Пошла ты на хур!

Вдоль трех стен стоят ряды черных стульчиков. В углу напротив окон под белым чехлом черный рояль.  На полу лежит, надоевшая до смерти, разобранная пирамидка.  На мои плечи положили свои белокурые головы Олег и Инка и безутешно рыдают. У Инны волосы прямые и сквозь них видна красная кожа головы. У Олега волосы закручены в плотные кудряшки и кожа головы кажется не такой красной. Я ощущаю жар и тяжесть их тел, понимаю и разделяю тяжесть, их горя. Мамы навестили их в обеденный перерыв и ушли на работу, оставив нас с ненавистной Эльзой Кох. (Эльза Кох прозвище нашей ясельной воспитательницы, пошло от настоящего имени садистки концлагеря Бухенвальд. Тогда Великая Отечественная война была еще слишком близко, была еще болью и крепко сидела в памяти людей. Такое прозвище зря бы не дали.) Эльза Кох велит моим товарищам замолчать и убирает с пола пирамидку, больше нам никаких игрушек не разрешит взять, чтобы потом за нами не убираться. Я удивляюсь ее глупому указанию, мои друзья так разревелись, что быстро не остановятся. Пытаюсь их спасти и начинаю дуть на их головы по очереди, в надежде остудить их и успокоить. Но Эльза Кох уже вышла из себя, для этого ей много времени не надо, хватает Инку и тащит к четвертой стене, где нет стульчиков, но стоят белые шкафы с игрушками и засовывает двухлетнюю девочку между задней стенкой шкафа и стеной. В этой щели все мы побывали уже не раз и прекрасно знаем, что там можно только стоять и дышать фанерной доской шкафа. Инка начинает орать еще громче. Мы с Олегом бежим к ней. Она тянет к нам пухленькую красную руку, мы тянем ей свои, но Эльза Кох хватает нас за шивороты и начинает трясти. Потом бросает нас на стульчики и приказывает сидеть тихо. Затем переключается на других детей, делает им какое-то внушение. Как сейчас помню ее скрюченную злую фигуру, в белом халате, который завязывался на спине, надетый на что-то серое, старушечьи черные бесформенные туфли и белый медицинский колпак на голове, который тоже завязывался сзади. Я подошла, схватила ее за подол, развернула ее так, чтобы она смотрела мне прямо в лицо. Тогда моя голова была чуть выше ее колена, но ее подол я держала крепко двумя руками по боковым швам. Когда добилась полного внимания мучительницы твердо и громко сказала: «Пошла на хур!»  Разумеется, я понятия не имела, что эти слова означают, чувствовала, что они грубые и запретные, а значит самые подходящие. Помню свою смелость и даже какую-то отчаянную веселость. Зависла пуза и даже как будто тишина. Я ожидала капитальной трепки. Больше всего мне не нравилось, когда она меня яростно трясла, вцепившись в кофту. Но как ни странно, она всего лишь молвила сладким голоском: «Ну, что ты, Олечка, иди играй. Я достану тебе куклу.» И отцепила мои руки от своего халата.
 Как впоследствии оказалось, в эту драматическую минуту вернулась Инкина мама, чтобы взять какие-то акты из столовой и отнести в бухгалтерию. И на минутку зашла взглянуть, как в группе играют дети…. Инка немедленно была вызволена из заточения, Эльза Кох пристыжена и на этом все! Как потом много лет спустя объясняли наши родители: «советский человек имел право на труд. Эльзу Кох уволить было нельзя, она работала по специальности».  Наше счастливое, советское детство продолжилось в тех же яслях (других в поселке просто не было) и с тем же опытным педагогом.
  Я выпросила у тети брюки и двустволку. Моя веселая тетушка с удовольствием все это мне купила, когда гостила у нас.  Двустволка как настоящая раскладывалась на двое, у нее взводились курки, если под курок поставить пистон, то он громко хлопал и распространял синий дым.  На прикладе был выжжен заяц. Я всегда брала ружье с собой, мне с ним было спокойнее. Кроме того, решила, что буду отныне мальчиком. Все эти фантазии родились не на пустом месте….         
      Мальчики вырастали в мужчин, которые никого не боялись, матерились и, если им кто-то был неприятен, грозились застрелить на охоте. Девочка не могла вырасти в мужчину, надо было срочно становиться мальчиком, пока не выросла. Естественно, при двух унитазах на всю группу, мы имели конкретное представление, чем мальчик отличается от девочки. И этот вопрос мне задавался, я просто и убежденно отвечала: «брюки буду носить – вырастет».
Вскоре я стала знаменитостью. Меня не пускали в подъезд, загораживали путь, когда я пыталась пробраться по кирпичам, положенным в лужу, к входной двери. Тогда я скидывала ружье, взводила курки и строго говорила обидчикам: «Уйди! Убью на хур!» После этой заветной фразы, мужики со смехом освобождали мне путь.
 Насмотревшись, на развлечение взрослых, однажды, дорогу мне преградили братья Правиловы, про которых все говорили, что по ним тюрьма плачет. Они были значительно меня старше им было лет 10-12. Я произнесла ожидаемую фразу и наставила на них ружье. Только хулиганы не ушли, а сказали: «ну, давай, убей!». Я так испугалась, что сейчас действительно выстрелю, и этот веснушчатый мальчишка в бордовых брюках, младший Правилов, который все-таки слегка побаивался моего ружья, по-настоящему умрет от моего выстрела, что разревелась. Они отобрали у меня ружье, начали подставлять под курки пистоны и палить, образовав целое облако синего дыма. Они направляли ружье на дальних прохожих и друг на друга и стреляли без остановки, пока не подошел кто-то из взрослых из нашего подъезда и не отобрал у них мое ружье. Я принесла двустволку домой, поставила ее в угол и больше с ней не играла, поняла, что она не настоящая и не защитит меня ни от кого.
