ли на щетку.
    У деда был жесткий характер. Часто мог не ответить на заданный ему вопрос, развернуться и уйти. Он работал зоотехником, но чтобы колхознику или просто жителю деревни взять коня, чтобы распахать огород, или привести сена, соломы, торф, который резали в карьерах на болоте, приходилось обращаться к деду, а не к конюху Тимофею.
  Дед иногда в этих просьбах отказывал. Тогда на выручку обделенному жителю приезжал сам председатель колхоза Петр Трофимович.
          -Ефимович, чего ты Терехе коня не дал бульбу сеять?
          -Того что не умеет с животным обращаться, прошлый раз Качулке холку сбил.
           -А что делать?
           -Что делать не ведаю, а коня я ему не дам. И сказ мой весь, не мешай работать.
Трофимович, возвращаясь в свою машину, в простонародье называемую “ козлом “, вполголоса ругался.
            - Ну характер, ну характер. Ладно, поеду в другую бригаду, не на себе же будет пахать.
И еще был один человек, которому было запрещено даже появляться вблизи конюшни. Рухлядко, сторож зерносклада. Вечером через всю деревню уныло тянулся со старой берданкой, переброшенной за спину. Во время войны Рухлядко служил у немцев в полиции. И если он попадался деду в каком–нибудь укромном месте, подальше от людских глаз, то тяжелая плеть из бычьей кожи ходила по всему сторожу.
      Дед бил с такой яростью, что однажды на Рухлядке на спине от удара разорвался кожаный зипун. Нужно отдать должное бывшему полицаю побои он переносил стойко, не голосил, не просил пощады, только пытался укрыть лицо руками. Дед переводил дух, прятал плеть за голенище сапога.
           -Ну, на седни будя, ступай.
Жена Рухлядко, Галея, на деда жаловалась участковому Завацкому. Тот по случаю заскакивал в село на мотоцикле “ Урал “ , предмете зависти всех парней и уже взрослых мужиков, еще для острастки мог включить “ крякалку ”  c завываниями, бабы, услышав, испуганно крестились.
Весь в пыли Завацкий вваливался в наш дом, вытирал потное лицо платком. Бабушка из кувшина наливала ему большую кружку взвара, компота из сушеных груш и яблок, томившегося до утра в печи в чугуне, а затем в нем же отправлялся в подвал, хватанув этого ледяного кваса, я на следующий день , в сопровождении бабушки с причитаниями, отправлялся в фельдшерский пункт к Евменовне.
    Выпив кваску, Завацкий благодарил бабушку всегда одинаково.
           - Ох и резкий у тебя взвар ,Павловна, ажно нутро жгет.
           - Ефимович, ну опять двадцать пять. Дался тебе этот Рухлядко, сколько можно? Галея весь отдел письмами завалила, а меня начальство этими письмами в харю тычет, меры мол не принимаю, управы на старого хулигана не найду. Шестнадцать лет ему было когда в полицию забрали, крови на нем нет, расстреляли бы давно, отсидел он свои десять, отбыл, так сказать свое наказание, а ты его лупишь как сидорову козу. Но что характерно, заявление на тебя писать отказывается. Наотрез.
            - Знаешь что, Ефимович, -  Заваций достал из офицерской кожаной сумки какую-то бумагу и чернильную ручку,- выпишу - ка я тебе штрафу рублей на пять, для начала.
     Дед сверкнул глазами.
            -Выпиши, Коля, выпиши, и припиши в конце, фронтовику за то, что тот высек немецкого прихвостня.
    Бабушка, услыхав про невиданный подрыв семейного благосостояния, заохала.
            - Як же, як же, Петрович, я ж и матку твою добро знаю, вместе от немцев в скирдах ховались. Який штраф?
    И тут же на столе появлялась пляшка (бутылка ) на местном наречии. Холодная, запотевшая. Завацкий, вздохнув, косился на бутылку.
            -Первач, Павловна?
Участковый прятал бутылку с пробкой из газеты в офицерскую сумку ,туда же отправлялись сало, хлеб и огурцы из бочки.
            -Ефимыч, батька родный, последний раз предупреждаю, ей Богу последний.
