Конец високосного года 26

Покончив с этим, вспоминаю о том, что я не только администратор, но и где-то врач, и что у меня тоже есть время, выделенное для, собственно, врачебной работы.Звоню в приёмное отделение секретарю:
- Венди, ко мне кто-то записан?
- Да, двое. С часовым интервалом.
И только собираюсь перейти в амбулаторную зону, окликает охранник:
- Фильтрация, доктор Уилсон!
Делать нечего – сам всё это устроил.
- Молодец, - говорю и захожу в фильтр.

Уже во время первой консультации вдруг осознаю, что день бесконечно длинный, что я устал, а он и не думает кончаться. Впрочем, случай интересный: эмбриональная рабдомиосаркома. Девушке девятнадцать, её беспокоит косметический дефект, и она именно по поводу него обратилась в "Принстон Плейнсборо", а оттуда перенаправлена к нам. В сопроводительном листке рукой Кадди подписано: "Пересадка роговицы в двенадцатом году". Лаконичное указание на наш профиль.
Спрашиваю, что было с глазом.
 - Травма. Мне попали в глаз резинкой, начался пигментный кератит.
Отвечает четко, толково, не перевирает медицинских терминов, поэтому так же четко объясняю ей, что ее "косметический дефект" - злокачественное новообразование.
 Несколько минут даю на осмысление - и сдаю её на руки Ней, готовить госпитализацию к Колерник. Но на душе неспокойно : во-первых, сам же нарушаю свои карантинные ограничения, во-вторых, расположение опухоли такое, что при удалении понадобится ювелирная работа, а мой главный ювелир лежит подключенный к кардио монитору, и никого оперировать не может. А значит, опять вся надежда на Корвина с его детскими, но точными, как электронный прибор, пальчиками, а Корвин - торакальник, но это бы еще ладно, он все может. А главное, он непременно заартачится, потому что оперировать с Колерник не любит, да и Колерник будет не в восторге, а Чейз и так перегружен. Впору самому вставать к столу ассистентом.
 Вторая консультация - опухоль средостения у пациента, который уже лечился у нас раньше и вроде бы вышел в ремиссию. День плохих новостей продолжается - он, похоже, неоперабельный.
 Отправляю его на сканирование с тяжёлым сердцем, сам снова иду проведать своего ювелира - Тауба.
 Тауб в сознании, и кардиограмма у него приличная, но дышит плохо и говорит с трудом. Кэмерон выписали, Ли скучает и тоже просится на выписку.
- Завтра, - говорю. - А сегодня ещё раз возьмут анализы.
 Не успеваю выйти, Ней сбрасывает мне на пейджер: ухудшился Байкли.
Действительно, кома углубляется, рефлексы вообще исчезли, а, хорошенько поднасев на персонал, выясняю, что последнее назначение не выполнено – им, видите ли, боязно отступать от протокола.
Я не умею орать. К сожалению. Зато могу указать пальцем на дверь:
- Вы уволены.
- Я буду жаловаться, - реагирует она немедленно и точно. Что тут скажешь?
- Жалуйтесь. Но около больного чтобы я вас больше не видел. Ней, выписывайте Ли, передайте её назначения. Пусть она занимается.
Снова иду на нарушение. Плохо кончу, скорее всего. Вот как Хаусу удавалось все эти годы работать, взламывая все эти инструкции и правила, как ледоколом! Его ничего не сосало? Или он скрывал? Надо найти его – может, даст совет, как перестать беспокоиться и начать жить.
Пока иду к нему по коридору, меня видит из своей палаты сквозь прозрачное стекло и окликает Сатана.
- Я чувствую поблизости смерть, - заявляет он таким тоном, каким по телефону жалуются в департамент. - Кого-то вы сегодня ночью не досчитаетесь.
 - Вполне может быть, - отвечаю сухо и, как могу, равнодушно. - Здесь тяжёлые больные, кто-то вполне может и не дожить до утра. Так что как вам ни нравится эпатиировать окружающих, особого впечатления не произвели. Отдыхайте, мистер, Айо, вам вредно много разговаривать.
Нет, может, конечно, он и, действительно, сумасшедший - Блавски виднее. Но что он больше актёрствует, чем бредит, простым глазом видно. Надо его с Бичем познакомить, пока не умер - колоритный персонаж, может, воткнет его куда-нибудь в сценарий.
