Доминанта

Из серии «Уроки композиции»


   Мы редко задумываемся о том, как и кем куется цепь событий, приковывающая нас к обитаемому сектору континуума, в котором мы с вами существуем благодаря, а иногда и вопреки проискам закостенелой педантичной судьбы. Случайные знакомства, встречи, простое общение друг с другом способны изменить многие, казалось бы предопределённые, события нашей жизни, а если на пути  встречается человек увлеченный, цельный и состоявшийся, то и всю жизнь, а иногда даже саму окружающую действительность. Окунаясь в события давно минувших лет и вглядываясь в замысловатую структуру причинно-следственных волокон, из которых уже почти соткана моя жизнь, я нахожу подтверждение тому факту, что человеку под силу самостоятельно менять очень многое в этой самой окружающей действительности, перекраивая её при помощи значимых поступков, вовремя произнесённых или, наоборот, не произнесённых слов, действий или противодействий. 
               
   – Ты, Бондарюк, зачем художником стать хочешь? – спрашивал меня преподаватель рисунка и композиции Савранский, погружая нервные артистические пальцы в окладистую бороду. Он был нашим любимым учителем, во-первых,  потому что сам умел и знал много, а во-вторых, потому что был человеком увлечённым, настроенным на познание, излучающим особую ауру первопроходцев и исследователей. Поэтому, несмотря на то, что одет он был в обыкновенные брюки и свитер, он казался нам, студентам, Амундсеном в полной экипировке, только что вступившим на terra nova.
– Жить без этого не могу, Виктор Мефодьевич! – отвечал я воодушевлённо, изображая просветлённый, слегка фанатичный взгляд  истинного (как я полагал)  представителя творческой профессии.
– Мдааа, – крякал Виктор Мефодьевич в бороду и почему-то обиженно смотрел на меня поверх своих очков, – ты, Бондарюк, к терапевту сходил бы. Жар у тебя, похоже. Амбициус неудержимус.
   Я краснел, потому что мои друзья-студенты в этот момент начинали хихикать, и очень расстраивался, потому что с ними вместе смеялась белобрысая худенькая девчонка с зелёными огоньками в глазах. Девчонку звали Светочка. Она, подражая героине известного романа, обожала жёлтые цветы и никогда не собирала волосы в причёску, однако одним своим присутствием будила в моей душе нечто таинственное и странное, нечто древнее, завораживающее, обжигающее и зовущее, совсем как звезды, излучающие надежду в безжизненном холоде реликтового пространства. Иногда мне казалось, что ощущение взаимно. Но судьба-злодейка противилась почему-то  нашей симпатии и раз за разом выставляла меня перед Светочкой в совершенно невыгодном для меня свете.
  Я переживал. Но долго расстраиваться по столь пустяшному поводу мой молодой, полный энергии организм в то время не хотел и не мог, ведь помимо таинственного и не совсем понятного чувства, в огромном мире за стенами аудитории существовало столько всего интересного: дружеские попойки, умопомрачительные студенческие приключения, ежеминутные великие философские открытия, а также другие, совершенно неотложные и чрезвычайно важные в этом возрасте дела.  Я бросался в водоворот событий, как неопытный ныряльщик в воду, нелепо кувыркаясь и зарабатывая гематомы от ударов о мягкую и податливую для всех остальных субстанцию под названием «жизнь».   
               
   Ветер рвал провода и трепал бельё на верёвках многоярусных и многоквартирных краснодарских двориков. Орали коты, и откуда-то с запада наползала на город огромная чёрная грозовая туча, совсем как у Булгакова в его бессмертном романе. Студенты живописного отделения натягивали на головы капюшоны и, обогревая дыханием озябшие ладони, копошились возле своих этюдников – воевали с кистями и красками, пытаясь хоть как-то запечатлеть и понять окружающий нас сумасшедший мир. Mы, гонимые жаждой познания, пристально всматривались в него и тщательно копировали на холст подсмотренные детали. Но мир, проявляющийся в набросках и этюдах, как мы ни старались, выглядел бледным подобием того буйства красок и чувств, пронизанного к тому же мириадами смыслов и предназначений, которое окружало нас в реальной жизни. Мы работали до изнеможения, пытаясь познать непознаваемое и вдохнуть жизнь в наши наивные попытки сотворить себе впрок что-то, хоть отчасти одухотворённое и разумное.
               