    Дед, играя желваками, смотрел в окно. На этот раз он надел парадную гимнастерку, полушерстяную, с двумя медалями и праздничную кепку с пластмассовым козырьком, затянулся ремешком. А мне не шею был повешен автомат, почти взаправдашний. Автоматом я гордился, а мне завидовала вся деревенская ребятня. Мой дядя, будучи директором школы, наконец получил долгожданную путевку в Болгарию, куда его давно приглашал друг Тодор Ташев, у которого был сын, мой ровесник Тошка. По этому торжественному случаю были куплены игрушечные пулемет Максим и автомат. Право выбора предоставили мне.
    Пулемет был большой, на колесиках, таскать его нужно было за специальную ручку, а другая ручка была предназначена для того чтобы ее крутить , тогда раздавался треск. А в автомат вставлялись несколько круглых батареек, треск стоял невообразимый и еще в конце ствола загоралась красным огнем лампочка . Дед, подумав, посоветовал мне выбрать автомат. И вот, я с автоматом, в берете, дед с медалями мы  важно начали шествие на дедушкину родину, поселок Вишневский.
    По пути к нам присоеденился дедушкин друг-дед Мишуха, маленького роста старичок, в кургузом сером пиджачке, такого же цвета брюках, пиджак и брюки уважительно именовались костюмом. На голове у Мишухи была такая же кепка как у моего деда, очевидно купленная в том же сельповском магазине. На ногах у Мишухи были ботинки разного цвета. Левую ступню он оставил в госпитале во время войны, а протез, выданный уже после войны, не совпадал с размером правой. С обувью было тяжело, поэтому на протез ему ботинок сшил знакомый сапожник из трофейных немецких офицерских сапог, славившихся отличным качеством. Правый ботинок приходилось покупать, вместе с левым. На пиджаке у Мишухи была одна медаль такая же как у моего деда.
    Сегодня был тот самый день, когда мой дедушка, дед Мишуха и дядя Витя, чей портрет бабушка прятала в шкафу, разбили фашистов. И то, что если бы не они, никакой победы не было наверняка. Я так был уверен. Дедушка служил ездовым в артиллерийском расчете. Бабушка, когда злилась, говорила-кобылам хвосты крутил.
    -Дед, а какую ты пушку возил, - спрашивал я.
    - Не пушку, а орудие, семьдесят шесть миллиметров, орудие переднего края, называли прощай Родина.
Потому что если, отстрелявшись, не успевали быстро подцепить упряжку с лошадьми и умчаться, расчет накрывала дальнобойная немецкая артиллерия. Доставить орудие, отцепиться, отогнать лошадей в безопасное место, а после боя быстро подогнать, зацепиться и уехать - в этот и состояла служба ездового артиллерийского расчета.
    Вдалеке виднелся Вишневск, точнее огромный холм зелени, домов не было видно, все утопало в кустах сирени, черемухи и деревьев. На поле слева ползали гусеничные трактора, похожие на больших жуков, был отчетливо слышен запах солярки и пахоты. За тракторами в поисках червей сновали грачи. Вдоль полевой дороги выстроились полки одуванчиков, желтевших любопытными головками посреди моря зелени.
    Я тонким прутом косил их тонкие стебли налево и направо. Сраженные одуванчики падали в пыльную траву и на месте среза на стебле появлялась белое густое молоко - их кровь. Неподалеку в зарослях черемухи стоял железный памятник синего цвета с красной звездой. Дед с Мишухой остановились, сняли кепки.
              -Там два наших хлопца, разведчики, немцы с пулемета скосили, когда отступали - горестно сказал Мишуха.
Я пытался осмыслить его слова, скосили, как будто прутиком, которым я сбивал одуванчики,  и было очень обидно за разведчиков.
          -Дедушка Миша, а почему разведчики не могли по немцам с автомата или гранатой?
          -Ух ты, брат ты мой. С автоматом на пулемет?
Он остановил меня и развернул.
          -Гляди, откуда немцы били.
Мишуха показал на холм видневшийся вдали, возвышавшийся над речушкой Днепровкой, которую местные гордо именовали Байкал.
           -Попробуй достань их оттуда, это дед твой нужен с орудием или миномет на худой случай. Добрый у немцев пулемет был, ой добрый!
            -Дедушка, какой же он добрый, если разведчиков наших убил? -негодовал я.
          -Добрый, в смысле ладный. Стволы у него менялись, один разогреется от пальбы, вынимали и другой ставили, а первый остывал. Рукавица даже была специальная. Во!
