Винсент...

Винсент…
в Точильном цветут нарциссы…
фиолетовые уже отцвели, а белые, золотисто-жёлтые, блекло-лимонные с сине-фиолетовым окаймлением, двуцветные бело-голубые, «шоколадные» с тонким шоколадным ароматом – цветут…

Винсент пишет письма Тео…
письма, которые как и его графика и живопись, есть трогательность и достояние всякого сердечного человека;
я хотел сказать «драгоценность», я хотел написать «человечества», но Винсент вообще не любил громких и высокопарных фраз, трескучих выражений; это не от скромности, это не его пространство, он вообще вне всего показного и ложного;

Винсент –Великий  Труженик;
на его фанатичное трудолюбие все пишущие о нём как-то мало обращают внимания;
трудно принять и поверить, когда Винсент говорит, что через труд, такой же тяжёлый, как  труд углекопов, крестьян, ткачей, труд, который забирает все силы без остатка, как физические, так и духовные, каждый может стать художником;
уговаривает Тео заняться живописью (а на какие материальные ресурсы тогда  бытийствовать?): ты можешь, ты видишь, ты чувствуешь, надо только – трудиться;
жить – трудиться;
мысль простая, обыкновенная, и, на первый взгляд, вполне выполнимая;
но для большинства оказывается непосильной не потому, что силы нет, нет – мотивации: а зачем?
Великая Вера – Великий Труд;

Великая Вера и Великий Труд;
вера в сострадание и через сострадание преображение человека, преображение жизни;

ему не надо вживаться в бытие простых людей;
Винсент – из их среды, он сам такой;
ему не надо приобщаться, опрощаться, как, например, нашему великому русскому графу, он сам есть частичка того мира, в котором, чтобы жить, надо прилагать неимоверные усилия;
Винсент, образованный и постоянно занимающийся самообразованием, много читающий и много думающий, среди тех, кто во тьме: «здесь не знают, что такое живопись»,
даже там, в солнечном Арле, он во тьме; «но и во тьме есть свет»;
он видит и очень ясно понимает, что его принимают за сумасшедшего,
в лучшем случае за чудака; бывает, что это выводит его из себя, но более всего в его письмах звучит сожаление, что окружающие его – всего лишь дети, и обижают его не сознательно, а лишь по своему недомыслию:
вот вырастут, омоют глаза, увидят Истину, и мир преобразится;
труженик – среди тружеников, среди шахтёров и ткачей, «едоков картофеля», прачек и «арльских дам», среди крестьян, сеятелей и жнецов…
рефреном в письмах звучит, как много ещё надо трудиться, чтобы чего-то достичь; достичь чего? к чему стремится Винсент?
к правде, к истине;
отвергает академизм за его ложные установки, сознательно нарушает анатомию и пропорции фигуры, чтобы в рисунке было зримо, что  жёны шахтеров  на самом деле несут уголь, а не изображают, что они его несут;
что крестьяне в поле – крестьяне, а не лакированные, заглаженные фигурки
пейзан; что «едоки картофеля» - «люди, поедающие свой картофель при свете лампы, теми же руками, которые они протягивают к блюду, копали землю;  таким образом, полотно говорит о тяжёлом труде, что персонажи честно заработали свою еду»;
он пишет правду, но разве она нужна тем, кто заказывает музыку, кто покупает живопись; приобретают не как произведение искусства, а  как товар, как средство, как один из способов выгодного вложения капитала;
цена, за которую продали  его «Подсолнухи», оскорбительна для его памяти;
он, живший на 50 франков в месяц, писал для людей, а не для…
если бы не Ван Гог, кто знает, написал бы Золя роман «Жерминаль:
«Углекопы крайне необразованны и невежественны, в большинстве случаев просто неграмотны; но вместе с тем они сообразительны и ловки на своей тяжёлой работе, отважные и откровенны по характеру; они малы ростом, но широкоплечи, глаза у них грустные и широко расставленные. Работают они поразительно много, и руки у них золотые. Они отличаются очень нервной – я не хочу этим сказать – слабой – организацией и очень восприимчивы….»;
за исключением необразованности и невежественности, это и портрет самого Винсента;

да, работает он исключительно много и руки у него золотые, и он очень восприимчив, сверхвосприимчив к миру;
это его обнажённость сердца, чрезвычайная нервная чувствительность,
его сверхвосприимчивость есть и его вера, его сила, и его погибель;
у него надежда, что всё образуется и понимание, что надежды бесплодны;
Винсент всё время на грани; на грани материального существования и на грани духовного озарения и безумия; какое сердце может это долго выдержать?

как и все люди, он – одинок; благо большинства, что они это не чувствуют. не ощущают и не осознают, и горе тому, кто это знает;

сострадая миру, сопереживая мир как часть себя самого, Винсент и сам жаждет сострадания, соучастия;
 жалея всех, сам нуждается в «жалении»;
как трогательны его строчки о детях Син, о самой Христине;
крик души: почему же художники, писатели, музыканты, те, кто делает настоящее, так бедны и, если правду сказать, совсем нищие;
удар за ударом; картины никто не покупает,  рушится его мечта об артели-братстве художников, всё рушится, а Винсент в упоении пишет…

брат Тео, дорогой, бесценный, единственная его поддержка, его друг навсегда; и это довлеет над ним: брат оплачивает его жизнь и творчество;
помогает, выкраивая, из своих весьма скромных, денежных возможностей;

Винсент – среди тружеников, отверженных, которых сытые предпочитают не замечать;
отверженный, он и сам осознаёт свою отверженность;

самоучка, который идёт своим путём, и в этом он – гений;
спроси себя каждый, свою ли жизнь ты проживаешь и что в ней смысл?

