Бабаздра и кры...

*
Крысы побежали с вечера.
Нет, раньше. Днём - ещё было светло.
Но ветер уже рвал крыши и грохотал жестью, толстое серое небо неслось над городом, подметая дома мохнатыми, почти чёрными лохмотьями облаков, но во дворе старого серо-коричневого каменного дома,  с местами обвалившейся штукатуркой, было тихо, только подвывала подворотня с вросшими в асфальт распахнутыми воротами и надписью на стене метровыми буквами цвета запёкшейся крови и стрелкой вглубь двора: бомбоубежище - двадцать лет уж прошло с той страшной войны и блокады, а краска всё ещё не осыпалась.
В глубине двора, у глухой кирпичной стены возле помойки, стайкой мальчишек из нашего дома, в чужие дворы тогда не совались, за это можно было и крепко поплатиться, мы толпились напротив старинного, кем-то выброшенного буфета – он стоял напротив нас, этот осколок империи, столетний старик из дореволюционного Санкт-Петербурга, ободранный, облезлый, с раскрытой нижней дверцей, без одного выдвижного ящика, как без переднего зуба, но был ещё полон барской стати и достоинства: с кучей стеклянных двёрок,  весь в резных панелях и  с резными шишками наверху по углам – город строился по окраинам, коммуналки в старых домах расселялись, люди получали долгожданные квартиры в новостройках и громоздкая и высоченная дореволюционная мебель под потолки в три с половиной метра, не проходила ни в двери хрущёвок, ни под их низкие потолки – шкафы, комоды и сундуки, которые сейчас, даже не реставрированные, стоят бешеных денег,  в радостном пылу переезда в отдельные квартиры, тогда просто выбрасывались на помойки.   
- «Оружие к бою!» - скомандовал кто-то из старших мальчишек, но у всех  в руках и так уже были рогатки, а по карманам мелкие камешки и ржавые гайки – все натянули резинки.
- «По буржуинам – огонь!» - крикнул кто-то, подражая только что вышедшему фильму о Мальчише-Кибальчише, которого замучали проклятые буржуины - и начался расстрел старого буфета.
*
Повзрослев, мы с изумлением узнаем, что лейтмотив фильма: «смело мы в бой пойдём за власть советов и как один умрём в борьбе за это» в исходнике имеет совершенно иной смысл: «смело мы в бой пойдём за Русь Святую  и как один прольём кровь молодую».  И кто б тогда знал, что Мальчиш - он Кибальчиш не в честь  повешенного вместе с Желябовым и Перовской народовольца Николая Кибальчича, готовившего «гремучий студень» для покушения на императора Александра Второго, а в честь его дальнего родственника, поэта и писателя Виктора Сержа, он же Виктор Львович Кибальчич, анархиста, коминтерновца, троцкиста и старшего друга Аркадия Гайдара.
А любимец пионеров и октябрят юный симпатяга-актёр Серёжа Остапенко в роли мальчиша-кибальчиша, в конце фильма,  перед казнью, героически сказавший прямо на камеру миллионам детворы:
- «Эй, вы, мальчиши-малыши страны Советов! Слышите вы меня? За дымом и за пожаром – жизнь впереди, светлая-светлая», -
потом смоется за «светлой-светлой жизнью», в проклятую буржуинию, станет во Флориде настоящим буржуином и нисколько не будет ностальгировать по своему кибальчишеству.
*
Тугой и хлёсткий свист рогаток, хруст и звон разбитых стёкол.
О, эта упоительная детская страсть к разрушению.
Но разбить этот старый буфет было не так-то просто - дверцы были не с целыми стеклами, а из узких толстых вертикальных гранёных стеклянных полосок с фасками с двух сторон, но старик-буфет был уже приговорён.
- «Атас! Крысня!» - вдруг крикнул кто-то…
*
… через двор вприпрыжку бежала пара серых крыс, быстро, но не торопливо.