          -Дедушка, а где тебе ногу оторвало?
Мишуха рассмеялся.
          -Не оторвало, малой, в госпитале отняли. С немцем схлестнулся. захотел за валун перескочить, вот он меня с автомата и прошил, левую руку и ногу зацепил. Руку спасли, только до конца не разгибается, да усохла, будь она неладна, а ступню пришлось отнять. После наступления все  госпиталя были ранеными забиты, тяжелыми, вот пока до меня очередь дошла, началась гангрена, оттяпали.
     Мне стало еще горче осознавать, что дед Мишуха остался ранен, а немец уцелел.
        - Дедушка, а немец жив остался?
        -А не. Я его добре причесал. Гранатой! Ажно кишки на березу намотало.
Стало немного веселее.
         -А за что у тебя медаль?
         -За победу над Германией. Как у твоего дедушки, но у него есть еще медаль, самая дорогая для всякого солдата “ За отвагу!”. Лучше ее нет награды. Ежели меня спросили чем тебя наградить, хочешь Красной Звезды или Знамени или медаль? Я бы только эту медаль выбрал. Она внучок, вся кровью солдатской пропитана.-Дед, а за что тебе ее дали?- Дают получку в колхозе  если заработал, конечно, а медали вручают.
Помолчав некоторое время, продолжил.
         -Коней отогнал от передка и в кустах немцев заметил. Разведчики, шастали по нашим тылам. Я коней отпустил, а сам принял бой. А  там наши пальбу услышали и подоспели. Вовремя.
         -Дедушка, ты по ним с автомата да гранатами?
          -С карабина, Витя. Автоматов ребятам в пехоте не хватало, а гранаты не положены. Патроны, конечно, были, в достатке. Вот и держался, пока наши не подошли. Некоторых взяли, некоторых…
Бритва, которой я бреюсь оттуда, и штык, которым кабанов колю, тоже с того боя. Ну, кажись, пришли.
   Дед остановился, поправил гимнастерку, протер лопухом сапоги.-
          -Пошли, Миша, вдов поздравлять.-
-А ну солдат, покажь дедам, как ты воевать умеешь?
         
Я радостно вскинул автомат и, прицелившись, дал длинную очередь.
          -Все! Убит! И памяти нема!
          -Почему убит? - расстроенным голосом спросил я, ожидая похвалы.
          -Целиться нельзя! Наступаешь, стреляй навскидку. абы пули летели. Пусть немец харю свою в землю зароет, жуть когда пули над головой тинькают. Это добре когда ты слышишь, что тинькают. Значит не твои. Твоя прилетит не услышишь. Дал очередь, выбрал место, залег, дух перевел, а вот тогда выцеливай сколько хочешь.
Если бы Михаил Никанорович, а по нашему по  деревенски - Мишуха, знал как спустя сорок лет в донецких степях пригодится его учение. Мы зашли в Вишневск. Деревушка состояла из одной улицы и пары десятков домов, стоявших напротив друг друга. Слева примыкал  лес, куда мы с дедушкой и бабушкой ездили за грибами, справа начинались бескрайние колхозные поля. А сам Вишневск тонул в море зелени.
        - Ну что, Ефимович, с Петчихи или с Палаги начнем?
        -А без разницы, давай с Палаги.
В деревне прозвища имели свои особенности. Если девочку еще в самом раннем детстве прозвали Олечка, Манечка, Пронечка, то и когда им будет за семьдесят, их будут звать так же. И если старуху звали Петчиха или Припориха, можете не сомневаться, что в школьные годы их называли именно так.
       Баба Палага (Пелагея) была высокой, худой старушкой в черной кофте и такой же черной, почти до пола юбке. На плечах у нее был цветастый платок, а на груди белый передник.
        - Ой, гости дорогие, проходьте и дитенок с вами!
    - Не дитенок, а солдат.
    - И ружье какое у него?
     - Не ружье, а автомат – насупился я и дал короткую очередь.
    - Так, внук, в хате не стрелять – окрикнул дед, - и на людей оружие не направлять, даже игрушечное.