А вот прототип главного героя обнаруживается  в аппаратной, и они с Мартой разговаривают на повышенных тонах - я ещё из коридора слышу:
 - Что она здесь вообще делает? Не можешь заработать на няньку посиди с ней дома. Значит, твоя работа ни черта не стоит!
 Это, я так понимаю, они о Рики. Но Хаус нессправедлив - у них есть нянька, и не просто нянька, а дипломированный дефектолог - для Шерри-Энн. Представляю себе, сколько это может стоить.
А Рики и заходила в больницу всего-то несколько раз, и Хаус, я думаю, просто завёлся из-за этих карикатур. Хотя раньше они ему вроде нравились. Но раньше и такой, как сегодняшняя коза, не было. Впрочем, это я, кажется, сам его и завёл. Только причём тут ребёнок? И, тем более, её мать? Я же сказал: догадываюсь, кто суфлёр, но его мне почему-то велено не трогать.
Когда я вхожу, оба, как по команде, замолкают, но я вижу, что Марта вся красная и чуть не плачет. Делаю вид, что ничего не происходит, и говорю Хаусу:
-  Поступил Клод Роуз. Снова...
- Кто такой? - Хаус не даёт себе труда запоминать имена больных.
- Тот, которого мы выписали в состоянии стойкой ремиссии.
- Значит, я так понимаю, с ремиссией он нас надул... И что, ты его кладёшь прямо в наш рассадник проблем с ЦКЗ и департаментом? Это чувство вины? Химиопрепарат не сработал, потому что ты нарушал кашрут и делал мало добрых дел?
- Или он не сработал, потому что мы дали недостаточную дозу и не отследили метастазирование. Но из-за этого с департаментом проблем не будет, а вот из-за лечения Байкли…
Хаус изгибает бровь так, как только он умеет:
- А кто узнает? Скажешь на исповеди перед рождеством?
- Не я, - рассказываю ему про увольнение медсестры:
- Обещала жаловаться.
- Зачем же ты подставился? Трахни её.
- Чего???
Хаус такому моему негодованию только хмыкает, А Марта краснеет ещё пунцовей, и она, конечно, уже ушла бы, да только не может; аппаратную нельзя оставить и на пять минут: по экранам нескольких мониторов здесь бегут волны непрерывной записи параметров с браслетов двенадцати исследуемых членов программы: "Онко-реципиент - коррекция тканевого иммунитета". Один из этих экранов - мой, считывает параметры с браслета, замкнутого на запястье моей правой руки. Он противно пищит если мне случается выехать из зоны покрытия или задержаться на подземной парковке. Зато водоустойчив, ударопрочен, и подогнан к запястью так, что, не взглянув, я даже не могу по ощущению сказать, на руке он у меня или нет. Но он на руке. И эта программа, кстати, неожиданно хорошо финансируется – хватает на хлеб с маслом, если понимать под хлебом дефицитные препараты, а под маслом недешёвое оборудование. В хорошие минуты Хаус говорит, что его решение поставить руководить больницей еврея с врождённой коммерческой жилкой было правильно. Но, видимо, то, что его можно вовлечь в любую авантюру, а потом посоветовать вот это вот «трахни её» - идёт бонусом.
- Марта, сделай перерыв, - говорю сочувственно. - Сходи в кафетерий, перекуси - я пригляжу за датчиками.
И, едва она с облегчением выскакивает за дверь, поворачиваюсь к Хаусу:
- Ну, давай подробнее: с какой стати и с какой целью я должен её трахнуть?
- Чтобы она тебя не сдала, - как о само собой разумеющемся ответил он, только чуть плечами пожал. - Это же твое универсальное средство общения с женщинами, от которых тебе что-то надо - нет?
- Между прочим, вот именно сейчас было обидно, - заметил я "в публику".
- Чего обидного? Будь я настолько же либидопровоцирующий, я бы вовсю пользовался.
- А ты что, либидоугнетающий?
- Я офигенный, - сказал он. – Но не всем дано это охватить убогим куриным разумом. Красота моей души тщательно скрыта в глубине сокровищницы разума и…
- Видимо, так глубоко, что никому никогда в жизни не показалась на глаза?
- Как «никому»? А тебе?
