Алые паруса

     Егор Васильевич был в детстве очаровательным бутузом, не по годам развитым. Когда мама читала трёхлетнему Гоге «Алые паруса», он переставал ковырять в носу и так внимательно слушал, как-будто что-нибудь понимал. А когда в третьем классе он осилил «Бегущую по волнам», то навсегда влюбился в путешествия, приключения и фантастику.
     - Мой ангельчик, пузенька моя! – говорила мама, лаская Гогу. – Глупенький наш крысёночек! – вторила ей тётя и тоже его ласкала.
     И мама, и горбатенькая тетя Тома, и Гога – все бредили Александром Грином.
     Мама обожала «Корабли в Лиссе», тётушка боготворила «Фанданго», а Гога любил всё подряд.
     Тётя даже совершила паломничество в Старый Крым , на могилу Грина.
     Вернувшись, она подарила Гоге набор цветных открыток с надписью: «Егор! Пусть всегда тебя не покидает ветер странствий!» На открытках были виды Крыма, вдохновлявшие великого романтика и иллюстрации к его книгам. Открытки были так же святы, как кипарисовый крестик или пальмовая ветка из Палестины.
     Над гогиной постелью висел портрет, аккуратно вырезанный из библиотечной книги. Бывало, Гога взглядывал на ужасное, обглоданное лицо Грина, взбрыкивал ногами, отчего одеяло улетало, вскакивал и, держась за стенку, задыхаясь от нежности к этому человеку, страстно говорил:

            Южный Крест там сияет вдали,
            С первым ветром проснётся компас…

     И так ему хорошо представлялся и этот компас, и Южный Крест вдали; так мучительно ясно слышались гуденье и скрип тугих парусов, что он плакал.

     В пятнадцать лет Егор впервые увидел море. Море его неприятно поразило. Оно было не лазурное, а грязно-зелёное, без пальм на берегу, без парусников; и в городе, куда Гога приехал на поезде, не было ничего тропического.
     Гога ехал к морю, чтобы остаться с ним навсегда – он ехал поступать на штурмана.
     - Начинается отделка щенка под капитана – сказал Гога на прощание словами Артура Грэя из «Алых парусов».
     Мама с тетей зарыдали – они заранее готовились годами ждать своего моряка.
     Только когда перрон взрогнул и поплыл, Гога сморщился, шмыгнул носом и вытер непрошеные слезы…
     Экзаменов он не боялся, но он опасался медкомиссии. Если честно, то он немножко подпортил себе зрение, читая под одеялом с фонариком. Читать было неудобно и жарко, но так было намного романтичнее. И теперь зрение было ноль-восемь на ноль-семь.
     Впрочем, он проявил смекалку, достойную Сэнди Пруэля из «Золотой цепи» - выкрал из школьного медкабинета таблицу зрения и выучил ее наизусть.
     Перед отъездом устроили экзамен: мама показывала указкой на неясные, расплывающиеся, буквы, а Гога отвечал, звонко и бойко: «эн!.. ка!.. и!. бе!.. эм!.. ша!.. ы!.. бе!..» Или: «бе!.. ка!.. ша!.. эм!.. ы!.. и!.. эн!..»…
     Но он срезался не на зрении, а на диктанте.
     Гога никак не ожидал удара с этой стороны. Диктант был простенький, для третьеклашек, такой, что Гога все время улыбался, строча его. У него по русскому и литературе были круглые пятёрки, и он свысока поглядывал на своих соседей.
     Но когда вывесили оценки, у Гоги стояла двойка…
     Совершенно убитый, вышел Егор из ворот мореходного училища. Постоял на улице с чемоданчиком, поглядел на пушки и якоря, и поплёлся на вокзал. Не замечая этого, он на каждом углу съедал по мороженному. Он съел его страшно много – херсонского пломбира за 19 копеек…
     На вокзале Гога провел два дня, пока его не пожалели и не посадили на поезд до Житомира.
     Он трясся на третьей полке, упирался руками в вагонный потолок, чтобы не слететь вниз и сквозь слёзы шептал: «Свет не клином сошелся на одном корабле, Дай, хозяин, расчёт!.. Кой-чему я учен в парусах и руле, Как в звёздах – звездочет!..

     Дома поплакали все вместе.
     Надо было жить дальше.