  Дед с Мишухой подходили к столу, бабка Палага меня усаживала на табурет, наливала огромную чашку молока, которое так медленно лилось, словно это было не молоко вовсе, а сметана. На тарелке подвигался огромный кусок паски (так назывался пасхальный кулич). Тяжелое тесто на домашнем молоке, яйцах. Его запах приятно щекотал ноздри, этот кулич не ломался, тянулся и был ярко желтого цвета, потому что и моя бабушка, и Палага использовали какую - то особую волшебную муку, делали опару, по нескольку раз поднимали крышку кастрюли, а затем, уже за полночь, начиналась выпечка. И утром, распространяя волшебный аромат, покрытые рушниками, на столе стояли паски. Которые можно было есть только после того  как бабушка сходит с ними в церковь и, вернувшись ни свет ни заря, будила весь дом.      
       - Христос Воскресе!
  И сколько мне в последствии не приходилось пробовать пасхальных куличей, вкус тех самых пасок из детства так и не повторился. Хотя кроме муки, соли и сахара, домашнего молока, да и еще дрожжей ничего не было. Может быть молитва при приготовлении, любовь и огромное желание доставить радость своим близким. Пока я разглядывал кулич, с какой стороны приступать дед разливал водку в граненые стаканы на палец от донышка, за стол он с Мишухой не садился.
      - Ну что, Пелагея Прохоровна, сегодня день особый. Немцев мы разбили, победили, и в этой победе участвовал твой супруг, Тимофей Пименович, вечная ему память, царствие небесное.
    Дед рассказывал, какой Тимофей был замечательный человек, хороший работник, первый в колхозе сел на трактор. Мишуха поддерживал:
        - А хомуты какие делал, какие хомуты! На кобылу наденешь, не кобыла, а королевична. И всю область пройти, всю Россию,  в жизни не сыщешь таких хомутов.
        - В Найтоповичах вроде мужики делают хомуты, - пробовала возразить Палага.
        - Что? В Найтоповичах, - Мишуха хлопал себя по коленям, топал протезом, понарошку плевал, выражая таким образом негодование по поводу хомутов из Найтоповичей.
      - Если бы кони умели говорить,  они бы этого хомутаря обложили бы по первое число.
  Деды выпивали, к еде едва притрагивались, кусочек хлеба или соленый огурец и продолжали говорить о Тимофее, чей портрет висел сбоку на стене. Строгий мужчина с усами смотрел с потемневшей пленки.
   Палага прятала под передником свои натруженные руки, на постаревшем лице в сетках морщин сияли два озера, подернутые влагой слез. И она молчала, вслушиваясь в каждое слово о своем муже, всем своим видом упрашивая – говорите, говорите еще, пожалуйста.
   И так было в каждой хате, кулич с молоком, на который я уже не мог смотреть, простое деревенское угощение: жареное сало с картошкой и яйцами, соленые огурцы и зеленые соленые помидоры. Но дед с Мишухой к еде едва притрагивались, пили водку, понемногу. Но каждая хозяйка услышала, что если бы не ее муж или сын, то не было нашей победы над немцем. Все погибшие были замечательными людьми, храбрыми солдатами, лучшими плотниками, трактористами, пчеловодами, строителями. Мой дед и Мушуха были родом из этой деревушки, вместе уходили на войну и вместе вернулись. С фронта пришел Василь, брат моего деда, который через несколько месяцев умер от ран.
     Но был еще один человек, вернувшийся с войны, звали его Гиман, хотя фамилия была у него  Сусло. Он везде держался особняком. Зайдя в магазин и выходя с покупкой, он незаметно пытался проскользнуть мимо толпы мужиков, выпивавших каждый день после работы. Получку в конторе он получал последним, постоянно ожидая окрика кассирши. Он жил в крайней хате, мимо которой нам нужно было пройти. Гиман попал в плен и всю войну просидел в немецком концлагере.
      - Ефимович, гляди, Гиман на лавке сидит!
      - Пущай сидит.
      - Жинка его казала, что в лагере, в котором он сидел, был такой голод, что пленные ели антрацит.
   Гиман, видя приближающуюся троицу, медленно поднялся и не хотя побрел к дому.
    - Семен, а ну погодь!
 Гиман остановился. Дед, подойдя, протянул ему руку.
     - Здорово, Семен! С праздником!
Гиман молчал. Дед вытащил из кармана галифе большой стеклянный штоф.
      - Гляди что у нас есть,  Петчиха все-таки всунула. Самогон, правда, но добрый. Видишь какое дело, выпить есть, а не из чего. Мишуха, ты бы выпил?