Несколько раз пальнули по ним, но не попали, да и не очень-то их и напугали, крысы скрылись за сорванной с одной петли кривой дверью подъезда с табличкой изнутри «Берегите тепло. Закрывайте дверь» - тоже блокадное наследство.
Стали опять бить несчастный буфет.
*
Это были разведчики. За ними побежали ещё крысы – на этот раз  три, серые и хитрые – они  сообразили, что по ним стреляют и бежали уже дугой, огибая двор, подальше от нас и скрылись за той же кривой дверью.
Опять били и опять не попали, но подметили – крысы выбегают из одного и того же подъезда и бегут через двор в противоположный.
Под предлогом, что сверху удобнее стрелять, но больше из тщательно скрываемого страха перед крысами, всей стайкой позалезали на крышу бетонной будки вентиляционной шахты бомбоубежища посреди двора – они остались с блокады в каждом ленинградском доме в центре города, где кубом, где цилиндрические, но везде с заваренными наглухо железными решётками, чтоб туда никто не залез и не свалился – они были ещё и аварийными выходами: если бомба попадала в дом, стены рушились и заваливали входы в убежища в подъездах,  откапывали именно  эти шахты посередине двора и через них, по железной лестнице из скоб на внутренней стенке шахты, поднимали людей.
*
Стояли на крыше с рогатками наизготовку и ждали новых крыс.
Прибежал какой-то запыхавшийся мальчик с выпученными глазами и задрав голову, трусовато косясь вслед крыс, выпалил снизу:
- «Пацаны! Штормовое! По радио сказали завтра в школу не надо!».
Это означало – началось наводнение.
Вот оно, мальчишеское счастье – завтра весь центр будет залит и город вплывёт
А ещё это означало, что сейчас мы перестреляем этих мерзких крыс, добьём буфет и побежим делать плот.
*
Дом наш стоял и стоит на острове: вокруг - Фонтанка и каналы, шесть мостов: Крюков канал и канал Грибоедова, впадающий в Фонтанку - в наводнения остров всегда топило. А у нас уже были припрятаны в глубине двора среди бесхозных сараев, аж семь камер от автомобильных колёс, которые мы насобирали по помойкам: они были порваны, но дядя Боря, инвалид-доброхот на костылях, в своём обитом крашеной жестью, сараюшке-гаражике, проглотившем его двухместную инвалидку, похожую на жабу с пучеглазыми фарами мотоколяску, на которой в «Кавказской пленнице», рассекала в то лето по экранам кинотеатров троица Трус, Балбес и Бывалый, заклеил их нам, вместе с выцветшим красно-синим надувным матрасом: и это называлось не как-нибудь, а – вулканизация. И мы ещё летом надули и испытали их на спуске к воде в канале Грибоедова: тогда вода была ещё чистая, водоросли и мелкие рыбёшки у берега видны были на метр в глубину - плавали на них голяком и дяденька милиционер дудел нам с моста в свой переливчатый казённый свисток. Мы погребли к берегу, схватили одежду и поразбежались во дворы. За то выяснили - каждая покрышка держала на воде по одному мальчишке – значит, плот может выдержать минимум семь человек: ручной автомобильный насос у нас есть, есть четыре ржавых железных уголка для каркаса, тоже с какой-то помойки, припрятана проволока и верёвки, для настила заготовлены занозистые доски от старого забора, у нас даже был шест для мачты и рваный выцветший брезент под парус, украденный со старого битого «Москвича» на спущенных колёсах. И поплывём мы завтра на нашем плоту по залитым дворам и улицам, гребя фанерками и отталкиваясь от неглубокого дна палками, потом выйдем по спуску к воде на канале, поднимем наш драный парус и с попутным ветром двинем под мостами к Неве, на большую воду, а там, глядишь и в кругосветку – кто из мальчишек в те годы не слышал о Туре Хейердале, который на плоту пересёк океан: а чем мы не хейердалы? Только лимонад «Буратино» надо не забыть прихватить и конфет «сливочная тянучка».