  – Ну что, показывай, – Савранский смотрел на меня поверх очков и, как мне казалось, ехидно улыбался, – что это у тебя?
– Композиция домашняя. Называется «Кубанские казаки», Виктор Мефодьевич!
– Замечательно! А чего это кубанские казаки у тебя в доломаны одеты?
– Так времена смутные были…  Экспроприировали в предыдущем бою у австро-венгров!
– Вон оно что… Любопытно! А куда это они у тебя скачут, Бондарюк?
– В атаку, Виктор Мефодьевич!
– А почему сабли в ножнах?
– Ну так, сейчас выхватят из ножен. Только что сигнал к атаке прозвучал. Не успели ещё…
Я считал себя состоявшимся художником, к тому же готовым к любым неожиданностям остроумным молодым человеком.
– Ага, вон оно что, – Савранский, казалось, улыбался всё ехиднее, – по асфальту что ли в атаку скачут?  Не пойму я что-то. Пыли-то нет…  Как такое бывает?
– Так, Виктор Мефодьевич, с утра дождь прошёл, пыль прибил на просёлочной дороге!
– Аааа… А почему это у тебя ветви деревьев от ветра в одну сторону гнутся, полы бешметов и доломанов – в другую закручивает, а дым от костра на заднем плане вообще вертикально в небо взлетает?
– Так это… Того… Завихрения, Виктор Мефодьевич. Жизнь!
– Ну да, ну да… Ты, Бондарюк, в уголке холста всё это напиши, чтобы разные дурни, вроде меня, к тебе на будущей твоей персональной выставке не приставали! 
   Теперь мне уже казалось, что ехидно улыбались даже очки Савранского, и за дужками очков серыми искорками-звёздами вспыхивали хитрющие глаза моего учителя. Студенты взрывались громким хохотом, Светочка смеялась вместе с ними, я снова обижался на жизнь и на себя, не понимая еще той великой науки, которую мне столь остроумно и тонко  преподносил мудрый учитель.
      – Ну, Бондарюк, а теперь скажи, какими выразительными средствами композиции можно объединить  многочисленные случайные детали в одно целое? – Савранский целился в меня кажущимся огромным в линзе очков серьёзным глазом.
Я лихорадочно пытался вспомнить теорию. Был там какой-то простой и надёжный способ…
– Доминанта? – спрашивал я с надеждой.

    Редкая композиция обходится без доминанты. Высотный дом объединяет своей величиной кучу маленьких хижин и человечков, снующих вокруг. Большое дерево – ближайший подлесок и кустарник. Огромное облако – сотню больших домов, дерево и подлесок с кустарником. Малое тянется к большому, словно железные опилки притягиваются к магниту, словно планеты – к солнцу, на уровне физических законов мира ощущая необходимость чему-то соответствовать, приобщиться к чему-то важному, значимому. Доминирующая деталь композиции способна наполнить смыслом и гармонией любую, даже провальную, работу художника.
    В жизни происходит то же самое. Светочка улыбалась, улыбался Виктор Мефодьевич, улыбались мои друзья. Улыбка, на короткое время заполнившая всё пространство аудитории и ставшая доминантой мизансцены, действительно, спасала ситуацию. Я, озарённый и ободренный этой улыбкой, с новыми силами принимался исследовать мир.
               
   А в этом огромном, безмолвно мчащемся куда-то среди звёзд мире, ветер трепал вывешенное на верёвках бельё в том же самом направлении, в котором  летели по небу рваные облака и стелился дым над крышами  старых кирпичных домиков. Люди, птицы, домашние животные занимались именно теми делами и именно так, как диктовал им момент насущный, в полном соответствии с грандиозным, не подвластным человеческому разуму замыслом создателя. Даже Савранский не смог бы придраться к мрачноватому и одновременно величественному пейзажу, разворачивающемуся окрест.
   На фоне стремительно несущихся куда-то огненных облаков худенькая, едва прикрытая пледом, фигурка Светочки выглядела совсем уж хрупкой и беззащитной.
– Серёжа, как ты думаешь, когда мы станем совсем старыми, мы вспомним этот день? А вспомним ли друг друга? А любовь важнее знания? Мы пришли в этот мир любить, или познавать его? Может быть, мы пришли в этот мир обманывать и обманываться? Художники – они же обманщики! Они умеют обманывать так убедительно, так сладко и притягательно…