      - Ефимыч, выпил, истинный Бог, выпил бы!
     -  Иди неси стаканы, Семен!
Гиман ошарашено смотрел на деда.
         -Ефимыч, ты со мной пить будешь?
        - А с кем? Это и твой праздник! Ну не пьешь сам, бабу свою зови, с ней пить будем.
     Гиман сорвался с лавки и через несколько минут из дома выбежала его жена Райка, взволнованная, без платка, простоволосая, как с осуждением говорили бабы у нас в деревне.
      - Ефимыч, Никанорович, проходьте в хату, ну что ж вы на лавке?
  Дед, переглянувшись с Мишухой, решительно открыл калитку (фортку по - нашему), пропуская вперед меня.
   Дом Гимана, как и все остальные дома в деревне, состоял из двух небольших комнат, в первой стояла большая русская печь, побеленная белой глиной как потолки и стены. За большой, от потолка до пола занавеской располагалась хозяйская кровать, напротив печи стол, между ним и окном находилась лавка, на которую и присел Гиман.
   Гостям были предложены стулья. Над окном висели портреты и фотографии, в углу образа под рушниками и теплилась лампада.
    Дед достал штоф, Райка мне подвинула кружку молока и кусок паски.
Дед позвал хозяйку.
       - Раиса Петровна, без тебя стол не стол, давай-ка присаживайся.
Райка осторожно, словно чего - то опасаясь, присела на краешек лавки.
   Дед разлил самогон и Райке, не смотря на ее возражения, тоже налил половину стопки.
     - Встанем ребята, ты, Семен, это брось, как будто не родной. Запомни, ты наш! Ты свой, если так вышло, то вышло. Ты винтовку не бросил, не сбежал, не струсил, а выполнил свой долг до конца, до последнего патрона.
   Гиман смотрел отрешенно на печку.
        - Не было патронов у нас, Ефимович. Немца я штыком заколол.
 И Гиман заплакал. Я первый раз в своей жизни увидел, как плачут мужчины. Как голосят бабы, в том числе и моя бабушка,  видеть приходилось. Но мужики...
   Дед Гиман съежился, точно его ударили кнутом, пугой, которой Петька Пинин гонял коров, и каждый удар был громким, как выстрел, на боках коров оставался багровый рубец. Правой рукой Гиман держал плясавшую стопку, самогонка стекала ему на пальцы. А левой он закрыл глаза и беззвучно трясся всем телом. Я испуганно посмотрел на деда.
      - Плач, Сема, плачь. Это праздник такой, нельзя чтоб без слез. Успокоился? – видя, что Гиман отнял руку и вытер глаза, - а теперь пьем. И будем пить много и долго, за победу!
   Пили еще не раз за победу, за погибших товарищей, за жен и матерей.
      - Петровна, надо будут кони, сразу ко мне, мимо бригадира,
 А ты, Семен, по деревне иди смело и пусть какая- нибудь зараза не то что скажет, а косо глянуть попробует. Запомни, ты наш. Идешь, заходи ко мне в дом, чаем угощу. Зайдешь на конюшню, глядишь, чего покрепче найдется.
   Из рассказа Гимана о плене у меня отложилось в памяти только то, что наши пленные спасались от голода тем, что ловили воробьев какими- то ловушками и ели. Освободили американцы и, увидев истощенных узников тут же положили охрану возле бараков. После плена Гимана еще несколько месяцев держали наши в фильтре, а потом отпустили.
   Захмелев, Мишуха стал петь частушки:
Политрук меня учил,
Биться со сноровкою.
   Бей по танку котелком,
                А потом винтовкою.    

  Гиман нас провожал до околицы. Там, обнявшись со всеми и поцеловав меня на прощанье, он остался, а мы с дедом и Мишухой отправились домой.
          -Ефимыч, не дойдим! Истинный Бог, не дойдим.
          -А я говорю дойдим!
Но через некоторое время деды присели. Выручил Пинин Ванька, стоя на телеге, с гиканьем и свистом, мчавшийся на коне. Был остановлен, ,получил подзатыльник от деда и, спустя минуту, мы уже тряслись в телеге, ловя ободами колес каждую кочку или ямку. Впереди был Пятовск, через десять километров от него Стародуб, казавшийся огромным город с двадцатью тысячами населения.