*
А по двору бежала уже вереница крыс: видимо, вода уже начала подтапливать подвалы и крысы побежали, но бежали они уже не через двор, дугой обегая центр, как предыдущая тройка, а по периметру, вдоль стен, подальше от будки и нас: вприпрыжку, серые, толстозадые, волоча по булыжной мостовой свои мерзкие и голые красноватые хвосты, у многих в зубах были розовые слепые крысёныши. 
- «На чердак идут!» - сообразил кто-то: в подъезде, из которого крысы выбегали, наверху была глухая железная дверь на чердак, в том подъезде, куда они бежали, дверь была, хоть и обитая ржавой жестью, но деревянная, хлипкая и со щелями.
Всех мордастых и наглых дворовых котов сразу куда-то сдуло.
*
Возбуждённо суетясь, толкаясь и мешая друг другу, били по крысам, почти не попадая. И посреди этого азарта снайперского пиршества меня вдруг позвали:
- «Влаадии-ик! Даа-амоо-ой! - кричала в форточку соседская старуха, - «Мама звОнит!»
*
Мне б сразу сообразить: что-то тут не то, но я был уже застукан: будка была видна из окна и я на ней, а мама есть мама, пришлось слезать и бежать домой.
Опасливо – нет ли крыс – вошёл в подъезд и побежал наверх по  полувинтовой каменной лестнице: лестничные площадки у окон прямоугольные, противоположные – глухие и полукруглые, с веером покосившихся и стёртых плит.
*
Три года мы прожили в этой коммуналке, как потом говорила моя мама, «три  самых кошмарных года моей жизни». А по мне – так там было здорово! В отличие от прочих, коммуналка наша была щадящая, четыре семьи и всего-то десять соседей, из них четверо детей, включая меня – ещё двое мальчишек и веснушчатая девочка Оля с рыжими  косичками, на год старше.
*
Старая барская квартира, остатки лепнины на высоченных потолках, заставленный неизвестно чьими шкафами и сундуками огромный коридор, в котором в дождливые ленинградские дни мы играли в футбол резиновым мячом в одни ворота – девочку Олю ставили вратарём. Но вратариха она была какая-то невезучая: азартно вставала в ворота, коими служила распахнутая двустворчатая дверь в поворот второго коридора и на полусогнутых, разведя и выставив перед собой руки, как заправский вратарь, всё время получала мячом в лицо, хоть мы того  нисколько не желали. Ни увернуться, ни отбить мяч у неё реакции не хватало, она падала на пол и плакала. А мы её успокаивали – больно только первые раз пять, потом привыкнется. Она же уверяла, что плачет не от боли, а от обиды. И было отчего: «пять раз» уже давно прошло, а её курносое веснушчатое лицо, раз за разом, с резиновым чавканьем всё притягивало мяч, как магнит – словно играла она не в  football , а в faceball. После очередного попадания она заявила, что в футбол играют только дураки и отбивать мяч лицом решительно отказалась. Не уверен, конечно, но думаю, девочка Оля навсегда возненавидела эту увлекательную  игру футбол.
*
В одной из комнат жила одинокая старуха, баба Катя, как называла её вся коммуналка, мы же, дети, хоть она нас не особо и гоняла, звали её почему-то Бабаздра: ей никогда не приходили письма, ни родственники, ни друзья-подруги к ней никогда не приезжали, сама она тоже никогда не уезжала и никто не знал, были ли у неё дети: о ней никто ничего не знал, кроме того, что она баба Катя.
Но Бабаздра была знаменита на всю коммуналку тем, что у неё был графин с петухом, может даже и хрустальный, как она утверждала. Петух был прозрачно-красный, тоже, наверное, хрустальный, чуть больше спичечного коробка: он стоял на дне графина, распушив  хвост и задрав голову с бородкой и гребнем  и как он туда попал, я и по сей день не понимаю.