- Ну, желания тебя трахнуть у меня, знаешь…
- Заткнись, - засмеялся он, не удержав лица. Это обычная пикировка, и он обычно выигрывает. Но сейчас очко за мной – это греет. Хотя проблема никуда не делась.
- Если она настучит, у нас будут неприятности. Придётся отменить увольнение.
- Ты не можешь, - становится он серьёзным. – Это будет плохо выглядить, Уилсон.
- Правильно. Но ты – можешь.
- Интересно… а с чего бы мне встревать? Я её даже не знаю.
- Ну, ты трахни её, - предлагаю.

И, честно говоря, жду, что он улыбнётся такому "отбитому мячу", но Хаус вдруг хмурится:
 - Постой. Подожди... А ты сейчас о какой сестре говоришь? Я же ту, которой ты делал назначение, вроде... это…уже, и она ничего выполнять не отказывалась...
- Проблема в том, - говорю, - что наши медсёстры работают не круглосуточно. Сандра Клейн сменилась, и назначение передала по смене. А там эта... из Бостона - увидела нестандартное назначение, не переспросила, никому ничего не сказала, а просто не стала делать. Я ей сказал уходить, а она обещала жаловаться.
- Увидела? Так ты всё-таки сделал письменное назначение?
—И даже с восклицательным знаком, - говорю.
Это обычная практика: при из ряду вон выходящих назначениях восклицательный знак призван показывать среднему персоналу или фармацевту, что доктор не ошибся, а просто свихнулся.
- То есть, ты дал ей в руки компромат?
- Назначение, - увесисто поправляю.
- Назначение, от которого у среднего персонала глаза на лоб лезут - это компромат, Уилсон, - говорит Хаус наставительно.-  Хорошо… Почему ты сразу не отыграл назад, когда почувствовал запах палёного?
- Потому что было уже поздно. Разговор не на тех тонах получился, чтобы отыгрывать. Хаус, парень же умирает. Это – его последний шанс, и так-то гнилой, а она… И ладно бы спорила, а то так, тихой сапой. А если бы я не увидел, то и. У тебя сколько раз были назначения на грани фола, и если бы их не выполняли…
- А их и не выполняли, - говорит. – Я их сам выполнял, утят засылал. Да ещё какие комбинации приходилось разыгрывать – ты вспомни!
- Но это – твой клиника!
- Но не твоя! – брякает он в запальчивости и замолкает, видимо, остановленный выражением моего лица. Повисает короткая душная пауза, и он сдаёт назад. Глаза светлеют и становятся серьёзными – даже, пожалуй, с капелькой боли в них:
- Прости. Она именно твоя.
Он сейчас искренне извиняется – уж такие-то нюансы за годы нашего знакомства, нашей дружбы, я привык улавливать. Но мне понятно, что он прав. Это его больница. И я, собственно, именно поэтому к нему сейчас и пришёл. Как хозяин больницы, он меня – наемного работника – может показательно приструнить, а я, так и быть, потерплю, если это избавит нас от неприятностей. И он это прекрасно понимает, потому что в следующий момент уже советуется:
- И что мне теперь прикажешь делать? Под каким соусом отменить твое распоряжение, да еще при этом уговорить ее не жаловаться? "Ах да, мисс из Бостона, вы оказались правы: назначения главного врача - это такой бред, которому не стоит потакать". Ты так хочешь?
- Я хочу так, чтобы история не получила продолжения в виде какой-нибудь министерской комиссии. Ты помнишь того надутого типа, из-за которого я попал в отделение психиатрии? Не хочу повторения – меня дежа-вю замучает. И если для этого тебе непременно надо унизить меня перед медсестрой из Бостона – валяй, я переживу.
- Кто тебя знает. То ли переживёшь, то ли опять начнётся синдром Котара у тебя.
Постой! – вдруг осеняет его. – Кажется я и так найду, чем её заинтересовать. Приставлю к тивишникам палатной сестрой. С полным правом брать автографы и крутить романы – как думаешь, клюнет?
- Ей лет двадцать семь-двадцать восемь, - задумываюсь вслух. – Блондинка… Должна клюнуть… А что всё-таки будет с Байкли?
- А что с ним может быть? То, что должно, то и будет.
Тут он жесток. Но, что самое противное, прав, эта наша судорожная терапия не для него – это для нас. Для успокоения своей совести, сознания, что сделали всё, что могли.