Декалькомания лета

(постмодернистское эссе)

Можно много нового узнать, читая старые книги. “Поучение Владимира Мономаха”: Лаврентьевская летопись 1377 года. “сьдьхъ в Переюславли р лет и г зимы”. Праславянское лето имело значения “год” и “лето”. “Год” мыслился раньше как “отрезок времени от одного лета до другого”. Сейчас мы обозначаем лето как “самое теплое время года”; в форме множественного числа как “годы” или “возраст”.

Огромный зрачок, не уставая, пробегает по последовательности знаков на бумаге. Эти, обладающие смыслом, образы доступны для понимания читающим. Читающий пытается понять концепт текста, но находит лишь следы, царапины других эпох. Его глаза спрятаны за вуалью исторических дискурсов. Он чувствует себя контрабандистом, крадущим ценности прежних культур.

Праславянское letь означало “можно, позволено, вольно”. Перед взором появляются русское “воля”, “вольно”, “поволе”, “тихий”, “медленный”. Древнеиндийская “Чхандогья Упанишада” провозгласила, что “воля – большее, чем разум”. Лето несло с собой освобождение Юрьева дня. Утраченное праславянское letъ значило собственно “вольный” – по отношению к погоде, “ленивому” теплу воды под солнцем. Русский диалектизм “летеплый” говорит о чем-то “летнем по теплоте”, “тепловатом”. Лето открывало физическую вольность телу, освобождая его от “зимних” забот, связанных с поиском и сохранением тепла.

Лето как элемент времени имеет прямое отношение к вечности. Лето как вечность. Древние русские люди мыслили время как предвременность – поствременность. С переходом к более интенсивной жизни, оно стало рассматриваться в дискурсе различения подвижной неподвижности и изменчивого постоянства. Возникает понятие “темп”. Важным становится различие “прошедшее – будущее”. Хайдеггер в статье “Время и бытие” отметил, что “бытие как присутствие определяется временем”, что вещи существуют в летах, от одного лета до другого. Я и ты, мы устанавливаем расположение последовательных лет, измеряем их и рассчитываем. Так каждая вещь обретает свое лето. Вещь существует в лете, а через лето – в тексте. Летний текст.

На болгарском “як лець” – это “чуть теплый, летний”, т.е. лето – это теплое время года. Ленивое тепло воды под солнцем. Литовское letas означает того, “кто делает все понемногу, не горячиться, хладнокровный, флегматичный, покорный, кроткий, слабый, медленный”. Теплое порождает в переживающем легкомыслие, медлительность, кротость. Лето – это малоподвижный, внеязыковый и вневременной меон. Многие русские мыслители и философы утверждали, что труд – это условие добродетельной жизни (Л.Н. Толстой, Н.А. Добролюбов, Ушинский А.П., Платонов К.Д., и др.). Русский язык утвердил условием летности – волю и лень. Французский писатель Ж. Ренан писал: “Лень – привычка отдыхать перед усталостью”. Сразу представляешь, что русский человек работает и устает только во время смены вех, т.е. лет. Таков меональный образ русской жизни.

Как же проявляется лето, как внеязыковая реальность, в языке? Язык развивается в летах и в тоже время вне их. Это придает ему неравномерность и вневременность. Он пребывает в застое и ускоренно обновляется. Самодвижущийся покой языка. Наиболее тесно связана с нашей жизнью лексика. Лексемы постоянно уходят из нашего бытия. Это неизбежный и неотвратимый процесс. А. Ф. Лосев утверждал, что первичной является “абсолютная единичность мира”, означаемое как Благо. Человек пытается сохранить эту целостность и неподвижность, но он живет в интертекстуальном мире. К нему постоянно пребывают слова-соседи, которые ведут себя по разному: кричат о себе, выгоняют наши старые слова, занимая их нишу, исчезают, не оставляя следов. Что же делать с ними? Ничего, ведь между языковой у-топией и жизнью расстилается пустота. Там существует гетеротопия – месторасположение пространственно-временного разлома. В этот разлом падают старые слова и, как лава, наружу исторгаются новые.

Наша критика должна быть направлена на сети симулякров, которые паутиной покрыли наш язык. Симулякры (по Ж. Бодрийяру) – это фантомы, самодостаточные слова, которые создают контакт с пустотой. Наши “я” теперь складываются именно из этих пустышек. Например, герой повести Пьецуха “Новая московская философия”, Фондервякин заявляет: “Я, Василий, даю твоему возмутительному предложению самую решительную отставку”. Другой герой, Валенчик, говорит, что “все равно наши коммунальники против демократии и гласности не попрут”. Огромная масса людей стимулирует экспансию языка в обыденную жизнь, тем самым, формируя системы симуляции действительности. Эти системы управляют поведением людей и ведут войну за право определять нормативную, эталонную модель.

Я осмелюсь сделать следующий вывод. Если история имеет смысл и он проявляется в смене лет (история), то эсхатологической сущностью русского этноса является стремление к теплу, воле и праздности. Народ наш – раб в суровом краю. Русские – это вольные, ленивые дети Лета.