На большие пролетарские праздники, как то: первомай и седьмое ноября, плюс восьмое марта с 23-им февраля она выносила свой графин с петухом на коммунальную кухню, разумеется, празднично и прозрачно полный, ставила на клеёнку на свой стол две гранёные стопки, хвостатую селёдку, залитую жёлтым пахучим маслом, с белыми кольцами лука в лодочке-селёдочнице, отварную холодную картошку, толсто нарезанную докторскую колбасу, ломти хлеба в два пальца, садилась на табуретку, наливала обе стопки и поднимая полную стопку выше головы, всем проходящим предлагала выпить по поводу очередного праздника.
Отца моего, каждый раз она просила:
- «Мишенька! Уважь. За советску власть».
- «С удовольствием бы, Екатерина Васильевна, но вы же знаете, я не пью», - вежливо отказывался отец, у которого на работе спирт был – цистернами: оттого он и не пил, там спивались на глазах.
- « А это не правильно», - назидала Бабаздра, - «Мужик должен пить. Иначе, какой он мужик?»
Но отца моего этим было не пронять, как впрочем и остальных соседей - никто не разделял с ней компанию, пила она всегда одна, выпив, страшно морщилась и глухо выдыхала-крякала каждый раз одно и то же:
- «Ыых! Крепка советска власть!» - и закусывала истекающей маслом селёдкой с хрустящим луком.
Стопки через две-три, никем не понятая и не поддержанная, она уходила с петушиным графином и колбасой  к себе в комнату и там тихо пела, не попадая ни в одну ноту:
- «…в небе ясно-ом заряаа даа-гара-лааа… сотня юных байцов из будёоо-нав-ских воойск на раз-вед-куу в паля паас-какаа-ла… ыыах! Крыпка саветска власть!».
И хоть ничего и никогда про революционную свою молодость и службу у Будёного она нам и не рассказывала, заканчивала слёзно:
- «… он упааал воо-озле ног ва-ра-но-ва каня. И закрыл сваа-аи каарие оочи. «Ты, канёо-ок ва-ра-ной, передай да-ра-гой, что я чее-сно пагии-иб зааа рабоо-очих… ыыах… рыыпка савецка… ласть!».
Потом был разрывающий душу «чёо-орный вооо-ран…», вернее, только начало его, с не до конца выпеваемыми словами, потом наступала тишина.
Селёдка в заветренных луковых кружевах сиротливо стояла на кухне до утра.
*
Вход в квартиру был через огромную кухню, по чёрной лестнице, парадный вход был закрыт ещё с революции и как тут не вспомнить профессора Преображенского из «Собачьего сердца»:
- «Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подъезд калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор?»
Раньше через него кухарки вносили дрова и продукты, чтоб не сорить на ковры в парадном и не натоптать в барских комнатах.
Обитая чёрным дермантином с заплатками дверь днём не закрывалась на ключ, только на ночь, на огромный крюк, вделанный в стену: вбежал и первое, что увидел в глубине коридора – трубку, лежащую на телефоне, а не на тумбочке – чего ж тогда Бабаздра вызвала меня, оторвав от такого интереснейшего дела, как стрельба из рогатки по крысам - когда теперь они ещё побегут? 
Возле огромного  сводчатого окна с годами немытыми, местами треснутыми стёклами, у почти метровой ширины длиннющего подоконника, где у каждой семьи был строго свой кусок, заменявший и полку, и зимой, холодильник, заставленного кастрюлями и сковородками, накрытыми полотенцами и марлями, стояла Бабаздра и девушка Наташа, лет семнадцати, за которой с соседскими мальчишками мы жгуче мечтали подглядеть, когда она моется под душем и ни разу нам так это и не удалось - Наташа как раз вышла из ванной, растирая крем на лбу и по щекам: в застиранном куцем халатике, с бледными ногами, в больших не по размеру войлочных тапках со стоптанными пятками и накрученным на голову полотенцем. Со страхом и отвращением глянула, как внизу во дворе убегают последние крысы и передёрнула плечами:
- «Брр-р!».
- «Бихуу-уть», - с какой-то непонятной, торжествующе-недоброй интонацией сказала Бабаздра.