     А жизнь летела ужасно быстро.
     После многих приключений Егор окончил школу милиции и стал участковым на Житнем рынке.
     Там он узнал много такого, чему не учили в школе. Однажды он пожаловался майору Архангельскому, что мясники хотели дать ему взятку. «Сколько?» - спросил майор. – Триста, - сказал Егор, краснея. – Взял? – спросил майор. – Что вы! – воскликнул Егор. – Ну и дурной… - сказал майор Архангельский.
     Служба пошла дальше. Нет сомнения, что со временем Егор освоился бы, пообтёрся, но тут советская власть закончилась, и он ушёл из органов.
     Егор захотел стать частным предпринимателем, чтобы побольше зарабатывать.
     Но, оказалось, что это не так-то просто, и быть коммерсантом – это такой же дар Божий, как быть поэтом, ученым или штурманом. Егор прогорел и продал мамину дачу с будочкой летнего туалета и клубничными грядками.
     Когда есть стало совсем нечего, знакомые менты пристроили его в круглосуточный гастроном «Визит» ночным администратором, или, говоря другими словами, вышибалой. Сначала Гога был вышибалой не очень хорошим, но со временем наловчился и, чуть что, моментально звонил в милицию и вызывал «группу».
     Незаметно пролетели двенадцать лет.
     Вдруг Гога женился.
     Это было очень странно. Он этого никак не ожидал и очень этому обрадовался. Он был уверен, что никогда не сможет жениться, и не только жениться, но даже не имеет морального права ухаживать за девушками.
     А почему это было странно, и чему Гога обрадовался – это было страшной тайной и Гога скорее умер бы, чем кому-то в ней признался. Достаточно сказать, что на его совести было много кое-чего. Он грешил часто и помногу, и лет до шестнадцати ежеминутно ожидал, что его ладони покроются волосами…
     Долго ли, коротко ли, но его тесть, отставной полковник, устроил Егора в «Кредитинвестбанк», в юротдел.
     Первый раз в жизни Егор Васильевич был солидным человеком. Он ходил в костюме и при галстуке; он получал много денег; он купил маме новое платье, а тёте полное собрание сочинений Грина и очки.
     По утрам Егор Васильевич просыпался и бежал на кухню готовить Ингочке завтрак. Ингуля была хрупкой, болезненной и чуть-чуть полноватенькой, и поэтому ей надо было хорошенько кушать. Егор Васильевич так сильно любил жену, что она рыдала и даже дралась.
     Так, в неге и довольстве, пролетели восемь лет.
     Но вдруг, ни с того, ни с сего, Ингочка развелась с ним и выгнала Егора назад, к маме с тётей.
     Тут же, как будто специально, разорился банк, «вси повтикалы», а Егор Васильевич, до конца остававшийся на своем посту, был назначен сторожем с зарплатой в одну тысячу гривень, что составляло очень малую часть от прежнего великолепного оклада.
     Привыкший широко жить, Егор Васильевич приуныл.
     Пробовал он вернуться в «Визит», но там всё поменялось, гастронома уже не было, а был супермаркет с самообслуживанием, и в вышибалах он не нуждался.
     Приходил он и к Ингочке, но там его вытолкали из подъезда взашей.
     От такой жизни Егор Васильевич стал пить водку и курить бычки. И он был уже в возрасте – ему стукнуло сорок семь; он был очень седой и иногда у него болело за грудиной.
     Как-то Егор Васильевич сидел и выпивал на кухне, и вдруг им овладела странная причуда. Ему вдруг захотелось к лазурному морю, к пальмам, бригантинам и вообще, в тропики. Он вспомнил, как поступал в штурмана, вспомнил жаркие ночи над томиком Грина, под одеялом, с фонариком…
     Романтика всколыхнулась в нём с такой силой, что этого было не передать.
Ему ужасно, ужасно захотелось снова увидеть море.
     К несчастью, все гриновские места остались на вражеской территории, а в другие места его не тянуло. Ему мерещились Зурбаган и Гель-Гью, а не какие-то Железные Порты и Гнилые Лиманы.
     Оставался древний седой Египет. Но это было очень дорогое удовольствие.
Мама уже умерла от рака и ничем не могла помочь своему Гошеньке. Слепую тётю забрали родственники в Лабинск. Бывшая жнеа ничем ему не собиралась помогать и даже получала с Егора Васильича алименты на двоих детей.
     Никому не дано понять, что стоит бедному пьющему человеку накопить денег. Этого не смог бы понять даже старик Башмачкин. Все же, действуя по методу Акакия Акакиевича, Гога наоткладывал двести долларов. Неизвестно, что бы из этого вышло, но тут счастливый случай помог ему.
     Как-то, в конце осени, он увидел на ступеньках банка кошелёк и быстро спрятал его в карман. Прибежала старушка, стала искать свой кошелёк с пенсией, вопить, рыдать и чуть ли не кататься по асфальту. Егор Васильевич видел это все через стеклянные двери банка, но не дрогнул и кошелька не отдал. И, как оказалось, не напрасно. Запершись в сортире и открыв кошелёк, он нашёл в нём не только пенсию, но и хитро спрятанные за дырявой подкладкой двести евро. Радости Егора Васильича не было границ. Пустой лопатник он обтёр и сбросил на улице, а сам побежал за путёвкой.

     Нужно ли описывать прелести Шарм-Эль-Шейха? Не нужно – все вы там бывали, и не только там, а и в турецкой Анталии и даже на острове Шри-Ланка, по горящей путёвке.
     Неделю эту Егор Васильевич провёл в морском тумане.
     Он был как ненормальный.
     Он не обжирался за шведским столом, не хлестал с самого утра дармового виски и не плясал по вечерам вокруг арабского певца, певшего с грузинским акцентом:
     - Ка-ай-фуем, ми с табой ка-ай-фуем!..
     Вместо этого он сидел на берегу, по-мальчишески обхватив коленки руками, смотрел на зурбаганскую луну и шептал:

            Волна бесконечна;
            Всю землю обходит она,
            Не зная беспечно
            Ни неба, ни дна!..

     В своё последнее утро он вошёл в море по-шею, потому что глубже не умел плавать и запел, на мотив «Землянки»:

            Южный Крест там сияет вдали,
            С первым ветром проснётся компас,
            Бог, храня корабли,
            Да помилует нас!..

     И песня его поплыла над водой в сторону израильского курорта Эйлат…

     Приехав из аэропорта, он вошёл в комнату, постоял у окна – внизу мчались машины, разбрызгивая снежную грязь; ему стало как-то нехорошо; он прилёг на мамин диван, отвернулся к спинке и умер.