      А дальше. А дальше был космос. Мне этой осенью предстояло идти в школу, в первый класс. Но это потом. Впереди целое лето, и целая жизнь. А сейчас стук колес, запах конского пота и дегтя, которым смазывали оси колес телеги. И пыль, поднимавшаяся за нами.

Джип, натужно взвыл и затрясся, беспомощно уткнулся в снег. До Вишневска оставалось пятьсот-шестьсот метров. Вчера ко мне под покровом ночи словно вор, прокрался начальник нашей милиции, Петька Сапенок и предложил сдаться. То есть сделать явку с повинной, захватив с собой пистолет, из которого я храбро отстреливался от бойцов СОБРа, пытавшихся меня захватить.
          -Петя, пусть будет так, приду, только дай мне один день, точнее
 сутки.
Петя, подумав, нехотя согласился.
        - Хорошо! Слово офицера?
        -Просто честное слово твоего друга.
После всего того, что я натворил, произнести слово офицера мне не позволяли остатки моей совести, влачившей жалкое существование в каких-то закоулках моей души. Ступая по насту, проваливаясь по колено, а кое где и по пояс, я подошел к деревушке моего детства-Вишневску.
     Домов не было. Ни одного. Стояли столбы без проводов, клены и тополя, которые в детстве казались такими огромными и раскидистыми. О  том, что здесь когда-то здесь была деревня, напоминала широкая улица. Яблоневые и вишневые сады были безжалостно вырублены и проданы на древесный уголь, особо ценившийся любителями шашлыков.
  Я шел по улице и память меня возвращала в детство, вызывая воспоминания о когда-то живших здесь людях. Пройдя деревню, и еще немного побарахтавшись в снегу, я подошел к кладбищу. Меня здесь не было двадцать шесть лет. На этом кладбище была похоронена моя бабушка. Дед,  поехав в гости к племяннику  в Воронежскую область, заболел воспалением легких и умер. На похороны бабушки из военного училища меня не отпустили, не близкий родственник. Хотя ближе и роднее у меня никого не было.
  Я стоял и тщетно пытался отыскать бабушкину могилу, за все время я ни разу не удосужился здесь побывать, несмотря на уговоры матери. Еще памятник обещал поставить. Таблички с именами и датами были скручены и сданы в пункты приема цветного металла, работавших с размахом и не брезговавших ничем. Капитализм в России набирал обороты. 
   Внимание привлек куст калины с еще уцелевшими гроздьями красных ягод. По словам матери возле бабушки калину посадил Мишуха, тоже уже покойный. На бабушкиной могиле стоял небольшой металлический квадратный памятник, с синей облезшей краской, обнажавший ржавчину, и четыре отверстия, напоминавших об украденной табличке. Подойдя к могиле, я, подчиняясь какой-то неведанной силе, бухнулся на колени, а затем упал в снег. И я рыдал. И не знаю от чего больше. То ли оплакивая бабушку, то ли свою беспутную, никчемную жизнь, к которой еще недавно так стремился. Несколько раз к подбородку подносил пистолет, ощущая холодное жало ствола. Нет, только не здесь.
   Ветер стих, пошел редкий снег, падающий мелкими снежинками, установилась такая тишь,  которую я давно не слышал. А может вообще никогда.
   Я растворялся в этой тишине. За тишиной пришло необъяснимое спокойствие. И умиротворение. На ветку калины прилетела синичка. Покрутившись на ветке и стряхнув с нее снег, она вспорхнула на памятник и с любопытством смотрела на меня, распластавшегося возле могилы. А я наблюдал за ней, и ловил себя на мысли о том, что так хорошо и спокойно мне никогда не было.
   Я не думал о предстоящем суде, который был неизбежен и последующим за ним сроке.
   Я думал о детстве, о той жизни, которая таким замечательным сном уплыла вслед за ним. Сожалел ли я о своем преступном прошлом? Не знаю. Но о том, что я не скоро смогу вернуться в эту деревню, где когда-то стояли дома и жили дорогие мне люди, сожалел точно.
   Я знал, что замерзнуть не удастся, мне придется вернуться к машине, постараться выбраться из снега и выполнить обещание полковнику Сапенку. Но я знал точно, что без этой заброшенной деревушки и кладбища я больше не смогу жить.