- «Крысота!», - переделав слово красота, съязвила Наташа и отвернулась, - «Какая гадость!» - и с претензией подсказала Бабаздре, - «Надо в
санэпидстанцию позвонить», - намекая, что та на пенсии, могла бы и позвонить, всё равно ничего не делает.
- «Вот и позвони», - невозмутимо усекла намёк Бабаздра.
- «Вот и позвоню», - с вызовом ответила ей Наташа.
- «Вот и звони».
- «И позвоню».
- «И звони. А то - раскомандовалась тут».
- «Ничего я не командую. Просто сказала - куда они смотрят», - выкрутилась Наташа.
- «Да туда ж, куда и ты».
- «А куда я смотрю?», - возмутилась Наташа.
- «А никуда», - исчерпывающе объяснила ей Бабаздра, - «Только советы давать любишь. Да юбку покороче», - и переключилась на меня, - «Мама с работы звонила».
- «Ты уроки сделал?» - уходя от конфликта, строго спросила Наташа – она училась в каком-то педагогическом то ли техникуме, то ли училище и уже примеряла на себя роль училки начальных классов.
- «Неа», - кисло ответил я и начал догадываться - Бабаздра меня обманула, это была ловушка: позвонив с работы и попросив Бабаздру загнать меня домой и не выпускать больше на улицу, мама уже давно положила трубку, и можно было уже и не бежать к телефону, - «Потом сделаю. Завтра в школу не надо».
- «Это почему это не надо?»
- «Штормовое. По радио сказали», - попытался выкрутиться я, - «Пойду ещё погуляю».
- «Мама сказала - дома сиди. Наводнень – нечя шлындрать!» - лязгнув крюком, демонстративно закрыла дверь Бабаздра и пошла ставить свой огромный эмалированный чайник – у неё всегда было через слово – пол речи деревенской и простецкой, половина городской.
- «Ура! Наводнение!», - пританцовывая, радостно воскликнула Наташа и театрально начала декламировать, - «Но силой ветров от залива
переграждённая Нева, обратно шла, гневна, бурлива, и затопляла острова, погода пуще свирипела, Нева вздувалась и ревела, котлом клокоча и клубясь, и вдруг, как зверь остервеняясь, на город кинулась…и…», - забыв, сбилась, - «… что-то там такое…», - вспомнила, - «А!... и всплыл Петрополь, как тритон, по пояс в воду погружён»… Ночью пойдём на Неву с ребятами гулять… иди руки мой».
*
С одной стороны – «вот бы и мне примазаться к ним», - размечтался, было, я пока мыл руки - это было бы столь же круто: ночь, Нева, порывы ветра,  залитые улицы – сколь и нереально: родители вернутся с работы и никуда меня, конечно, не отпустят. А с другой - всё же бестолковые они, эти девчонки, даже когда вырастают и ходят с полотенцами на голове – в наводнение и резиновых сапог не хватит, воды на улицах будет по колено, а в некоторых местах, может и выше и вода будет холодная - октябрь на дворе –и ветер будет валить с ног, и дождь хлестать, как маньяк веником в бане, только ледяным и по лицу - гулять в наводнение можно только, если у тебя есть плот.
*
- «Разогреть?» - Наташа стояла с нашей сковородкой.
- «Не, не надо», - отказался я, всё ещё надеясь улизнуть на улицу.
С нарождающимся материнским инстинктом Наташа поставила на стол сковородку, тарелку, вилку, нарезала хлеб и придвинула табуретку, но я не сел – так не терпелось во двор, пострелять в буфет.
- «Ешь. И иди уроки учить».
Хлюпая и отдуваясь, Бабаздра пила раскалённый чай вприкуску с кусочками колотого сахара из вазочки с кусачками и я понимал, что она не чай пьёт, а меня стережёт, чтоб я не смылся обратно во двор.
