Шинель

Память  стала настойчиво напоминать  о событиях прошлого, особенно армейского. Меня забрали в армию, когда я  закончил авиационный ВУЗ  и работал в НИИ. Как и всем молодым в больших городах мне смешон был Брежнев с его невнятной дикцией и бессмысленными речами. Мне казалось, что все большие начальники – очень недалёкие, тупые люди. Я с завистью думал тогда о Западе: какие смелые и независимые канадские хоккеисты, какой дисциплинированный и самостоятельный народ населяет их города,  как умны и талантливы инженеры, придумавшие вычислительные машины и операционные системы. Меня восхищал уровень жизни простого народа, показанный замечательным итальянским кино.  Я не придавал большого значения своим впечатлениям о Западе, мне казалось, что это – общее место, что все так думают; а наша жизнь пока отстаёт от их свободного и лёгкого стиля.

 И вот я попал в армию. Мой товарищ по гостинице, с которым я жил в одной комнате, мне как-то заявил: «Ты  зачем насмехаешься над Брежневым, чем он не устраивает? Если вы, там, в городе, начнёте бунтовать, и нас пошлют навести порядок, то я, без колебания, буду стрелять по вам». Я удивился, задумался и впервые увидел другой ракурс жизни. Слава Богу: мне не пришлось выбирать между Западом и Родиной,  выбор за Россию, русских был всегда со мной от материнского молока. Но ум и повсеместно насмехающаяся среда моих ровесников над нашей властью подтачивали мои установки.

 Старлей Женька, с которым я проживал в комнате офицерского общежития, был для меня авторитетом. Он восхищал своим уверенным поведением, умением владеть собой всегда. Как-то раз он, командир экипажа, летел в составе всего полка на стрельбу неуправляемыми ракетами воздушного пуска и вдруг увидел, что перпендикулярно к его курсу приближается, невесть откуда взявшийся вертолёт. Женька не запаниковал, он сделал поворот на 90 градусов, чтобы дать возможность пролететь этому «летучему голландцу» мимо, снова сделал разворот уже на 180 градусов и, догнав строй, занял своё место. В тот же день командир эскадрильи, сняв со своей руки часы, наградил ими Женьку за его единственно правильное и смелое решение.  И товарищи Женьки, среди которых был и настоящий богатырь, беспрекословно признавали его неофициальную власть над собой. Женька часто беззлобно разыгрывал нас. Как-то он рассказал, что его невеста на Родине написала ему, что она полюбила другого. Женька нередко по воскресеньям уезжал в ближайший городок к женщине, которая по его словам любила его. И вот Женька нас спросил: «Как мне поступить? Дождаться отпуска и, поехав на Родину, попытаться уговорить  любимую вернуться, или сделать предложение той, что любит меня?» Женька сказал, что он сейчас решит дело гаданием. Закрыв глаза, он развёл руки и стал их сближать, выставив вперёд указательные пальцы. Я разволновался, схватил его за руки и закричал, что нельзя такие важные вопросы так решать. Женька рассмеялся и сказал, чтобы мы за него не беспокоились. Через год он получил в расположении полка двухкомнатную квартиру, так как женщина из ближайшего города, на которой он женился, родила ему дочь. Эх, какой же замечательный человек этот Женька, старший лейтенант Мещеряков.

Мне памятно одно происшествие, когда я возвращался из города в полк. Я был в форме, поэтому в автобусе я стоял, как и ещё пара мужчин: мы уступили места женщинам. До  нашей части было час езды. И вдруг один из сидящих пассажиров, тщедушный, неопрятный мужичонка заголосил пьяным голосом похабную песню. Если бы я был одет по гражданке, я бы не ввязался в попытку его урезонить. Но моя парадно-выходная форма шинели требовала  от меня соответствующего поведения. Я подошёл к орущему молодцу с худым испитым лицом и срывающимся голосом, я не привык перекрикивать, закричал: «Немедленно замолчите, или я Вас высажу». Пьяный перестал орать, внимательно уставился на меня и спросил: «Ты всегда такой?» При этом он  вынул из кармана большой перочинный нож, и переложил его во внутренний карман пальто, нагло смотря  мне в глаза. Я соврал ему: «Да, я всегда такой» и  пошёл к водителю, предложив ему остановиться, чтобы я мог выкинуть  дебошира из автобуса. Но тут, к моему удивлению, раздались женские голоса, требующие не останавливаться. Женщины кричали, что на улице 25 градусный мороз и пьяный замёрзнет насмерть. Я был обескуражен, но спорить не стал, тем более что пение с матом прекратилось.
 
 С тех пор прошло более сорока лет. И сейчас, припомнив эти события, я удивлён: как моя шинель заставила меня сделать то, что обязан был сделать человек в шинели, да и каждый нормальный мужчина. А ещё я понял, что хотя и насмехался над официальной властью и порядками,  всё же,  я встал на их защиту. Неважно, что я преодолел привычную робость и начал решительно действовать, важно то, что я без колебаний начал защищать то, над чем посмеивался.  Вот когда моя приверженность ко всему русскому, включая и власть, впитанная с материнским молоком, проявила себя.  А тогда я  испытывал омерзение от несчастного орущего пьянчужки и ничего не понимал. Сейчас же мне очевидно, что наша жизнь, её наполнение поступками зависят не только от понимания текущего момента, но и от образа жизни родителей, от отношения к Родине, своей судьбе, от странного ощущения морального долга.