   Мы, собравшись в моём, вросшем в землю по окна, старом домике, который я снимал на время учёбы, писали натюрморт. Группа у нас была дружная и целеустремленная, поэтому домашние задания мы делали сообща, весело пикируясь и споря о предназначении художника, размышляя о будущем. Девчонки жарили мальчишкам картошку, кто-то бренчал на гитаре в перерывах между этапами живописной работы. Время сжималось в клубок и становилось вязким и тягучим от насыщенности событиями и словами. Казалось, мы проживали несколько жизней за один вечер.
 – Любопытно, каким оно будет, будущее? Вы слышали, что Горбачёв затеял? Перестройку! Вот перестроимся и – вперёд, к светлому будущему. Коммунизма, конечно, так быстро не построить, но вы же видите, как всё меняется вокруг? Всё будет, как философы писали. Свободное общество, трудящееся не для дяденьки какого-то, или для глупого обогащения, а для расширения знаний наших о Земле, о космосе ближайшем. Человечество из космоса пришло, туда когда-нибудь и направится, в alma mater, так сказать. Вернадского читали?
– Брось, Серега, – вступал в разговор увалень и баловень судьбы, Сашка Дзюбко, – кому твой космос нужен? На Земле бы порядок навести. Смотри, что в Афгане творится. А у нас в стране дел сколько?  И, потом, мы зачем учились? Мы – живописцы! Мы – люди, исследующие мир через художественный образ, философы и гуманисты! Мы здесь нужнее, чтобы держать руку на пульсе и объяснять людям в своём творчестве, что хорошо, что плохо. А инопланетянам на кой наши представления о добре и зле?
– Ты-то сам знаешь? – вмешивалась русоволосая красавица Оля с параллельного курса, – ты даже библию не читал и вчера с философии сбежал. Что для тебя добро, Саша?
– Добро, это литр пива, Пинк Флойд, архангел Гавриил в роли диджея, стереосистема и никаких нравоучений, Оля, – подавал голос из угла мой тёзка, Сережка Ряшенцев, раздолбай и любимчик девчонок.
– Погодите, мальчишки, вот женитесь, сразу в голове вашей всё прояснится. Прости их, Господи. – шептала сквозь сжатые губы русоволосая красавица, бросая строгий и одновременно призывный взгляд по сторонам. Оля была особой патриархальной и правильной, соблюдающей все вложенные в её прелестную головку религиозные и житейские догмы.
– Чур меня, – хохотал Ряшенцев, подмигивая одновременно всем нашим красавицам девчатам, – чур, чур, чур!
– Нет, ну какие вы дурни, мальчики, – вступала в разговор Светочка, – а я думаю, что любовь важнее всего в жизни! Если есть человек такой рядом, который ради тебя на любые жертвы готов, тогда и подвиги совершать сподручнее, и со злом бороться, и вселенную нашу исследовать.
И Светочка, словно невзначай, касалась под столом своей коленкой моей руки. Я пыхтел под нос и забывал все умные слова, которые только что собирался произнести. Ох уж эти женщины…

    Как давно это было? Сколько всего произошло, или, наоборот, не произошло с тех пор. Иногда я задумываюсь, что случилось бы, если бы мы со Светочкой поддались рождающемуся в нас чувству? Но в том мире, который я придумывал и создавал для себя, не было места подобным глупостям. Я желал от своей жизни чего-то осмысленного и полезного мне, однако, не до конца понимая уроков Савранского, проживал её поспешно и бездарно, забывая про детали или вкладывая в эти детали надуманное впопыхах значение. Я целеустремлённо и планомерно перекраивал себе место обитания в этой вселенной, не озаботившись главным смыслом и предназначением моего будущего творения. Свободные электроны и обремененные глупыми физическими законами  протоны, действительно, сдвигались со своих орбит для того, чтобы как можно точнее и вещественнее обозначить в бесконечном хаосе то единственное,  неповторимое и, как мне казалось, логически обоснованное, почти совершенное место бытия моего –  обретавшее плоть и кровь безупречное эгоцентричное произведение под названием «моя жизнь»! Иногда я чувствовал себя Демиургом, и это чувство будоражило эго.   Я перестал обращать внимание на Светочку и закрутил роман с красавицей Леночкой, особой настолько же очаровательной и сексапильной, насколько приземленной и меркантильной. Для меня, идеалиста и мечтателя, это  был разумный баланс, необходимый шаг к праведной и счастливой жизни, как я это себе представлял. 
 