*
Стоя над чёрной чугунной сковородкой, я понуро жевал холодную коровью печёнку в сметане с луком, хлебом вымакивая между серых кубиков подливу и думал свою горькую думу – как же я мог попасться в эту ловушку: все нормальные мальчишки бьют сейчас стёкла в буфете, потом побегут накачивать насосом камеры, проволокой и верёвками крепить раму  и собирать плот, а я тут – дома сиди, уроки учи, да жуй печёнку, которую я и сейчас не люблю, а тогда и тем паче. Но завтра с утра, когда родители уйдут на работу…
- «Жуй хорошо», - учительствовала Наташа, - «Твёрдую пищу нужно прожевывать 30-40 раз, только потом глотать», - шлифовала она на мне свои педагогические задатки.
- «Да жую я», огрызнулся я, а она вдруг опять вспомнила Пушкина:
- «Осада! приступ! злые волны! Как воры лезут в окна. Челны с разбега стёкла бьют кормой. Лотки под мокрой пеленой, товар запасливой торговли, Пожитки бледной нищеты, Грозой снесённые мосты. Гроба с размытого кладбИща плывут по улицам!» - наверное, она уже примерялась, как вдохновенно читает первоклашкам «Медного всадника».
- «Ай, да Пушкин!», - подумал я, - «Вот бы нам завтра плывущие гробы попались».
- «Ага», - шумно прихлебнув чайку, согласилась с Пушкиным Бабаздра, - «У их сёдни празник».
- «У кого?»
- «У торговли твоей».
- « Почему праздник?», - удивилась Наташа, - «И почему - моей?»
- «Ну а как же – завтра они бумажки свои понапишуть в ОБХСС: мол, колбасу всю крысы погрызли, а соль-сахар наводнень смыла. От, наворуют, ворьё это! А потом они наводнень по всей СССР устроят, все фабрики, и заводы растащат: всё растащат, что советский народ кровью скопил – всё разворують, гайки живой не оставять. Даже енти… самалёты».
*
Какие самолёты? Какие такие живые гайки? Через три недели страна готовилась отмечать пятьдесят лет Великой Октябрьской Социалистической Революции – Советский Союз на одной шестой части суши стоял планетарно-непоколебимо, словно был всегда, от сотворения мира и будет стоять вечно, до конца света, пока загнивающая буржуиния на поклонится дедушке Ленину и повально не вступит в КПСС и все дети на планете станут октябрятами, как я, а в каждом ленинградском дворе будет свой плот с парусом из драного брезента - а Бабаздра на коммунальной кухне, мало не даёт мне по буфету из рогатки пострелять, так ещё и гонит тут про какие-то живые гайки и украденные самолёты!
- «Да что вы такое говорите!», - безнадёжно поразилась Наташа – никогда раньше она не слышала от Бабаздры ничего подобного. Да и я тоже.
- «То и говорю, что будет. Всё - эти крысы-торгаши разворують, всё подчистую! Весь народ по миру пустють! Я-то, слава Богу, не доживу…», - Бабаздра шумно отхлебнула чай, - «… а вот ты хлебнёшь полную чашу – детей нечем кормить будет. Вот и буить тебе  «гроба с кладбИща». Попомни моё слово».
Наташа безнадёжно махнула рукой и пошла в свою комнату, у дверей обернулась, глянула на меня, кивнула головой в сторону Бабаздры и покрутила пальцем у виска. Да я, в общем-то и не возражал –  чужая бабка не пускающая меня стрелять из рогатки, несомненно не в себе. 
Был поздний день 17 октября 1967-го года.
*
В ту ночь Нева поднялась на два с половиной метра и случилась одно из самых сильных и разрушительных наводнений в истории города.
Никакой плот мы утром, конечно, не сделали и никуда не поплыли, просто слонялись по залитым улицам, где воды помельче.
До меченого ничтожества с пятнистой лысиной и многозначительно-бессмысленным «процеспошол» оставалось меньше двадцати лет.
Потом был дирижёр запойный…
А ведь Бабаздра-то, как в воду глядела.
*

фото из интернета: Ленинград, 18 октября 1967 года, день, вода уже отступает.