   Ходить в ясли было настоящей каторгой. Чтобы туда не идти, или хотя бы замедлить встречу с неизбежным, я раздевалась перед выходом. Мама давала мне пару подпопников, чем быстро и эффективно исцеляла детские психологические травмы, одевала и тащила в ясли, вся на нервах, боясь опоздать на какую-то пятиминутку, за которую ее будут ругать. Я бы с удовольствием с ней поменялась, чтобы быть взрослой и ходить на работу и говорить другим взрослым, которые спешат на работу: «Доброе утро!». Даже если мне не удастся вырасти мужчиной, я бы хотела просто вырасти и ходить на работу, даже на пятиминутку ходить интереснее, чем в ясли...
   Но все не вечно под луной. В один солнечный день, к нам в группу зашла заведующая, подозвала нас троих и сказала, что мы достаточно взрослые и нас переводят из яслей в детский сад. Мы завизжали от радости и обнялись, соприкоснувшись головами. Она спросила: «Вам надо собраться?» Мы ответили: «Нет!».
-   Вы готовы?
-  Да!
- Тогда идите за мной!
 Мы взялись за руки и пошли за заведующей к новой, счастливой жизни. Прошли мимо ясельной спальни с идеальными рядами, застеленных кроватей. Не помню, что Эльза Кох вытворяла с нами, чтобы мы уснули в тихий час, но помню, что от вида ясельной спальни меня всегда охватывали ужас и тоска. Потом мы прошли через кухню, которая разделяла ясли и детский сад. Там были плиты, на них огромные кастрюли, на скамеечке, прямо, как маленькая, стояла наша повариха Луиза Евдокимовна и что-то помешивала в кастрюле. Она нам улыбнулась и сказала, что мы стали совсем большими, раз идем в детский сад. От ее слов, мы стали еще радостнее, хотя нам казалось, что уже некуда больше радоваться.  Олег нам шепотом сказал, что нам сейчас в старшей группе будут задавать вопросы, надо отвечать громко и смело, чтобы никто не подумал, что мы малышня, иначе в ясли вернут. Мы с ним согласились, в ясли совсем не хотелось.  Когда мы пришли в группу детского сада, там все дети сидели на стульчиках по периметру, не успев разойтись после какого-то занятия. Между окон висел огромный портрет Ленина в три четверти с доброй улыбкой. В углу стоял аквариум с разноцветными рыбками. Солнце заливало комнату. Игрушек в углу напротив аквариума было видимо-невидимо и не только в шкафу.Они просто лежали на полу и ими явно недавно играли.  Не было пугающего, накрытого белым чехлом рояля, а стояло простое пианино. Воспитательница была в мини юбке с распущенными длинными волосами в модных туфлях на платформе. Я поняла, -  вот оно счастье! Когда нас спросили, как нас зовут, Олег и Инна четко и громко, как мы условились, выкрикнули свои имена. Я не могла выдавить ни слова, просто тихо плакала от счастья. Меня пытались утешать, меня спрашивали, что произошло, а я понимала, что плачу не от испуга, ни от слабости, плачу…  от счастья. Противоречие чувств и реакции на чувства меня так удивляли, что я и запомнила всю эту историю.

P|s 1) Детям двадцать первого века требуются комментарии к этому рассказу. Как это я в два года с небольшим хвостиком сама ходила на улицу без сопровождения взрослых? Просто. Так в то время все жили. Есть фильмы, например, «Подкидыш» 1939 года, когда девочка самого детсадовского возраста ходит по Москве одна, заходит в чужие квартиры, ездит в транспорте и садиться в машины к незнакомым дядям. Или фильм «Приключения желтого чемоданчика», где маленькие дети без всякого присмотра колесят по разным районам города, разумеется встречают на своем пути множество взрослых и никто, НИКТО о них не беспокоиться. Сейчас эту безалаберность и безответственность взрослых принято оправдывать уровнем безопасности в СССР.  Уровень преступности действительно был почти нулевой.  Например, многие вообще дверь в квартиру не запирали и у них никто и никогда ничего не воровал. Ни днем, когда хозяев не было дома, ни ночью, когда все спали.  Сейчас это кажется фантастикой. А тогда нормальным делом было оставить ключ под ковриком, воткнуть в косяк записку, когда будешь и почти никому не приходило в голову пользоваться такими роскошными условиями для кражи, даже в больших городах! Но дети есть дети и всякие страшные и даже трагические события с ними происходили постоянно. Переломы, вывихи, сотрясения мозга и даже смерти: утонул, упал в котлован, попал под машину. Об этих случаях жалели, говорили, сам дурачок зачем туда-то и туда-то поперся, ведь говорили, что нельзя, погибшего хоронили и жизнь продолжалась тем же порядком.
2) Обижаюсь ли я на родителей, что они меня не защищали? Нет. Они дети своего времени. Им и в голову не приходило меня защищать. Считалось, вырастит, все забудет. Они сами жили в куда более худших условиях, их детство пришлось на войну, не до сантиментов и не до детских психологических травм. Выросла – не забыла. А все же мне жаль, что первыми словами, которые я запомнила, были не слова колыбельной, не слова молитвы или сказки, не слова любви, а слова грубой площадной брани, хоть и исправленные детским выговором.