схожи и близки в чём-то Винсент и протопоп Аввакум;
можно продолжить бесконечный ряд имён и судеб:
Иванов, Федотов, Васильев, Лермонтов, Достоевский, Чехов, Врубель, Есенин, Филонов…

«одиночество, заботы, неприятности, неудовлетворённая потребность в дружбе и симпатии – опасная вещь: грусть и разочарование ещё больше , чем распущенность, вредят нам, счастливым обладателям надорванных сердец…

«мы больше не восстаём против установленного порядка вещей, хоть и не примирились с ним; мы просто чувствуем, что больны. что недуг наш никогда не пройдёт и что излечить его невозможно»;

последнее письмо Ван Гога:
«В сущности, говорить за нас должны наши полотна. Да, дорогой мой брат, я всегда твердил тебе и теперь повторяю ещё раз, со всей серьёзностью, на какую способна упорная сосредоточенная работа мысли, - повторяю ещё раз, что никогда не буду считать тебя обычным торговцем картинами Коро. Через меня ты принимал участие в создании кое-каких полотен, которые даже в бурю сохраняют спокойствие. Мы создали их, и они существуют, а это самое главное, что я хотел сказать тебе в момент относительного кризиса…

Что ж, я заплатил жизнью за свою работу, и она мне стоила половины рассудка, это так…»

а что важно сегодня? не принимать иллюзии за явь и не проникнуться соблазнами, и, наверное, самое главное, не рядиться в чужие одежды и не стучать себя в грудь, а прожить свою  жизнь;
как там, у чудной, непохожей ни на кого, Эмили Дикинсон:

***
Я – Никто. А ты – ты кто?
Может быть – тоже – Никто?
Тогда нас двое. Молчок!
Чего доброго – выдворят нас за порог.

Как уныло - быть кем-нибудь –
И – весь июнь напролёт –
Лягушкой имя своё выкликать
К восторгу местных болот.

как странно и удивительно сложилось:
Миньяр, мама набрала мне букет ирисов, которые я несу в школу, подарить своей первой учительнице Валентине Викторовне Малей;
моросит дождь, я обхожу лужи с водой цвета шоколада.
вдыхаю аромат цветов, который с тех пор навсегда со мной, как и дорога. моросящий дождь и сами ирисы;
фантастический рассказ о попытке кражи картин Ван Гога;
эпопея в армии, в ГСВГ, с приобретением книги Анри Перрюшо «Жизнь Ван Гога»; можно сказать, «ухватил» в последний момент за две моих месячных сержантских «зарплаты»; дорого-бесценно;
дочки дарили альбомы и книги, посвящённые Винсенту;
в Точильном - ирисы;
это и Миньяр, и ирисы Ван Гога, и это – сама жизнь;

Винсент, глубокий и наивный, обыкновенный и чудоковатый, неистовый и раздумчивый, упрямый и сомневающийся; «непричёсанный», грубый и всем сердцем открытый любви, Великий Труженик и бездельник с общепринятой точки зрения;
вселенски человечный, сострадательный и –
беззащитно трогательный…

Винсенту в Троицу и во все дни,
наивно, коряво и, может быть, не очень толково,
зато – искренне и низкий поклон:

***
мой брат Винсент,
духовный мой наставник,
сто лет назад я потерял тебя;
ты помнишь сад и красный виноградник,
Овер, омытый после летнего дождя…
я, верно, в Арле никогда не буду
и ирисы тебе не принесу,
но снится мне Овер, дождём омытый,
и снится куст сирени в Сен-Реми…

Винсент, Винсент,
духовный мой наставник,
ну где твоя рука,
где кисть твоя;
горит, горит,
твой красный виноградник,
и бешено пылают небеса…

как холодна могильная плита,
меж нами времена и страны,
но слышу я, пылают небеса…
Винсент, тебе моя душа
и сердца боль –
незаживающая рана…

***
мой брат Винсент,
к тебе иду в Овер после дождя;
здесь, как и там,
такая ж суета;
всё, как всегда,
но чист Овер после дождя;

у нас на похоронах говорят о том,
что, мол, неправедно уж очень мы живём,
но похоронят – на круги своя
все возвращаются…
а я иду в Овер после дождя…

в ладонях рук моих, о Господи, Твоя слеза,
а я иду в Овер после дождя…

Винсент, мы истово помолимся с тобой,
напишем образ вдохновенною душой;
прозрачен-чист Овер после дождя,
и боль нести до самого конца…

и в Запредельном мире будет свет,
успокоение,
исполнится молчания обет,
и будет вечно с нами, – навсегда –
Благая весть – Овер после дождя…

миньярские ирисы…
ирисы Винсента…
в Точильном цветут ирисы…