   Спустя год мы поженились, а через десять лет мы с Леночкой благополучно развелись и были даже по-своему счастливы, перестав пытаться объяснить «в уголке холста» логику своего совместного проживания друзьям и близким. Но непродуманное творение юности с эпическим названием «моя жизнь» уже существовало само по себе, влияя на главных героев и второстепенных, иногда запутывая континуум в самом неподходящем для этого месте, искажая не только мою судьбу, но и судьбы наших совместных с Леночкой детей, родителей, друзей, просто знакомых и коллег по работе. Чреда потерь и странностей в придуманном и материализованном уголке вселенной росла как снежный ком.  Ушел из жизни мудрый Виктор Мефодьевич. Замечательный, искрометный, умевший заглянуть в самую суть происходящего, преподаватель философии, материалист и жизнелюб, Кукуян Вартан Григорьевич, неожиданно принял священный сан. Уехал в Германию до глубины души русский человек – Коля Лагойда. Запил и впоследствии погиб от водки совершенно непьющий в юности друг мой, Сашка Дзюбко, самобытный горячеключевской художник. Потеряли близких богопослушная Оля, вышедшая замуж за Сашку, и очаровательная космополитка Розочка, а я тяжело заболел после развода и из мечтателя, романтика и идеалиста превратился просто в идеалиста, по этой причине занявшись совсем уж бесполезным делом.  Я зачем-то принялся сочинять стихи. Жизнь разбросала нашу весёлую компанию по свету, вывернула набекрень мозги, изменила страну и её общественно-политический строй, выдвинув в качестве главного смысла существования человека прагматичный примитивный тезис о материальной успешности и благополучности индивидуума в социуме.  Однако внешняя успешность не принесла никому из нас ощущения внутреннего благополучия… Мы, адепты иных идеологий и жертвы иных идеологем, исковерканных и низвергнутых неуклюжим временем, перестали видеть сколь-нибудь приемлемый смысл существования нас в изменившемся мире. Кто был в этом виноват? Не мы ли сообща, с придыханием и рвением, конструировали себе всё то, что нас теперь окружало и душило? Тот уголок вселенной, который мы с таким усердием создавали и обустраивали, оказался тесен и убог в сравнении с первоначальной задумкой…

–  Деда, зачем мы живём? А мама с папой зачем живут? А кошечка зачем живёт? А собачка? А я?
Внук перелетал из кресла на диван и обратно, изображая человека-паука.
– Чтобы есть и на горшок ходить! Отстань, Захар! У мамы спроси! Дай почитать!
В тот момент я перелистывал библию, отчасти из простого любопытства, отчасти из желания понять для себя что-то такое важное и нужное, может быть случайно упущенное мною в сумбурной и быстротечной жизни. Зачем это мне, человеку не молодому, всего и разного повидавшему, атеисту в третьем поколении, я объяснить бы не смог, но в тот момент честно выполнял пожелание ещё одного моего любимого учителя – преподавателя философии, разностороннего и умного человека, ныне отца Даниэла.
– А я понял, зачем ты, деда, живёшь! Я догадался! Чтобы меня любить! А я – чтобы маму с папой любить и тебя!
Внук триумфально завопил, выпустил из запястья воображаемую паутину и, подпрыгнув выше прежнего, задел ногой толстый фолиант в моей руке. Совершенно случайно библия открылась на главе тринадцатой из первого послания коринфянам апостола Павла. Невольно я вздрогнул…

   «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий.
Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто.
И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы…
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит.
 Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

   По стремительно темнеющему вечернему небу так же, как многие годы назад, летели рваные облака и уносились куда-то прочь. Может быть они улетали в невозвратимое прошлое, или в ещё не до конца придуманное и сконструированное нами будущее? Печаль почему-то овладела всем моим существом. Наверное, подобная печаль преследует любого творца, осознавшего несовершенство собственного творения?  Ну а за стеклом, не обращая внимания на облачную суету, в сгущающейся синеве евклидового пространства, в бездонной глубине материализованной вселенной, в невообразимо далёкой дали, совершенно так же, как века и тысячелетия назад, одна за другой зажигались звезды, излучая на землю нечто таинственное и странное, нечто древнее, завораживающее, обжигающее и зовущее, нечто неуловимое, но всё же осязаемое, всё объединяющее и совершенно необходимое нам для жизни…